И когда она неожиданно и безвременно ушла, я, в общем, была готова заменить ее. О Сим-Симе не было ни слова. И то, что я тоже Туманская, можно было понимать так, что я близкая или, возможно, дальняя родственница Туманских. Словом, продолжательница династии, руководящая семейным делом.
Очень довольная Белла Львовна сказала мне:
— Это только цветочки. Будем раскручивать вас дальше, деточка!
И мимоходом помянула, сколько плачено двухнедельнику за эту публикацию. Меня это слегка покоробило, но уже не удивило. Я решила, что если это на пользу дела, то Зоркие лучше знает, как действовать.
— Очень приличная засветка, — пояснила она. — Мы всем даем понять — фирма Туманских веников не вяжет! Мы есть, существуем, мы в полном ажуре. А то забывать нас стали, Лизавета Юрьевна! Очень своевременное напоминание о себе.
Элга пожала плечами:
— В этом имеется элемент нелепости… Чичерюкин отделался молчанием.
Когда я ему сказала, что красный огонечек на телефонном сигнализаторе сменился зеленым и, похоже, меня никто не прослушивает, он буркнул только:
— Я знаю. Меры приняты.
Мой первый шаг к известности имел ряд последствий. Я имею в виду не только приглашения на рауты, симпозиумы, конференции и иные публичные толковища, включая театральные премьеры, хотя все это пошло набирать силу.
Арина вырезала журнальную фотографию и пришлепала в кухне на стенку. Как-то вечером еще из передней я услышала, что в кухне идет скандал, нянька что-то вопит, а Гришуня огрызается сквозь слезы. Я рванула на ор и увидела, что мальчонка забился в угол и смотрит на девицу, как зверек. Повсюду валяются фломастеры, кисточки, раздавленная коробка с красками, мордочка у Гриши измазана чем-то разноцветным, на крутом упрямом лобике — большое зеленое пятно.
Оказывается, мой детеныш получает от Аришки по полной программе за то, что размалевал, не жалея краски, белоснежную стену вокруг моего портрета загогулинами всех цветов радуги.
Гришка бросился ко мне, прижался всем тельцем, вздрагивая, и закричал:
— Мама! Чего она? Я же хочу, чтоб красивше!
— Красивее, — машинально поправила я, вытирая его замурзанное личико. Мой солдатик пытался не только сделать «красивше» стену, но и улучшить сам портрет. Мои щеки были украшены круглыми блямбами румянца, как у матрешки, поверх бровей он нарисовал еще одни брови, как у героини его любимого мультика про Аладдина, черные и тонкие, рот он накрасил настоящей губной помадой, утащив ее с подзеркальника, уши удлинил, как у тоже любимого ослика Иа, а на макушке пририсовал пропеллер, естественно, как у Карлсона, который живет на крыше. На голове было еще что-то желтое и остроконечное, и Гришуня, успокоившись, вдохновенно, как всякий творец, пояснил, что это — золотая корона, как у принцессы. Кажется, тоже из какого-то мультика.
Пятна и полосы на стене только для нас были пятнами. Для Гришки желтое колесо со щупальцами было солнышком, палки зеленого цвета, усеянные красными кляксами, — яблоневым садом, какие-то каракатицы — зайчиками, ну а широкая, стекающая синими сопельками по стене полоса — морем…
Самое забавное, что во всей этой мазне была какая-то гармония, что-то очень радостное и домашнее, как деревенское одеяло, сшитое из лоскутков.
Я отправила Гришку умываться, как всегда, самостоятельно: сам извозился, сам и мойся.
Моя дипломированная нянька закурила сигарету. Между прочим, опять мою.
— Вы ему позволяете все! — опять принялась она за свое. — А это непедагогично! Знаете, куда он меня послал? И где только таким словечкам научился!
— Это у тебя надо спросить.
Эта юная дуреха не понимала того, что было ясно, как апельсин: Гришуня объяснялся мне в любви…
— Все комплексы закладываются именно в этом возрасте! — продолжала нянька. — Человеческое лицо — вещь неприкосновенная. Сейчас он вам глазки карандашиком подковыривает, а завтра за ножик возьмется… Я знаю, нас учили.
Я смотрела на нее с тревогой, потому что поняла, что что-то уже проглядела. Изолировала Гришку ото всех. Они все время вдвоем, и Арина для него уже не старшая, а ровня. Пару раз я эту дылду заставала за тем, что она так же увлеченно, как и мальчонка, играет в железную дорогу и всякими роботами, динозаврами и бэтменами. Похоже, я не заметила, что Гришка не только подрос, но переваливает через какой-то рубеж и пора его выпускать в большой мир, чтобы окончательно не одомашнить. Вытуривать Арину, конечно, не стоит, но ограничиваться только ею нельзя.
Через пару дней ранним утром я отвезла моего разбойника на Сокол, в элитный детский сад, который разыскала Карловна. Садик находился на территории старого парка, группы были небольшие, по пять-шесть пацанят на воспитательницу. В прекрасно оборудованной одноэтажке был даже небольшой бассейн, а спортивная площадка была оснащена массой игровых приспособлений. Участок был огорожен сплошным забором, охранялся денно и нощно, перед воротами была парковка для родительских экипажей.
Детям преподавали английский язык, начала математики, еще что-то. Ежедневно проводился тщательный медицинский контроль.
Я с трудом протиснула моего «Дон Лимона» между иномарками, и мой Гришуня с визгом помчался к песочнице, где уже шуровали лопатками и ведерками будущие Биллы Гейтсы, Соросы и, возможно, Моники Левински в косичках и бантиках, заложенные на грядущее тысячелетие в этом комфортном инкубаторе. Я вздохнула с облегчением: никакого стеснения Гришка не чувствовал, хныкать не собирался и даже нетерпеливо помахал мне ручкой, мол, отвали, мамуля, я в порядке.
За мной уже следовал «жигуль» с чичерюкинским водилой-охранником. Мы с ним договорились, что в конце дня он будет подхватывать у детсадовских ворот Арину с Гришкой и отвозить их домой. В воскресенье, когда мой парень был свободен от детсада, я дала ему поспать. Мы с нянькой завтракали на кухне. Я с трудом выбиралась из сонной одури и глушила черный кофе. Это уже становилось привычкой. Я не могла спать без снотворного. Вечерами глотала это дерьмо, утром же мне необходима была допинговая вздрючка.
Выходной предстоял мутный. В офисе мне подсунули папку с какими-то прошлогодними отчетами и бумагами, которые я должна была подписать, но я в них не разобралась и взяла работу на дом. Хотя и планировала прогуляться с Гришкой в зоопарк к вольеру с голенастой птицей-секретарь, в которую малыш был почему-то безумно влюблен и навещал ее постоянно, замирая от не очень понятного мне восторга. Птица величиной с российскую цаплю была неряшлива, хохолок ее напоминал писчее перо за ухом коллежского асессора, и вообще в ней было что-то от похмельного чиновничка, мечтающего только о рюмашке, но Гришка видел в ней что-то свое.
Арина хрустела тостиками, зевала и вдруг безмятежно объявила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Очень довольная Белла Львовна сказала мне:
— Это только цветочки. Будем раскручивать вас дальше, деточка!
И мимоходом помянула, сколько плачено двухнедельнику за эту публикацию. Меня это слегка покоробило, но уже не удивило. Я решила, что если это на пользу дела, то Зоркие лучше знает, как действовать.
— Очень приличная засветка, — пояснила она. — Мы всем даем понять — фирма Туманских веников не вяжет! Мы есть, существуем, мы в полном ажуре. А то забывать нас стали, Лизавета Юрьевна! Очень своевременное напоминание о себе.
Элга пожала плечами:
— В этом имеется элемент нелепости… Чичерюкин отделался молчанием.
Когда я ему сказала, что красный огонечек на телефонном сигнализаторе сменился зеленым и, похоже, меня никто не прослушивает, он буркнул только:
— Я знаю. Меры приняты.
Мой первый шаг к известности имел ряд последствий. Я имею в виду не только приглашения на рауты, симпозиумы, конференции и иные публичные толковища, включая театральные премьеры, хотя все это пошло набирать силу.
Арина вырезала журнальную фотографию и пришлепала в кухне на стенку. Как-то вечером еще из передней я услышала, что в кухне идет скандал, нянька что-то вопит, а Гришуня огрызается сквозь слезы. Я рванула на ор и увидела, что мальчонка забился в угол и смотрит на девицу, как зверек. Повсюду валяются фломастеры, кисточки, раздавленная коробка с красками, мордочка у Гриши измазана чем-то разноцветным, на крутом упрямом лобике — большое зеленое пятно.
Оказывается, мой детеныш получает от Аришки по полной программе за то, что размалевал, не жалея краски, белоснежную стену вокруг моего портрета загогулинами всех цветов радуги.
Гришка бросился ко мне, прижался всем тельцем, вздрагивая, и закричал:
— Мама! Чего она? Я же хочу, чтоб красивше!
— Красивее, — машинально поправила я, вытирая его замурзанное личико. Мой солдатик пытался не только сделать «красивше» стену, но и улучшить сам портрет. Мои щеки были украшены круглыми блямбами румянца, как у матрешки, поверх бровей он нарисовал еще одни брови, как у героини его любимого мультика про Аладдина, черные и тонкие, рот он накрасил настоящей губной помадой, утащив ее с подзеркальника, уши удлинил, как у тоже любимого ослика Иа, а на макушке пририсовал пропеллер, естественно, как у Карлсона, который живет на крыше. На голове было еще что-то желтое и остроконечное, и Гришуня, успокоившись, вдохновенно, как всякий творец, пояснил, что это — золотая корона, как у принцессы. Кажется, тоже из какого-то мультика.
Пятна и полосы на стене только для нас были пятнами. Для Гришки желтое колесо со щупальцами было солнышком, палки зеленого цвета, усеянные красными кляксами, — яблоневым садом, какие-то каракатицы — зайчиками, ну а широкая, стекающая синими сопельками по стене полоса — морем…
Самое забавное, что во всей этой мазне была какая-то гармония, что-то очень радостное и домашнее, как деревенское одеяло, сшитое из лоскутков.
Я отправила Гришку умываться, как всегда, самостоятельно: сам извозился, сам и мойся.
Моя дипломированная нянька закурила сигарету. Между прочим, опять мою.
— Вы ему позволяете все! — опять принялась она за свое. — А это непедагогично! Знаете, куда он меня послал? И где только таким словечкам научился!
— Это у тебя надо спросить.
Эта юная дуреха не понимала того, что было ясно, как апельсин: Гришуня объяснялся мне в любви…
— Все комплексы закладываются именно в этом возрасте! — продолжала нянька. — Человеческое лицо — вещь неприкосновенная. Сейчас он вам глазки карандашиком подковыривает, а завтра за ножик возьмется… Я знаю, нас учили.
Я смотрела на нее с тревогой, потому что поняла, что что-то уже проглядела. Изолировала Гришку ото всех. Они все время вдвоем, и Арина для него уже не старшая, а ровня. Пару раз я эту дылду заставала за тем, что она так же увлеченно, как и мальчонка, играет в железную дорогу и всякими роботами, динозаврами и бэтменами. Похоже, я не заметила, что Гришка не только подрос, но переваливает через какой-то рубеж и пора его выпускать в большой мир, чтобы окончательно не одомашнить. Вытуривать Арину, конечно, не стоит, но ограничиваться только ею нельзя.
Через пару дней ранним утром я отвезла моего разбойника на Сокол, в элитный детский сад, который разыскала Карловна. Садик находился на территории старого парка, группы были небольшие, по пять-шесть пацанят на воспитательницу. В прекрасно оборудованной одноэтажке был даже небольшой бассейн, а спортивная площадка была оснащена массой игровых приспособлений. Участок был огорожен сплошным забором, охранялся денно и нощно, перед воротами была парковка для родительских экипажей.
Детям преподавали английский язык, начала математики, еще что-то. Ежедневно проводился тщательный медицинский контроль.
Я с трудом протиснула моего «Дон Лимона» между иномарками, и мой Гришуня с визгом помчался к песочнице, где уже шуровали лопатками и ведерками будущие Биллы Гейтсы, Соросы и, возможно, Моники Левински в косичках и бантиках, заложенные на грядущее тысячелетие в этом комфортном инкубаторе. Я вздохнула с облегчением: никакого стеснения Гришка не чувствовал, хныкать не собирался и даже нетерпеливо помахал мне ручкой, мол, отвали, мамуля, я в порядке.
За мной уже следовал «жигуль» с чичерюкинским водилой-охранником. Мы с ним договорились, что в конце дня он будет подхватывать у детсадовских ворот Арину с Гришкой и отвозить их домой. В воскресенье, когда мой парень был свободен от детсада, я дала ему поспать. Мы с нянькой завтракали на кухне. Я с трудом выбиралась из сонной одури и глушила черный кофе. Это уже становилось привычкой. Я не могла спать без снотворного. Вечерами глотала это дерьмо, утром же мне необходима была допинговая вздрючка.
Выходной предстоял мутный. В офисе мне подсунули папку с какими-то прошлогодними отчетами и бумагами, которые я должна была подписать, но я в них не разобралась и взяла работу на дом. Хотя и планировала прогуляться с Гришкой в зоопарк к вольеру с голенастой птицей-секретарь, в которую малыш был почему-то безумно влюблен и навещал ее постоянно, замирая от не очень понятного мне восторга. Птица величиной с российскую цаплю была неряшлива, хохолок ее напоминал писчее перо за ухом коллежского асессора, и вообще в ней было что-то от похмельного чиновничка, мечтающего только о рюмашке, но Гришка видел в ней что-то свое.
Арина хрустела тостиками, зевала и вдруг безмятежно объявила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80