Хотя уже за одно это тебя надо было по стенке размазать. А про то, как ты с ребенком поступила. Ты же его, как дохлого котенка, бросила… И как последняя спившаяся блядь ноги унесла! Ну а если бы я его не подобрала? Щеколдиным бы на порог подкинула? Или гораздо проще, ментам бы сдала? Как приблудного, для детдома. Ты что, не ведала, что творила? Так что давай все точки ставить, Горохова! Хотя для себя ты ее еще там, в затоне, в ту ночь поставила. Нет у тебя Гришки. И не будет. Никогда!
— Куда ты теперь от меня денешься? — сказала она лениво и почти благодушно. — Я про тебя — в полном курсе. Даром уже с неделю за тобой таскаюсь? Контора на Ордынке, прописка вот тут. Детсадик… Очень хороший детсадик. Это ты умница, это я одобряю! И упакован в фирму, и с нянечкой гуляет. Прямо заграница! Лошади у него еще собственной нету? У вас же там, в имении, в конюшне их до хрена.
— Ты и туда сунулась?
— А почему бы и нет? Имею я право хотя бы на интерес? Тем более время свободное есть: две недели работа, две недели отгул. Я, Лизка, теперь к транспорту приткнулась… В системе путей сообщения. С почтовым уклоном. Посылки там, письма… Считай, в каждом составе почтовый вагон. Пока волокут по маршрутам, всю эту дребедень по адресам рассортировать надо, ночей не спишь. Зато потом на отстой в Лобню и две недельки на личную жизнь! Не хватает, конечно… Да кому теперь хватает? Это ты у нас оторвала штуку — коммерсантша, а? Бизнес-леди! Ой, не могу!
Она захохотала, захлебываясь, с подвизгом. Закрыла лицо ладонями так, что я не сразу поняла, что она уже не смеется, а плачет. Обмякла, словно в ней сломался какой-то стержень, и плакала уже без наглости, безутешно и отчаянно. Плечи ее мелко тряслись, задавленный крик прорывался глухим клекотом:
— Не могу больше! Прости! Прости меня…
Она вдруг стала сползать со скамейки, все так же содрогаясь и не поднимая головы, и поползла ко мне на коленях, как богомолка ползет к иконе в церкви. Я охнуть не успела, как она стала целовать мне руки, с подвыванием и скулежом, я их напрасно старалась отнять.
Обе дворовые собачницы уставились на нас с огромным интересом и даже подошли поближе, водила бросил мыть свой «Москвич» и отвалил изумленно челюсть.
Какая-то бабка, тащившая из молочной сетку с кефиром, встрепенулась и затрусила к нашей скамейке, учуяв скандал.
А я думала об одном — пресечь это идиотство, вымести отсюда эту сучку, утащить подальше от Гришки. Я же не поп, грехи не отпускаю. Да и, если честно, растерялась, чувствую, что вот-вот я, как всегда у меня бывало с Гороховой, сломаюсь, начну искать оправдания всем ее подлянкам и мне ее снова будет очень жалко…
В почти что молочном детстве, в первых классах, мы схлестывались с Иркой, сцеплялись по каким-то кукольным и игровым проблемам, и я ее метелила. Потому что была выше на голову, тоща, жилиста и прошла хорошую школу в битвах со слободской пацанвой. Воспоминания ободрили меня. Я вздернула ее за шиворот, пнула пару раз под зад и погнала, вернее, потащила к «Дон Лимончику». Рванула дверцу, толкнула ее и, обойдя машину, плюхнулась за баранку.
Я почти ничего не видела от отчаяния и вновь нарастающей волны ярости. Я запросто могла вмазать в любую тачку, вылетая на проспект из-под арки, но, на мое счастье, улицы, как всегда в выходные, были полупусты и движение еле-еле.
Я мчалась, не задумываясь над тем, куда меня несет, и изо всех сил сдерживалась, чтобы не орать на эту хлюпающую гниду. Одно я знала совершенно точно: Гришунька — это мое. Окончательно. И навсегда.
Я без него не смогу.
Он без меня — тоже.
И — никогда, никогда…
Наконец она иссякла, исчерпала свои резервуары. Притихла, уткнувшись мокрым лицом в коленки. Потом очумело стала озираться. Утерлась рукавом и сказала хрипло:
— А где это мы?
— Не знаю.
— Дай курнуть, Лиз…
Я приоткрыла бардачок, она вынула сигареты, прикурила от автозажигалки. Отвернула башку, смотрела за боковик, и было видно, что она о чем-то думает, тяжело и уже спокойно.
— Я есть хочу, — вдруг призналась она. Только теперь я разглядела, куда меня вынесло.
Я уже гнала «фиатик» по Сущевке. Харчевен и кабачков тут, в районе Марьинского универмага, было понатыкано до черта, включая даже лужковское «Русское бистро». Но я развернулась и причалила к какому-то не то кафе, не то пивному бару возле самого универмага, потому что разглядела сквозь его остекление, что внутри почти пусто. В кафешке действительно было безлюдно, если не считать парочки за дальним столиком.
Мы уселись напротив друг дружки. Девица-официантка шлепнула перед нами меню.
— Что будешь трескать?
— Все одно. Водочки только возьми! Тебе-то, конечно, не с руки, при такой карете, за рулем… А мне нужно…
Я кое-что заказала и себе, но есть не могла, просто в глотку ничего не лезло. Горохова ела торопливо, то и дело прикладывалась к графинчику. Глаз на меня не поднимала.
И вдруг сказала деловито:
— Я своему ребенку не врагиня, Лизка… Все понимаю. Кто я? А куда тебя теперь зашвырнуло? Про тебя нынче весь наш город Гудит. Лизка-миллионерша. И про вашу свадьбу с этим… твоим… все всё знают. И про то, как кончили его, в газетах читано. Да и Петька Клецов мне излагал… Как его ты вышибла.
— Он себя сам вышиб.
— Знаешь, он где теперь? Пистолетчиком на заправке. Возле моста. Там, где трасса на Тверь сворачивает. Все больше дальнобойщиков заправляет. Зубов у него нету, вот тут, передних. Говорит, это твои крутые ему выбили… А помнишь, как мы на нашу «трахплощадку» мотались?
— Чего тебе от меня надо, Горохова? — Я чувствовала, как она подбирается осторожненько, щупает, как кошка лапой горячее, и явно боится, что ее шуганут. Вот и плетет свое про былое и думы.
— Ты хотя бы спросила, как я? — сказала она с обидой, явно собираясь снова пустить слезу.
— Как ты? — холодно осведомилась я.
— Ну, конечно, кто ты, а кто я, — заныла она.
— Давай телись, Ирка! Под кого укладываешься? Для тебя же это прежде всего? Опять замужем? Или как? — Я начинала заводиться.
— Эх, подруга!.. — Она махнула рукой. — Ладно, про это не будем!
— А про что будем?
— Погано мне… Устала я, знаешь? К папе-маме сунулась было — чужая! Зюнькины бандюки меня засекли, еще и с нашего вокзала на площадь не вышла… Чуть было в ту же электричку не затолкали, на которой притрюхала, — убирайся, мол! А теперь вот и ты… А у меня, между прочим, мечта есть. Новый план всей жизни.
— С кем?
— Да есть там один…
— Это который же по счету?
— Последний, Лизка, — серьезно сказала она. — Ты, конечно, не поверишь, но последний.
— Это к нему ты мотанула, когда Гришку бросила? Не брал тебя с довеском, что ли?
— Тот не брал, — вздохнула она. — Такую картиночку нарисовал, ахнешь! Он с Астрахани был. Катер, мол, у них свой, фазенда на Волге, рыбу, мол, чуть не вагонами гребут… Икру в банки закатывают, коптильня своя, семейная, для балыков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
— Куда ты теперь от меня денешься? — сказала она лениво и почти благодушно. — Я про тебя — в полном курсе. Даром уже с неделю за тобой таскаюсь? Контора на Ордынке, прописка вот тут. Детсадик… Очень хороший детсадик. Это ты умница, это я одобряю! И упакован в фирму, и с нянечкой гуляет. Прямо заграница! Лошади у него еще собственной нету? У вас же там, в имении, в конюшне их до хрена.
— Ты и туда сунулась?
— А почему бы и нет? Имею я право хотя бы на интерес? Тем более время свободное есть: две недели работа, две недели отгул. Я, Лизка, теперь к транспорту приткнулась… В системе путей сообщения. С почтовым уклоном. Посылки там, письма… Считай, в каждом составе почтовый вагон. Пока волокут по маршрутам, всю эту дребедень по адресам рассортировать надо, ночей не спишь. Зато потом на отстой в Лобню и две недельки на личную жизнь! Не хватает, конечно… Да кому теперь хватает? Это ты у нас оторвала штуку — коммерсантша, а? Бизнес-леди! Ой, не могу!
Она захохотала, захлебываясь, с подвизгом. Закрыла лицо ладонями так, что я не сразу поняла, что она уже не смеется, а плачет. Обмякла, словно в ней сломался какой-то стержень, и плакала уже без наглости, безутешно и отчаянно. Плечи ее мелко тряслись, задавленный крик прорывался глухим клекотом:
— Не могу больше! Прости! Прости меня…
Она вдруг стала сползать со скамейки, все так же содрогаясь и не поднимая головы, и поползла ко мне на коленях, как богомолка ползет к иконе в церкви. Я охнуть не успела, как она стала целовать мне руки, с подвыванием и скулежом, я их напрасно старалась отнять.
Обе дворовые собачницы уставились на нас с огромным интересом и даже подошли поближе, водила бросил мыть свой «Москвич» и отвалил изумленно челюсть.
Какая-то бабка, тащившая из молочной сетку с кефиром, встрепенулась и затрусила к нашей скамейке, учуяв скандал.
А я думала об одном — пресечь это идиотство, вымести отсюда эту сучку, утащить подальше от Гришки. Я же не поп, грехи не отпускаю. Да и, если честно, растерялась, чувствую, что вот-вот я, как всегда у меня бывало с Гороховой, сломаюсь, начну искать оправдания всем ее подлянкам и мне ее снова будет очень жалко…
В почти что молочном детстве, в первых классах, мы схлестывались с Иркой, сцеплялись по каким-то кукольным и игровым проблемам, и я ее метелила. Потому что была выше на голову, тоща, жилиста и прошла хорошую школу в битвах со слободской пацанвой. Воспоминания ободрили меня. Я вздернула ее за шиворот, пнула пару раз под зад и погнала, вернее, потащила к «Дон Лимончику». Рванула дверцу, толкнула ее и, обойдя машину, плюхнулась за баранку.
Я почти ничего не видела от отчаяния и вновь нарастающей волны ярости. Я запросто могла вмазать в любую тачку, вылетая на проспект из-под арки, но, на мое счастье, улицы, как всегда в выходные, были полупусты и движение еле-еле.
Я мчалась, не задумываясь над тем, куда меня несет, и изо всех сил сдерживалась, чтобы не орать на эту хлюпающую гниду. Одно я знала совершенно точно: Гришунька — это мое. Окончательно. И навсегда.
Я без него не смогу.
Он без меня — тоже.
И — никогда, никогда…
Наконец она иссякла, исчерпала свои резервуары. Притихла, уткнувшись мокрым лицом в коленки. Потом очумело стала озираться. Утерлась рукавом и сказала хрипло:
— А где это мы?
— Не знаю.
— Дай курнуть, Лиз…
Я приоткрыла бардачок, она вынула сигареты, прикурила от автозажигалки. Отвернула башку, смотрела за боковик, и было видно, что она о чем-то думает, тяжело и уже спокойно.
— Я есть хочу, — вдруг призналась она. Только теперь я разглядела, куда меня вынесло.
Я уже гнала «фиатик» по Сущевке. Харчевен и кабачков тут, в районе Марьинского универмага, было понатыкано до черта, включая даже лужковское «Русское бистро». Но я развернулась и причалила к какому-то не то кафе, не то пивному бару возле самого универмага, потому что разглядела сквозь его остекление, что внутри почти пусто. В кафешке действительно было безлюдно, если не считать парочки за дальним столиком.
Мы уселись напротив друг дружки. Девица-официантка шлепнула перед нами меню.
— Что будешь трескать?
— Все одно. Водочки только возьми! Тебе-то, конечно, не с руки, при такой карете, за рулем… А мне нужно…
Я кое-что заказала и себе, но есть не могла, просто в глотку ничего не лезло. Горохова ела торопливо, то и дело прикладывалась к графинчику. Глаз на меня не поднимала.
И вдруг сказала деловито:
— Я своему ребенку не врагиня, Лизка… Все понимаю. Кто я? А куда тебя теперь зашвырнуло? Про тебя нынче весь наш город Гудит. Лизка-миллионерша. И про вашу свадьбу с этим… твоим… все всё знают. И про то, как кончили его, в газетах читано. Да и Петька Клецов мне излагал… Как его ты вышибла.
— Он себя сам вышиб.
— Знаешь, он где теперь? Пистолетчиком на заправке. Возле моста. Там, где трасса на Тверь сворачивает. Все больше дальнобойщиков заправляет. Зубов у него нету, вот тут, передних. Говорит, это твои крутые ему выбили… А помнишь, как мы на нашу «трахплощадку» мотались?
— Чего тебе от меня надо, Горохова? — Я чувствовала, как она подбирается осторожненько, щупает, как кошка лапой горячее, и явно боится, что ее шуганут. Вот и плетет свое про былое и думы.
— Ты хотя бы спросила, как я? — сказала она с обидой, явно собираясь снова пустить слезу.
— Как ты? — холодно осведомилась я.
— Ну, конечно, кто ты, а кто я, — заныла она.
— Давай телись, Ирка! Под кого укладываешься? Для тебя же это прежде всего? Опять замужем? Или как? — Я начинала заводиться.
— Эх, подруга!.. — Она махнула рукой. — Ладно, про это не будем!
— А про что будем?
— Погано мне… Устала я, знаешь? К папе-маме сунулась было — чужая! Зюнькины бандюки меня засекли, еще и с нашего вокзала на площадь не вышла… Чуть было в ту же электричку не затолкали, на которой притрюхала, — убирайся, мол! А теперь вот и ты… А у меня, между прочим, мечта есть. Новый план всей жизни.
— С кем?
— Да есть там один…
— Это который же по счету?
— Последний, Лизка, — серьезно сказала она. — Ты, конечно, не поверишь, но последний.
— Это к нему ты мотанула, когда Гришку бросила? Не брал тебя с довеском, что ли?
— Тот не брал, — вздохнула она. — Такую картиночку нарисовал, ахнешь! Он с Астрахани был. Катер, мол, у них свой, фазенда на Волге, рыбу, мол, чуть не вагонами гребут… Икру в банки закатывают, коптильня своя, семейная, для балыков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80