На подоконнике стоят три цветочных горшка с двумя фуксиями и одной бегонией, арендованными, по словам моего учителя, у квартирной хозяйки. Из-под кровати выглядывает приспособление для снимания сапог в виде жука-оленя с могучими рогами. А на пятнистых, прокопченных табачным дымом и забрызганных чернилами стенах висят скрещенные эспадроны кандидата медицины Мейзла и пять его трубок с фарфоровыми головками, на которых яркими красками изображены миниатюры Шиллера, Вольтера, Наполеона, фельдмаршала Радецкого и Яна Жижки из Троцнова.
Последний визит в еврейский город явственней прежних запечатлелся у меня в памяти. Это было за несколько дней до начала летних каникул, и я с пачкой тетрадей в папке шагал через гетто, которое как раз в эти дни начинали сносить. К моему удивлению на углу Иоахимовой и Золотой я натолкнулся на широкие прогалы, появившиеся в результате работы стенобитной машины, и сквозь них я увидел улочки и переулки, ранее мне совсем незнакомые. Чтобы добраться до места, мне пришлось карабкаться через груды щебня и развалин, разбитых черепиц, шифера, погнутых жестяных труб, почерневших досок и балок, пробираться мимо разбитой ратуши и мусорных куч. Порядком запоздав, усталый и весь обсыпанный известкой и пылью, я наконец добрался до каморки кандидата медицины Мейзла.
По этой, а может, и еще по какой-то причине мой последний поход в гетто столь живо и отчетливо врезался мне в память. После обеда мой учитель показал мне подлинник завещания Мордехая Мейзла, перешедший к нему по наследству. Оба эти события – разрушение гетто и ознакомление с легендарным завещанием – показались мне взаимосвязанными. Они обозначили для меня ключевую точку в той истории, которую рассказывал мне по вечерам после занятий мой репетитор – истории о сокровище Мейзла.
Это выражение я слыхал и раньше. Им в еврейской среде называлось имущество в виде золота, ювелирных изделий, домов, складов и лавок, наполненных товарами в рулонах, ящиках и бочках… «Добро Мейзла», «сокровище Мейзла» – эти фразы означали не просто богатство, а избыток, изобилие. И когда мой отец объяснял, что не может пойти на расходы, которых от него ожидали по его доброте и покладистости, он обычно говаривал: «Вот если бы у меня было сокровище Мейзла!»
Из потертой кожаной папки, в которой, судя по ее виду, невесть как долго хранились документы и семейные письма, мой учитель извлек завещание Мордехая Мейзла. Оно было написано на листе in folio, сильно пожелтевшем, истертом и местами разорвавшемся – документ, конечно же, множество раз читали, разворачивали и складывали вновь. Кандидат медицины Якоб Мейзл с великой осторожностью собрал отдельные куски воедино и начал читать.
Завещание было составлено на чешском языке. Оно начиналось с призывания Бога, который был поименован Вечно Сущим и Пребывающим и Строителем мира. В следующих строках, шрифт которых сильно стерся и был уже трудно различим, Мордехай Мейзл характеризовал себя как бедняка, который не называет более своими деньги и ценности и ничего не оставляет по себе, кроме немногих вещей будничного и праздничного обихода, относительно которых он желает распорядиться в последнем изъявлении своей воли. При этом, заверял он, за ним не числится долгов, и никто не может по праву и закону выдвигать против него и его наследников никаких претензий.
А далее говорилось:
«Кровать, на которой я сплю, вместе со шкафом, в котором я держу свою одежду, должны принадлежать моей сестре Фруммет, дабы она вспоминала меня. Да будет она благословенна, да приумножит ей счастья Господь и оградит ее от страданий. Будничный камзол, праздничный кафтан и место в синагоге Альтеншуле я завещаю моему брату Йозефу. Да сохранит Бог его и детей его на многие годы. Вседневный бумажный и пергаментный молитвенник должны перейти Симону, сыну сестры моей Фруммет; пять книг Моисея, тоже на пергаменте, и к ним оловянное блюдо для освященных хлебов назначены Баруху, сыну моего брата Йозефа. Четыре книги вероучителя дона Исаака Абарбанеля, называемые „Наследие отцов“, „Собрание пророков“, „Взоры Бога“ и „Дни мира“, должны принадлежать Элиасу, другому сыну моего брата Йозефа, ученому, подымающемуся по степеням мудрости. Всем им я желаю того, что любо их сердцам, но в первую голову – здоровья и счастья от Господа Мира, и чтобы Он подарил им детей и внуков, которые возрастали бы в мудрости и учености».
Под этими пожеланиями располагались подписи обоих свидетелей завещания. Кандидат медицины Мейзл установил, что один из них был секретарем совета пражской еврейской общины, а другой исполнял должность синагогального служки, то есть был обязан заботиться о полном и неукоснительном посещении божественной службы членами еврейской общины.
– На следующий день после погребения Мордехая Мейзла, – рассказал мой учитель, – судейские чиновники и стражники из охраны богемской придворной финансовой камеры вломились в дом, чтобы наложить руку на все, что там было из денег и ценностей, и открыли склады, чтобы взять все товары. Велико же было их потрясение, когда они ничего там не обнаружили! Филиппа Ланга арестовали по обвинению в соучастии похищения денег. Родичи Мордехая Мейзла также побывали под арестом, но их скоро выпустили, так как им не стоило труда доказать, что им не досталось ни геллера из пропавших денег. Правда, фиск усилил слежку за пражской еврейской общиной и потребовал переучета мейзловских доходов. Этот процесс безуспешно тянулся около ста восьмидесяти лет, и только император Иосиф II положил ему конец. Акты этого процесса до сих пор хранятся в императорских и государственных архивах, и если просмотреть их лист за листом, они откроют такую бездну лицемерия и лжи, что просто не найдется подходящего слова для определения правового принципа, на котором коронная казна основывала свои претензии…
Мой учитель сложил куски завещания в прежнем порядке и спрятал его в кожаную папку.
– Этот высокоученый Элиас, что поднимался со ступени на ступень, был моим прямым предком, но четыре тома дона Исаака Абарбанеля до меня так и не дошли. На пути длиной в три столетия им суждено было исчезнуть – бог знает каким путем, но скорее всего к заимодавцу. Ибо все мои предки были бедными людьми, и никто из них не достиг ничего стоящего. Возможно, более всего они сокрушались о том, что им не перепало ни крохи из сказочного богатства Мейзла… А может быть, они только и были заняты тем, что озирались на утраченное наследство и оттого не видели ни настоящего, ни будущего. Они были мелкими людьми, разве я лучше их? Подумаешь, забубенный студент! Но уж теперь-то всему богатству Мейзла точно придет…
Он не закончил возникшую у него мысль и с минуту молча ходил взад-вперед по комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Последний визит в еврейский город явственней прежних запечатлелся у меня в памяти. Это было за несколько дней до начала летних каникул, и я с пачкой тетрадей в папке шагал через гетто, которое как раз в эти дни начинали сносить. К моему удивлению на углу Иоахимовой и Золотой я натолкнулся на широкие прогалы, появившиеся в результате работы стенобитной машины, и сквозь них я увидел улочки и переулки, ранее мне совсем незнакомые. Чтобы добраться до места, мне пришлось карабкаться через груды щебня и развалин, разбитых черепиц, шифера, погнутых жестяных труб, почерневших досок и балок, пробираться мимо разбитой ратуши и мусорных куч. Порядком запоздав, усталый и весь обсыпанный известкой и пылью, я наконец добрался до каморки кандидата медицины Мейзла.
По этой, а может, и еще по какой-то причине мой последний поход в гетто столь живо и отчетливо врезался мне в память. После обеда мой учитель показал мне подлинник завещания Мордехая Мейзла, перешедший к нему по наследству. Оба эти события – разрушение гетто и ознакомление с легендарным завещанием – показались мне взаимосвязанными. Они обозначили для меня ключевую точку в той истории, которую рассказывал мне по вечерам после занятий мой репетитор – истории о сокровище Мейзла.
Это выражение я слыхал и раньше. Им в еврейской среде называлось имущество в виде золота, ювелирных изделий, домов, складов и лавок, наполненных товарами в рулонах, ящиках и бочках… «Добро Мейзла», «сокровище Мейзла» – эти фразы означали не просто богатство, а избыток, изобилие. И когда мой отец объяснял, что не может пойти на расходы, которых от него ожидали по его доброте и покладистости, он обычно говаривал: «Вот если бы у меня было сокровище Мейзла!»
Из потертой кожаной папки, в которой, судя по ее виду, невесть как долго хранились документы и семейные письма, мой учитель извлек завещание Мордехая Мейзла. Оно было написано на листе in folio, сильно пожелтевшем, истертом и местами разорвавшемся – документ, конечно же, множество раз читали, разворачивали и складывали вновь. Кандидат медицины Якоб Мейзл с великой осторожностью собрал отдельные куски воедино и начал читать.
Завещание было составлено на чешском языке. Оно начиналось с призывания Бога, который был поименован Вечно Сущим и Пребывающим и Строителем мира. В следующих строках, шрифт которых сильно стерся и был уже трудно различим, Мордехай Мейзл характеризовал себя как бедняка, который не называет более своими деньги и ценности и ничего не оставляет по себе, кроме немногих вещей будничного и праздничного обихода, относительно которых он желает распорядиться в последнем изъявлении своей воли. При этом, заверял он, за ним не числится долгов, и никто не может по праву и закону выдвигать против него и его наследников никаких претензий.
А далее говорилось:
«Кровать, на которой я сплю, вместе со шкафом, в котором я держу свою одежду, должны принадлежать моей сестре Фруммет, дабы она вспоминала меня. Да будет она благословенна, да приумножит ей счастья Господь и оградит ее от страданий. Будничный камзол, праздничный кафтан и место в синагоге Альтеншуле я завещаю моему брату Йозефу. Да сохранит Бог его и детей его на многие годы. Вседневный бумажный и пергаментный молитвенник должны перейти Симону, сыну сестры моей Фруммет; пять книг Моисея, тоже на пергаменте, и к ним оловянное блюдо для освященных хлебов назначены Баруху, сыну моего брата Йозефа. Четыре книги вероучителя дона Исаака Абарбанеля, называемые „Наследие отцов“, „Собрание пророков“, „Взоры Бога“ и „Дни мира“, должны принадлежать Элиасу, другому сыну моего брата Йозефа, ученому, подымающемуся по степеням мудрости. Всем им я желаю того, что любо их сердцам, но в первую голову – здоровья и счастья от Господа Мира, и чтобы Он подарил им детей и внуков, которые возрастали бы в мудрости и учености».
Под этими пожеланиями располагались подписи обоих свидетелей завещания. Кандидат медицины Мейзл установил, что один из них был секретарем совета пражской еврейской общины, а другой исполнял должность синагогального служки, то есть был обязан заботиться о полном и неукоснительном посещении божественной службы членами еврейской общины.
– На следующий день после погребения Мордехая Мейзла, – рассказал мой учитель, – судейские чиновники и стражники из охраны богемской придворной финансовой камеры вломились в дом, чтобы наложить руку на все, что там было из денег и ценностей, и открыли склады, чтобы взять все товары. Велико же было их потрясение, когда они ничего там не обнаружили! Филиппа Ланга арестовали по обвинению в соучастии похищения денег. Родичи Мордехая Мейзла также побывали под арестом, но их скоро выпустили, так как им не стоило труда доказать, что им не досталось ни геллера из пропавших денег. Правда, фиск усилил слежку за пражской еврейской общиной и потребовал переучета мейзловских доходов. Этот процесс безуспешно тянулся около ста восьмидесяти лет, и только император Иосиф II положил ему конец. Акты этого процесса до сих пор хранятся в императорских и государственных архивах, и если просмотреть их лист за листом, они откроют такую бездну лицемерия и лжи, что просто не найдется подходящего слова для определения правового принципа, на котором коронная казна основывала свои претензии…
Мой учитель сложил куски завещания в прежнем порядке и спрятал его в кожаную папку.
– Этот высокоученый Элиас, что поднимался со ступени на ступень, был моим прямым предком, но четыре тома дона Исаака Абарбанеля до меня так и не дошли. На пути длиной в три столетия им суждено было исчезнуть – бог знает каким путем, но скорее всего к заимодавцу. Ибо все мои предки были бедными людьми, и никто из них не достиг ничего стоящего. Возможно, более всего они сокрушались о том, что им не перепало ни крохи из сказочного богатства Мейзла… А может быть, они только и были заняты тем, что озирались на утраченное наследство и оттого не видели ни настоящего, ни будущего. Они были мелкими людьми, разве я лучше их? Подумаешь, забубенный студент! Но уж теперь-то всему богатству Мейзла точно придет…
Он не закончил возникшую у него мысль и с минуту молча ходил взад-вперед по комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101