— Рыцарь, — высокомерно морщась, пояснил Рябинин, — это надгробная статуя Командора, покойного мужа донны Анны. Я изобразил тот момент, когда он пожимает руку дону Гуану. Помните? «Ох, тяжело пожатье каменной твоей десницы…»
— Виноват, но объясните мне, дураку, почему ваш дон Гуан без шпаги, зато в пальто и в котелке.
Рябинин слегка смутился.
— Тут, понимаете, вот какая история. У Гельфрейха, вы его знаете, был один клиент, заказывал ему портрет своих кошек. Потом они ко мне зашли, чтобы я под кошками диванчик нарисовал, этот господин увидел у меня иллюстрацию к «Каменному гостю» и спрашивает: «Можете сделать для меня копию?» Я говорю: «Берите эту, я себе еще нарисую». Он не соглашается. «Нет, — говорит, — вы сделайте мне такую копию, чтобы все оставалось как есть, но вместо дона Жуана, то бишь Гуана, изобразите мне человека в длинном пальто, в котелке, и пусть одна нога у него будет короче другой. Бороду и усы уберите, а выражение лица оставьте как у дона Гуана…» Ну, я при нем же и спроворил за десять рублей.
— А Большая Медведица у вас была в оригинале?
— Нет, у меня были просто звездочки. Он попросил ее пририсовать.
— Благодарю, больше у меня к вам вопросов нет. Очень признателен, что вы нашли время для разговора со мной.
— И это все?
— Все. Теперь уже почти все, — ответил Иван Дмитриевич, думая о своем. — Бывайте здоровы.
Он вошел в подъезд и начал подниматься по лестнице, напевая: «Десницы каменной твоей, ох, тяло пожатье!…» Пора было поторопить жену. Сколько можно!
2
Гости группами подъезжали с кладбища и разбредались по квартире в ожидании той минуты, когда их пригласят к поминальному столу. Всюду слышались возбужденные разговоры. Болтали о чем угодно, только не о Якове Семеновиче, иногда звучал приглушенный смех, стыдливо смолкавший при появлении кого-нибудь из родственников покойного. Собрались почти все соседи, даже Гнеточкин с супругой. Очевидно, Шарлотта Генриховна отпустила ему старые грехи. Не было лишь Нейгардтов: они предупредили, что после похорон зайдут домой переодеться, но задерживались.
Отдельно от всех, ни с кем не заговаривая, прохаживался Лауренц. Он был в мундире со шпагой, с начищенной медалью на новенькой ленте, однако Ивану Дмитриевичу бросилось в глаза, что за последние дни отставной майор как-то вдруг постарел. В том, как он переставлял ноги, что-то было от походки заблудившегося клоуна.
Положив руку Лауренцу на плечо, Иван Дмитриевич мягко, но настойчиво подвел его к злополучной акварели, по-прежнему висевшей на стене, и сказал:
— Яков Семенович говорил мне, что это подарок одного приятеля. Не ваш, случайно?
— Мой, — без малейших признаков замешательства ответил Лауренц.
— Прекрасно! Раз вы этого не скрываете, будем говорить без околичностей, но негромко, пожалуйста, чтобы не давать повода к лишним пересудам… Зачем вам понадобилось, чтобы Рябинин вместо дона Гуана изобразил человека, похожего на Якова Семеновича?
— Так вот откуда вы знаете Гельфрейха! — догадался Лауренц. — Я-то думал, решили заказать ему портрет вашего Мурзика.
— Отвечайте, пожалуйста, — попросил Иван Дмитриевич. — Зачем вам это понадобилось?
— Для пущей наглядности. Мы с Яшкой раньше были приятели, я всегда внушал ему, что романы с замужними дамами добром не кончатся, прихлопнет его кто-нибудь из мужей, которым он наставлял рога. Когда он связался с этой стервой…
— Кого вы имеете в виду?
— Баронессу. Когда он с ней спутался, я его сразу предупредил: смотри, Яшка. Нейгардт тебе не спустит! Тут как раз и подвернулась мне эта иллюстрация к «Каменному гостю». Я десяти рублей не пожалел, предложил Рябинину перерисовать ее немного по-другому и презентовал Яшке на именины.
— А он что?
— Да ничего. Повесил у себя здесь и опять за свое.
— Для чего тогда повесил?
— Для смеха. Все ему смешно было, а так и вышло, как я предсказывал.
— Думаете, убийца — барон?
— Думаю, но ручаться не могу, никаких доказательств у меня нет.
Разговор шел на интимном полушепоте, а теперь Иван Дмитриевич спросил совсем уж задушевно:
— Скажите, зачем вы попросили Рябинина пририсовать здесь Большую Медведицу?
Лауренц вздрогнул и отстранился:
— Нет, Иван Дмитриевич, этого я вам не скажу.
— Почему?
— Не скажу, не просите. Те, кто знает, пусть знают, они все равно не проговорятся, а никому больше таких вещей знать не нужно.
— Но почему? Объясните хоть, почему?
— Отстаньте, не буду я вам ничего объяснять! — ответил Лауренц и заковылял к двери.
— Подождите! Куда вы?
— Домой. С кошками лучше.
— И не сядете за стол? Не помянете старого приятеля?
— Дома помяну.
— Вдова обидится.
— ее к черту! — уже в прихожей сказал Лауренц. — Сама виновата, что мужа убили. Будь у Яшки другая жена, он, может, и не изменял бы ей, и жив бы остался. Я ее, между прочим, тоже предупреждал, а она мне чуть глаза не выцарапала… Счастливо оставаться!
Проводив его до дверей, Иван Дмитриевич вернулся в гостиную, где царила мадам Зайцева. Всех входивших в комнату мужчин она одаривала такими лучезарными улыбками, словно это был ее праздник и она тут главное действующее лицо. Некоторым протягивалась рука для поцелуя.
— Все-таки где вы купили ваш зонтик? — спросил Иван Дмитриевич, прикладываясь к ее пухлым пальчикам в надежде получить правдивый ответ.
— Я вам уже ответила. В Париже.
Чуть заметно улыбнувшись Ивану Дмитриевичу, она обратилась к его жене:
— Какое, милочка, на вас чудное траурное платье.
Жена смутилась, поскольку платье принадлежало теще и лет пятнадцать, после каких-то важных похорон, пылилось в сундуке.
— Чудное, просто чудное! — продолжала Зайцева, наслаждаясь ее смущением. — Я узнаю этот фасон. В юности у меня было такое же, только серое. Я тогда носила мою старшенькую.
Неподалеку ее муж объяснял двум старым девам с четвертого этажа:
— Для того нам от казны квартирные деньги и даются, чтобы с женами жить…
Оставив на их попечение расстроенную, робеющую жену, Иван Дмитриевич отправился искать Евлампия. Тот сидел в кухне и что-то ел, что ему вперемешку подкладывали на блюдо распаренные стряпухи.
Без всяких запирательств он признал выложенный перед ним на стол конец веревки с кровавыми пятнами: да, сразу поленился отмыть, пришлось отрезать. Не выбрасывать же весь моток? Веревка хорошая, корабельная, голландского витья.
— Жулька-то, — сказал Иван Дмитриевич, — жива.
— Поправилась, значит. Я ее давил, да не додавил. Сердце дрогнуло, как она визжать стала. Так жалобно!
— А врал зачем?
— Думал, барону скажете, — повинился Евлампий, — он у меня три рубля назад отберет. Вы уж не сказывайте. Жулька теперь пуганая, днем на улицу носа не кажет.
В отместку Иван Дмитриевич спустил прямо ему на блюдо веревочный хвост и пошел обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64