не отослать ли теперь невестку к отцу.) Они вышли.
— Прости меня, батюшка!
Дмитрий угрюмо отмахнулся:
— Ничего! Где Окинф?
— Гаврило Олексич, говорят, очень плох, — поехал к отцу.
— Пошлешь за ним. Не вовремя Олексич умирать надумал! — Дмитрий умолк. Задумался. Приказал: — Пускай Окинф собирает окольную рать. Городовую соберешь сам. Терентий тебе поможет. Я укреплю город — ворочусь. Понимаешь, уже никому не верю… Люди бегут, страшатся татар.
— Прошлую резню запомнили!
— Нынче будет хуже, — отозвался Дмитрий. — Ежели только Ногай не одолеет опять! Не знаю, Иван! Не знаю уже ничего. В Новгород послано, суздальский князь упрежден: ему из-за Нижнего с Андреем не сговорить. Быть может, меня самого еще позовут в Орду!
— Поедешь?
— Не решил.
— Удавят тебя в Орде!
— И это возможно. Все нынче стало возможно, сын!
Тяжелые, с набрякшими венами руки Дмитрия бессильно лежали на столе. Огромные руки. Иван, глядя на них, вспоминал, как отец ловко подбрасывал его, маленького, этими руками и, представя их бессильно уложенными в гробу, замотал головой:
— Нет, нельзя тебе ехать, батюшка! Убьют!
— Да навряд и созовут, — отмолвил отец. — Дак пошли за Окинфом. Терентию с Феофаном сам накажу. Что еще содеется в Орде!
ГЛАВА 86
Старый боярин князя Дмитрия, Гаврило Олексич, на этот раз захворал не на шутку. Был в беспамятстве, а когда пришел в себя, понял, что все — умирает. Он созвал сыновей, Окинфа Великого и Ивана Морхиню, ближних слуг, дворского. На восьмом десятке лет и умереть было вроде пора. Прочли грамоту, боярин причастился, соборовался. Слуги, иные, плакали неложно. Холопам, что заслужили, Гаврило давал вольную, наделял добром. Отдохнув, попросил оставить его наедине с Окинфом. Прочие, теснясь, вышли из покоя. Гаврило оглядывал ражего, седеющего сына, что уже и сам имел сыновей, справных молодцов.
— Напиться подай!
Пил медленно, маленькими глотками.
— Болит, тятинька? — спросил Окинф.
— А ничо не болит. Вот руки не здынуть! Похоронишь… Пожди! Похоронишь когда, тотчас езжай к Андрею… Меня он не простит, за Олфера, а тебя примет. Ты ему надобен. Семью бери сразу. Митрий князь в гневе страшен…
Он помолчал, справился с дыханием, искоса глянул на сына.
— Помнишь, как еще по торгу ездили? Крестик ты тогды куплял. Жив тот крестик у тебя?
— Жив, тятинька! — ответил, улыбнувшись, Окинф.
— Вот… — Гаврило прикрыл глаза. — Что молвят? Татары где?.. Ты торопись… Татары близко… Нет, не выстоит!
— Кто, тятинька? — спросил, наклонясь, Окинф.
— Митрий, баю, не выстоит нынче, дак без опасу… Князь Андрей все воротит, и земли, и добро… Иначе погубит тебя Жеребец… За отца. Отца его я… На духу того не сказал… Олфера я убил! Душно… Пить подай!
— Умер он, сам умер, тятинька… — бормотал Окинф, поднося ко рту умирающего чарку с кислым квасом. — Ты того… батюшка…
— Нет! — Гаврило поклацал зубами о край чарки, отвалился. Помедлил: — Нет! — Ясно поглядел на сына строгими глазами: — Отравил я его. В шатре. Ивану Жеребцу не скажи…
Он снова заметался, вдруг начал вытягиваться, пальцы беспокойно заползали по одеялу.
«Обирает себя! — понял Окинф и тревожно оглянулся на дверь: — Не услышал бы кто?» Он низко склонился над отцом, придерживая его за голову, чтоб не метался. Тот вдруг захрипел, заоскаливался, выкрикнул:
— Олфер!
— Ну что ты, что, тятя, тятя! — звал Окинф. Старик успокоился, поймав руку сына, вдруг крепко сжал ее, аж до боли. Дрожь прошла последний раз по телу, глаза приоткрылись и начали быстро тускнеть. Окинф отер холодный пот со лба, дрогнувшей рукой закрыл глаза родителю и начал бормотать молитву. Дверь скрипнула. Иван Морхиня просунул в щель костистую долонь и большелобое, с рачьими глазами лицо:
— От князя срочный гонец!
— Скажи там, — не вдруг отозвался Окинф, — батюшка скончался!
ГЛАВА 87
Беда многоглавым Змеем Горынычем повисла над страной. Снег в этом году выпал рано, и сразу приморозило. Мертвые леса стояли темной игольчатой стеной вокруг белых озер — заметенных снегом пашен. Робко курились соломенные крыши укрытых снегом деревень. Редко заржет конь, проскрипят полозья. Мужик, озираясь, проедет, долго тревожно вглядываясь во встречного, и, узнавши, что свой, прокричит:
— Ково знатья? Татар не слыхать ле?
— Бают, у Володимера! — прокричит в ответ. И мужик, подумав, покрутя головой, решительно заворачивает коня к дому: бежать, так загодя, татары придут, поздно станет!
В михалкинском дому споры, ругань. Феня воет, прижимая маленького ко груди:
— Куды я с дитем!
Старший цепляется за материн подол, тоже ревет. Мать, поджимая губы, свое бормочет:
— Умру здесь! Набегаласи, когды молода была!
Федор сидит мрачный. Ойнас жмется у порога. Федору скоро в дело — объявлен сбор окольной рати, — а Грикши как на грех нет. Прислал весточку, зовет семью туда, в Москву, отсидеться. Хлеб и добро уже зарыты. Дядя Прохор с сыном давеча зашли. Прохор сильно сдал, прибавил морщин. Посидел, усмехнулся бледно:
— Я, как заслышу, что под Юрьевом, ждать не буду, за озеро — и в лес! На Горелом займище отсижусь.
— Вот и я с Прохором! — говорит мать. — А Феню отсылай, в лесе чадо поморозит.
— В дорогах боле тово! Москва не ближний свет! К батюшке уж лучше уеду!
— Татары придут, дак Берендеева николи не минуют! Лучше уж у московского князя отсидеться. Грикша при монастыре, дак и голоду не увидишь!
Феня опять начинает выть, но теперь уже с тоскливой, безнадежностью, и Федор, поняв, что женка уступила, мысленно крестится.
— Только счас собирайсь, не стряпая! С обозом монастырским успеть чтоб. Я до Гориц провожу! — как можно строже говорит Федор.
Ойнасу (ему везти Феню и детей до Москвы) на дворе:
— Вот, Яша. Сбережешь, по гроб жизни тебе…
— Не боись, хозяин. Мой сбережет! — отвечает Ойнас.
— Мамо, может, и ты?
— Не проси. Дом не оставлю. Может, и минет беда, а без глаза тут соседи и те покорыстуютце…
Там и тут скрипят осторожные возы. Потихоньку, подготовив шалаш в лесу, отгоняют скот, подале от ратных завидущих глаз. Впрочем, уезжает совсем — мало кто. На одних санях, с одной лошадью, да коли восемь ртов, куды кинешься?!
Деревни ждут, запорошенные снегом, курясь белыми дымками черных печей. Многоглавым Змеем Горынычем повисла над страною беда.
Князь Дмитрий прискакал в Переяславль уряжать рати. Уже известно стало, что хан Тохта послал на Русь своего брата Дюденя note 4 в силе тяжце.
Филипповским постом татары, которых вели Андрей с Федором Черным, подошли к Владимиру. Город открыл ворота Андрею Городецкому без боя. Владимирские бояре переметнулись к Андрею, как только узнали, что Тохта пожаловал ему, в обход старшего брата, ярлык на великое княжение. Андрей хотел вести татар дальше, но те потребовали платы вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
— Прости меня, батюшка!
Дмитрий угрюмо отмахнулся:
— Ничего! Где Окинф?
— Гаврило Олексич, говорят, очень плох, — поехал к отцу.
— Пошлешь за ним. Не вовремя Олексич умирать надумал! — Дмитрий умолк. Задумался. Приказал: — Пускай Окинф собирает окольную рать. Городовую соберешь сам. Терентий тебе поможет. Я укреплю город — ворочусь. Понимаешь, уже никому не верю… Люди бегут, страшатся татар.
— Прошлую резню запомнили!
— Нынче будет хуже, — отозвался Дмитрий. — Ежели только Ногай не одолеет опять! Не знаю, Иван! Не знаю уже ничего. В Новгород послано, суздальский князь упрежден: ему из-за Нижнего с Андреем не сговорить. Быть может, меня самого еще позовут в Орду!
— Поедешь?
— Не решил.
— Удавят тебя в Орде!
— И это возможно. Все нынче стало возможно, сын!
Тяжелые, с набрякшими венами руки Дмитрия бессильно лежали на столе. Огромные руки. Иван, глядя на них, вспоминал, как отец ловко подбрасывал его, маленького, этими руками и, представя их бессильно уложенными в гробу, замотал головой:
— Нет, нельзя тебе ехать, батюшка! Убьют!
— Да навряд и созовут, — отмолвил отец. — Дак пошли за Окинфом. Терентию с Феофаном сам накажу. Что еще содеется в Орде!
ГЛАВА 86
Старый боярин князя Дмитрия, Гаврило Олексич, на этот раз захворал не на шутку. Был в беспамятстве, а когда пришел в себя, понял, что все — умирает. Он созвал сыновей, Окинфа Великого и Ивана Морхиню, ближних слуг, дворского. На восьмом десятке лет и умереть было вроде пора. Прочли грамоту, боярин причастился, соборовался. Слуги, иные, плакали неложно. Холопам, что заслужили, Гаврило давал вольную, наделял добром. Отдохнув, попросил оставить его наедине с Окинфом. Прочие, теснясь, вышли из покоя. Гаврило оглядывал ражего, седеющего сына, что уже и сам имел сыновей, справных молодцов.
— Напиться подай!
Пил медленно, маленькими глотками.
— Болит, тятинька? — спросил Окинф.
— А ничо не болит. Вот руки не здынуть! Похоронишь… Пожди! Похоронишь когда, тотчас езжай к Андрею… Меня он не простит, за Олфера, а тебя примет. Ты ему надобен. Семью бери сразу. Митрий князь в гневе страшен…
Он помолчал, справился с дыханием, искоса глянул на сына.
— Помнишь, как еще по торгу ездили? Крестик ты тогды куплял. Жив тот крестик у тебя?
— Жив, тятинька! — ответил, улыбнувшись, Окинф.
— Вот… — Гаврило прикрыл глаза. — Что молвят? Татары где?.. Ты торопись… Татары близко… Нет, не выстоит!
— Кто, тятинька? — спросил, наклонясь, Окинф.
— Митрий, баю, не выстоит нынче, дак без опасу… Князь Андрей все воротит, и земли, и добро… Иначе погубит тебя Жеребец… За отца. Отца его я… На духу того не сказал… Олфера я убил! Душно… Пить подай!
— Умер он, сам умер, тятинька… — бормотал Окинф, поднося ко рту умирающего чарку с кислым квасом. — Ты того… батюшка…
— Нет! — Гаврило поклацал зубами о край чарки, отвалился. Помедлил: — Нет! — Ясно поглядел на сына строгими глазами: — Отравил я его. В шатре. Ивану Жеребцу не скажи…
Он снова заметался, вдруг начал вытягиваться, пальцы беспокойно заползали по одеялу.
«Обирает себя! — понял Окинф и тревожно оглянулся на дверь: — Не услышал бы кто?» Он низко склонился над отцом, придерживая его за голову, чтоб не метался. Тот вдруг захрипел, заоскаливался, выкрикнул:
— Олфер!
— Ну что ты, что, тятя, тятя! — звал Окинф. Старик успокоился, поймав руку сына, вдруг крепко сжал ее, аж до боли. Дрожь прошла последний раз по телу, глаза приоткрылись и начали быстро тускнеть. Окинф отер холодный пот со лба, дрогнувшей рукой закрыл глаза родителю и начал бормотать молитву. Дверь скрипнула. Иван Морхиня просунул в щель костистую долонь и большелобое, с рачьими глазами лицо:
— От князя срочный гонец!
— Скажи там, — не вдруг отозвался Окинф, — батюшка скончался!
ГЛАВА 87
Беда многоглавым Змеем Горынычем повисла над страной. Снег в этом году выпал рано, и сразу приморозило. Мертвые леса стояли темной игольчатой стеной вокруг белых озер — заметенных снегом пашен. Робко курились соломенные крыши укрытых снегом деревень. Редко заржет конь, проскрипят полозья. Мужик, озираясь, проедет, долго тревожно вглядываясь во встречного, и, узнавши, что свой, прокричит:
— Ково знатья? Татар не слыхать ле?
— Бают, у Володимера! — прокричит в ответ. И мужик, подумав, покрутя головой, решительно заворачивает коня к дому: бежать, так загодя, татары придут, поздно станет!
В михалкинском дому споры, ругань. Феня воет, прижимая маленького ко груди:
— Куды я с дитем!
Старший цепляется за материн подол, тоже ревет. Мать, поджимая губы, свое бормочет:
— Умру здесь! Набегаласи, когды молода была!
Федор сидит мрачный. Ойнас жмется у порога. Федору скоро в дело — объявлен сбор окольной рати, — а Грикши как на грех нет. Прислал весточку, зовет семью туда, в Москву, отсидеться. Хлеб и добро уже зарыты. Дядя Прохор с сыном давеча зашли. Прохор сильно сдал, прибавил морщин. Посидел, усмехнулся бледно:
— Я, как заслышу, что под Юрьевом, ждать не буду, за озеро — и в лес! На Горелом займище отсижусь.
— Вот и я с Прохором! — говорит мать. — А Феню отсылай, в лесе чадо поморозит.
— В дорогах боле тово! Москва не ближний свет! К батюшке уж лучше уеду!
— Татары придут, дак Берендеева николи не минуют! Лучше уж у московского князя отсидеться. Грикша при монастыре, дак и голоду не увидишь!
Феня опять начинает выть, но теперь уже с тоскливой, безнадежностью, и Федор, поняв, что женка уступила, мысленно крестится.
— Только счас собирайсь, не стряпая! С обозом монастырским успеть чтоб. Я до Гориц провожу! — как можно строже говорит Федор.
Ойнасу (ему везти Феню и детей до Москвы) на дворе:
— Вот, Яша. Сбережешь, по гроб жизни тебе…
— Не боись, хозяин. Мой сбережет! — отвечает Ойнас.
— Мамо, может, и ты?
— Не проси. Дом не оставлю. Может, и минет беда, а без глаза тут соседи и те покорыстуютце…
Там и тут скрипят осторожные возы. Потихоньку, подготовив шалаш в лесу, отгоняют скот, подале от ратных завидущих глаз. Впрочем, уезжает совсем — мало кто. На одних санях, с одной лошадью, да коли восемь ртов, куды кинешься?!
Деревни ждут, запорошенные снегом, курясь белыми дымками черных печей. Многоглавым Змеем Горынычем повисла над страною беда.
Князь Дмитрий прискакал в Переяславль уряжать рати. Уже известно стало, что хан Тохта послал на Русь своего брата Дюденя note 4 в силе тяжце.
Филипповским постом татары, которых вели Андрей с Федором Черным, подошли к Владимиру. Город открыл ворота Андрею Городецкому без боя. Владимирские бояре переметнулись к Андрею, как только узнали, что Тохта пожаловал ему, в обход старшего брата, ярлык на великое княжение. Андрей хотел вести татар дальше, но те потребовали платы вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181