Ад никогда не „изрыгал“ ничего ей подобного. Именно из такого материала древние проповедники вылепили своих фурий». Не обошел Сад вниманием и других своих преследовательниц. В январе 1783 года он снова пожалел о старых добрых временах, когда дворянин, безвинно пострадавший от руки шлюхи, имел право обратить против нее меч.
Потом, когда в нем снова проснулась жалость к себе, маркиз умолял Рене-Пелажи подумать, стали бы его родители так обращаться с ней, как ее родители обращались с ним. «Ради всего святого, приди ко мне!» — взывал он к ней. Прошла зима, но Сад так и не увиделся с женой. И он снова обозлился на своего главного врага. Было известно, что мадам де Монтрей выдавала себя за солдатскую проститутку и продавалась простым солдатам. Предваряя темы своих будущих романов, Сад не мог удержаться от ироничного замечания, как подобные ей преступники могут обладать властью судить и наказывать несчастных бедолаг, томящихся во мраке и грязи камер Венсенна и Бастилии. Какого бы наказания он ни заслуживал, Сад молил Бога только об одном: чтобы его больше не могла наказать семья, во главе которой стоял бы сводник, монополист и содомит.
Но каким бы горьким не стал тон писем, судя по стилю, их писал человек, навсегда утративший надежду обрести свободу. 28 апреля 1782 года маркиз окончательно понял безнадежность своего положения. Де Сад снова отправил письмо Рене-Пелажи. На сей раз он подписался: «заключенный Сад».
— 5 —
В его корреспонденции не чувствуется большого интереса к великим социальным событиям, из которых в те годы складывалась история Франции. Когда маркиз касался новостей, происходивших в собственном семействе, комментарии, как правило, сквозили недовольством. В начале 1784 года он разразился приступом гнева, узнав, что старший сын обесчестил семью, так как не пошел в кавалерию, а согласился служить в пехотном полку. После того как Рене-Пелажи снова позволили повидаться с мужем, его письма к ней стала пронизывать благоразумная подозрительность осторожного респектабельного буржуа. Он предупреждал ее, чтобы она не демонстрировала себя публике, как какая-нибудь шлюха, и не ходила по городу пешком, словно уличная женщина. Эти темы оказались для него настолько болезненными, что в том же тоне и о том же маркиз написал одной из подруг Рене-Пелажи и попросил присматривать за неосмотрительной маркизой де Сад.
Хотя его настроения часто менялись, а письма казались сумбурными, все же Сад к началу 1784 года еще не сошел с ума, сидя в сумрачной камере Венсенна. Закаляясь в горечи и иронии, оценивая свою силу в мире воображения, постепенно зрело его темное второе «я» и порой, выдвигаясь на первый план, руководило действиями маркиза. «Вот, что я тебе скажу, — писал он Рене-Пелажи, — тюрьма — это вместилище зла. Изолированность заключения открывает путь некоторым навязчивостям. Наступающее вследствие этого расстройство происходит быстро и неотвратимо». Столетие спустя из стен другой тюремной камеры Оскар Уайлд сделает аналогичное замечание. «Разум вынужден думать», — писал Уайлд в прошении министру внутренних дел и добавлял, что в тюремной камере «в случае тех, кто страдает от сексуальных мономаний, он становится естественной жертвой болезненных страстей и непристойных фантазий, и мыслей, текущих чредой, оскверняющих и разрушительных». Но с подобными ужасами Сад сговорился лучше, чем это удалось Уайлду. Вполне понятно, человек мог отрешиться от черных мыслей, осаждающих его разум, но также можно и упиваться тем, что другой узник, Жан Жене, назвал «пиром внутренней темницы».
Нельзя сказать точно, когда из корреспондента маркиз стал писателем. Его письма на протяжении нескольких лет заточения претерпевали изменения, озлобленность превращалась в моральный скептицизм, искавший широкой аудитории. В путевых журналах и переписке Сад уже давно стал страстным и чувственным стилистом. Известно, что он даже пробовал перо как драматург. Но пока в письмах продолжают звучать все те же сетования личного характера: начальник тюрьмы Ружмон, по приказу мадам де Монтрей, якобы пытается отравить его; здоровье его ухудшается; один глаз утратил способность видеть; вот уже четыре года, как он просит прислать ему врача, но доктор так и не появился. Неудивительно, что после восьми-девяти лет заключения маркиз, которому едва перевалило за сорок пять, выглядел, как старик: волосы поседели, и жизнь узника Венсенна придала жесткость чертам его лица.
«Господин де Сад пишет яростные письма, делая нападки на весь мир, — сообщила в октябре 1783 года Рене-Пелажи, — а не только на тех, кто держит его там, где он есть. Маркиз обещает отомстить за себя. Но так дело не продвинешь. Я написала ему об этом. Надеюсь, он подумает на сей счет и успокоится».
Все же лучшие из своих писем Сад написал «святой Руссе» в последние три года ее жизни. Страницы его переписки стали тренировочным полигоном для мощного интеллекта, особенно в его упражнениях философией. Верхом совершенства, превзойти которое удавалось ему не часто, стало письмо, написанное ей в январе 1782 года в ответ на известие о смерти Готон, швейцарской служанки, комната которой находилась в непосредственной близости от его спальни в замке Ла-Коста. Похоронить ее он приказал по церковному обряду как для новообращенной, хотя в последние годы, выйдя замуж, она стала протестанткой. Смерть Готон вдохновила маркиза на прощальную речь, ставшую превосходнейшим образцом садовского красноречия, в которой даже типичные для него обличения в адрес мадам де Монтрей приняли новое величие и риторический размах.
«Орел, мадемуазель, должен порой покидать заоблачные высоты неба и опускаться на землю, дабы усесться где-нибудь на горной вершине Олимпа, древних соснах Кавказа, холодной лиственнице Юры, белом хребте Таврии или даже иногда близ потоков Монмартра. Из истории (а история — вещь замечательная) мы знаем, что Катон, Великий Катон возделывал поле своими руками; Цицерон собственноручно сажал деревья на аллеях Форума — не знаю, спилил их кто или нет; Диоген укрылся в бочке; Авраам из глины лепил статуи… И сегодня, в наши дни, мадемуазель, в наши собственные августейшие дни разве не наблюдаем мы, как президентша де Монтрей бросает Эвклида и Барема, чтобы обсудить со своей кухаркой масло для салата?
Вот вам доказательство, мадемуазель, что человек преуспел и поднялся. Все же, несмотря на это, день имеет два роковых момента, которые напоминают ему о печальных состоянии грубого бытия… И эти два момента (если вы простите меня, мадемуазель, за выражения, которые, вероятно, не благородны, но достаточно правдивы), сии два ужасных момента — это когда он должен наполнять себя и когда должен опорожняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Потом, когда в нем снова проснулась жалость к себе, маркиз умолял Рене-Пелажи подумать, стали бы его родители так обращаться с ней, как ее родители обращались с ним. «Ради всего святого, приди ко мне!» — взывал он к ней. Прошла зима, но Сад так и не увиделся с женой. И он снова обозлился на своего главного врага. Было известно, что мадам де Монтрей выдавала себя за солдатскую проститутку и продавалась простым солдатам. Предваряя темы своих будущих романов, Сад не мог удержаться от ироничного замечания, как подобные ей преступники могут обладать властью судить и наказывать несчастных бедолаг, томящихся во мраке и грязи камер Венсенна и Бастилии. Какого бы наказания он ни заслуживал, Сад молил Бога только об одном: чтобы его больше не могла наказать семья, во главе которой стоял бы сводник, монополист и содомит.
Но каким бы горьким не стал тон писем, судя по стилю, их писал человек, навсегда утративший надежду обрести свободу. 28 апреля 1782 года маркиз окончательно понял безнадежность своего положения. Де Сад снова отправил письмо Рене-Пелажи. На сей раз он подписался: «заключенный Сад».
— 5 —
В его корреспонденции не чувствуется большого интереса к великим социальным событиям, из которых в те годы складывалась история Франции. Когда маркиз касался новостей, происходивших в собственном семействе, комментарии, как правило, сквозили недовольством. В начале 1784 года он разразился приступом гнева, узнав, что старший сын обесчестил семью, так как не пошел в кавалерию, а согласился служить в пехотном полку. После того как Рене-Пелажи снова позволили повидаться с мужем, его письма к ней стала пронизывать благоразумная подозрительность осторожного респектабельного буржуа. Он предупреждал ее, чтобы она не демонстрировала себя публике, как какая-нибудь шлюха, и не ходила по городу пешком, словно уличная женщина. Эти темы оказались для него настолько болезненными, что в том же тоне и о том же маркиз написал одной из подруг Рене-Пелажи и попросил присматривать за неосмотрительной маркизой де Сад.
Хотя его настроения часто менялись, а письма казались сумбурными, все же Сад к началу 1784 года еще не сошел с ума, сидя в сумрачной камере Венсенна. Закаляясь в горечи и иронии, оценивая свою силу в мире воображения, постепенно зрело его темное второе «я» и порой, выдвигаясь на первый план, руководило действиями маркиза. «Вот, что я тебе скажу, — писал он Рене-Пелажи, — тюрьма — это вместилище зла. Изолированность заключения открывает путь некоторым навязчивостям. Наступающее вследствие этого расстройство происходит быстро и неотвратимо». Столетие спустя из стен другой тюремной камеры Оскар Уайлд сделает аналогичное замечание. «Разум вынужден думать», — писал Уайлд в прошении министру внутренних дел и добавлял, что в тюремной камере «в случае тех, кто страдает от сексуальных мономаний, он становится естественной жертвой болезненных страстей и непристойных фантазий, и мыслей, текущих чредой, оскверняющих и разрушительных». Но с подобными ужасами Сад сговорился лучше, чем это удалось Уайлду. Вполне понятно, человек мог отрешиться от черных мыслей, осаждающих его разум, но также можно и упиваться тем, что другой узник, Жан Жене, назвал «пиром внутренней темницы».
Нельзя сказать точно, когда из корреспондента маркиз стал писателем. Его письма на протяжении нескольких лет заточения претерпевали изменения, озлобленность превращалась в моральный скептицизм, искавший широкой аудитории. В путевых журналах и переписке Сад уже давно стал страстным и чувственным стилистом. Известно, что он даже пробовал перо как драматург. Но пока в письмах продолжают звучать все те же сетования личного характера: начальник тюрьмы Ружмон, по приказу мадам де Монтрей, якобы пытается отравить его; здоровье его ухудшается; один глаз утратил способность видеть; вот уже четыре года, как он просит прислать ему врача, но доктор так и не появился. Неудивительно, что после восьми-девяти лет заключения маркиз, которому едва перевалило за сорок пять, выглядел, как старик: волосы поседели, и жизнь узника Венсенна придала жесткость чертам его лица.
«Господин де Сад пишет яростные письма, делая нападки на весь мир, — сообщила в октябре 1783 года Рене-Пелажи, — а не только на тех, кто держит его там, где он есть. Маркиз обещает отомстить за себя. Но так дело не продвинешь. Я написала ему об этом. Надеюсь, он подумает на сей счет и успокоится».
Все же лучшие из своих писем Сад написал «святой Руссе» в последние три года ее жизни. Страницы его переписки стали тренировочным полигоном для мощного интеллекта, особенно в его упражнениях философией. Верхом совершенства, превзойти которое удавалось ему не часто, стало письмо, написанное ей в январе 1782 года в ответ на известие о смерти Готон, швейцарской служанки, комната которой находилась в непосредственной близости от его спальни в замке Ла-Коста. Похоронить ее он приказал по церковному обряду как для новообращенной, хотя в последние годы, выйдя замуж, она стала протестанткой. Смерть Готон вдохновила маркиза на прощальную речь, ставшую превосходнейшим образцом садовского красноречия, в которой даже типичные для него обличения в адрес мадам де Монтрей приняли новое величие и риторический размах.
«Орел, мадемуазель, должен порой покидать заоблачные высоты неба и опускаться на землю, дабы усесться где-нибудь на горной вершине Олимпа, древних соснах Кавказа, холодной лиственнице Юры, белом хребте Таврии или даже иногда близ потоков Монмартра. Из истории (а история — вещь замечательная) мы знаем, что Катон, Великий Катон возделывал поле своими руками; Цицерон собственноручно сажал деревья на аллеях Форума — не знаю, спилил их кто или нет; Диоген укрылся в бочке; Авраам из глины лепил статуи… И сегодня, в наши дни, мадемуазель, в наши собственные августейшие дни разве не наблюдаем мы, как президентша де Монтрей бросает Эвклида и Барема, чтобы обсудить со своей кухаркой масло для салата?
Вот вам доказательство, мадемуазель, что человек преуспел и поднялся. Все же, несмотря на это, день имеет два роковых момента, которые напоминают ему о печальных состоянии грубого бытия… И эти два момента (если вы простите меня, мадемуазель, за выражения, которые, вероятно, не благородны, но достаточно правдивы), сии два ужасных момента — это когда он должен наполнять себя и когда должен опорожняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114