Ему не позволялось свободно общаться с другими заключенными. Но в любом случае эти ограничения предоставляли во много раз больше свобод, чем в тюрьме. Кроме всех прочих людей, посещавших его в больнице, Констанц имела возможность беспрепятственно выходить в город и приносить ему книги, необходимые ему, или предметы личного пользования и быта, которые позволялись.
Естественно, маркиз не мог оставаться пассивным, и вскоре начал писать петиции Наполеону и людям, менее влиятельным, обращаясь к ним с просьбой об освобождении. Тон их, правда, являлся, скорее унылым, чем негодующим, хотя настоящей свободой для Сада, самого многоопытного узника восемнадцатого века, всегда была свобода мысли и свобода ее выражения. Ничто не угнетало его больше, чем посягательства на внутреннюю свободу. Вскоре маркиз понял, что является предметом разногласий между главой лечебницы и представителем закона. Шарантон находился под началом аббата де Кульмье, который придерживался таких же просвещенных и гуманистических взглядов на психические болезни, как и Пинель. Дюбуа же, чувствовал: перевод Сада означал значительное облегчение его участи и, следовательно, меры наказания. В связи с этим полиция сохранила за собой право на обыск комнаты маркиза в лечебнице с изъятием всех подозрительных, на ее взгляд, рукописей и книг. Это вызывало у Сада вспышки необузданной ярости.
В то же время аббат де Кульмье оказался не только человеком просвещенным, но и приятным собеседником. Он верил в успех лечения психических отклонений по методу Пинеля и даже полагал, что театр предлагает одну из возможностей такого лечения. Какие бы антиклерикальные взгляды не выражали герои художественной прозы Сада, их создатель пылко восхищался людьми типа Кульмье и отца Мессилона и с удовольствием читал их проповеди. Он считал этих людей замечательными проповедниками, гуманными и умными в отличие от фанатиков и изуверов. К удивлению многих и возмущению нескольких, маркиз вернулся в лоно святой Церкви. Дюбуа с ужасом узнал вопиющий факт — автору столь дурной репутации позволили в день Пасхи 1805 года принять причастие. Ввиду того, что в церковь пришли гости, событие приобрело полуофициальный характер. Такое зрелище, по мнению Дюбуа, должно было вызвать ужас в душах присутствующих и могло спровоцировать нарушение порядка.
Что касалось его книг, то Сад продолжал отрицать свою причастность к тем работам, в которых описывал самые мрачные свои фантазии. Отныне в литературном мире он представлял две ипостаси. В первой маркиз являлся автором «Алины и Валькура», «Преступлений из-за любви», «Окстиерна», многочисленных непоставленных пьес и политических эссе, включая прощальную речь на смерть Марата и Лепелетье. Большинство его политических опусов, правда, оказалось написано по указке секции Пик. Те, кто встречались с ним в Шарантоне, считали, что перед ними — настоящий Сад. Автор же «Жюстины», все равной какой из версий, а также «Жюльетты», так и не нашелся.
Собрав в доме для умалишенных хорошо подобранную библиотеку, маркиз обратился к написанию исторических произведений. Результат получился несколько пресноватым и без всяких признаков порнографии. К этому времени он, вероятно, понял, что его рукопись «120 дней Содома» либо безвозвратно погибла в Бастилии, в стене которой была спрятана, либо предана огню рукой Рене-Пелажи, непристойными. Находясь в Шарантоне, Сад принялся вынашивать план нового произведения подобного сорта. Но это не было повторением самого себя, а лишь попыткой восстановить утраченное.
Весной 1806 года маркиз снова приступил к художественному воплощению на бумаге наиболее темных творений своего ума. Во-первых, он признал «Жюстину» своим детищем и потом, словно, опасаясь утери своих ранних произведений, занялся спасением фрагментов из нее и персонажей. Все это Сад разбавил новым материалом, создав повествование чудовищного объема. Работа эта, по его собственному замечанию, заняла у него тринадцать месяцев. Когда произведение, занимавшее около сотни тетрадей, оказалось закончено, он назвал его «Дни Флорбель, или Разоблаченная Природа». В основную ткань повествования вписывались две повести, рассказанные главными действующими лицами, — «Мемуары аббата де Модоза» и «Приключения Эмилии де Вольнанж». Для главных приключения в замке Флорбель маркиз оживил персонажи, принимавшие участие в «Философии в будуаре». Мадам де Мистиваль он обрек на пытки и казнь (которую даже не посмел описать), в то время как ее дочь, пятнадцатилетняя Эжени, с удовольствием предавалась всем формам сексуальных отклонений. Появились эпизоды, окрашенные новой даже для пера Сада экстравагантностью. Речь идет об описании сражения нагих женщин с дикими животными, похожем на римские представления.
В июне 1807 года, вскоре после завершения работы над романом, полиция обыскала комнату маркиза в Шарантоне и изъяла ряд рукописей, включая «Дни Флорбель», на том основании, что они являются богохульными и непристойными. Исписанные тетради пополнили коллекцию собраний садовских манускриптов, хранившихся в полицейском участке, некоторые из которых находились там со времен обыска помещений конторы Массе в 1801 году. Свои конфискованные бумаги Сад больше не видел. После смерти его дела улаживал младший сын, Донатьен-Клод-Арман. Этот молодой человек, желая восстановить доброе имя семьи, отправился к министру юстиции и попросил, чтобы все рукописи типа «Дней Флорбель» подверглась сожжению. Власти с предложением согласились, и тетради в присутствии молодого, исполненного рвения аристократа оказались преданы огню. Та же судьбы постигла и некоторые другие рукописи Сада, обнаруженные Донатьеном-Клодом-Арманом в хранилище Королевской библиотеки, ставшей впоследствии Национальной.
Шестидесятисемилетний заключенный Шарантона, возмущенный таким вмешательством в жизнь литератора, мог, сколько угодно, рвать и метать, но в его положении противодействовать полиции не имелось возможности. Более того, он почти не сомневался, что обыски в его комнате осуществлялись с одобрения семьи. Ему так и не предоставится шанс завершить, не говоря уже опубликовать, произведение, подобное «Дням Флорбель». В полиции были убеждены, что сочинительством он занимается не ради собственного развлечения, а с дальним прицелом — тайно вынести роман из Шарантона. С помощью Констанц это не представляло труда. Потом его можно бы переправить в Германию и издать в Лейпциге. Если бы этот план удался, книги потом наводнили бы Францию и вместе с оставшимися немногочисленными экземплярами «Жюльетты» и «Жюстины», избежавшими конфискации, умножили бы количество непристойных томов Сада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Естественно, маркиз не мог оставаться пассивным, и вскоре начал писать петиции Наполеону и людям, менее влиятельным, обращаясь к ним с просьбой об освобождении. Тон их, правда, являлся, скорее унылым, чем негодующим, хотя настоящей свободой для Сада, самого многоопытного узника восемнадцатого века, всегда была свобода мысли и свобода ее выражения. Ничто не угнетало его больше, чем посягательства на внутреннюю свободу. Вскоре маркиз понял, что является предметом разногласий между главой лечебницы и представителем закона. Шарантон находился под началом аббата де Кульмье, который придерживался таких же просвещенных и гуманистических взглядов на психические болезни, как и Пинель. Дюбуа же, чувствовал: перевод Сада означал значительное облегчение его участи и, следовательно, меры наказания. В связи с этим полиция сохранила за собой право на обыск комнаты маркиза в лечебнице с изъятием всех подозрительных, на ее взгляд, рукописей и книг. Это вызывало у Сада вспышки необузданной ярости.
В то же время аббат де Кульмье оказался не только человеком просвещенным, но и приятным собеседником. Он верил в успех лечения психических отклонений по методу Пинеля и даже полагал, что театр предлагает одну из возможностей такого лечения. Какие бы антиклерикальные взгляды не выражали герои художественной прозы Сада, их создатель пылко восхищался людьми типа Кульмье и отца Мессилона и с удовольствием читал их проповеди. Он считал этих людей замечательными проповедниками, гуманными и умными в отличие от фанатиков и изуверов. К удивлению многих и возмущению нескольких, маркиз вернулся в лоно святой Церкви. Дюбуа с ужасом узнал вопиющий факт — автору столь дурной репутации позволили в день Пасхи 1805 года принять причастие. Ввиду того, что в церковь пришли гости, событие приобрело полуофициальный характер. Такое зрелище, по мнению Дюбуа, должно было вызвать ужас в душах присутствующих и могло спровоцировать нарушение порядка.
Что касалось его книг, то Сад продолжал отрицать свою причастность к тем работам, в которых описывал самые мрачные свои фантазии. Отныне в литературном мире он представлял две ипостаси. В первой маркиз являлся автором «Алины и Валькура», «Преступлений из-за любви», «Окстиерна», многочисленных непоставленных пьес и политических эссе, включая прощальную речь на смерть Марата и Лепелетье. Большинство его политических опусов, правда, оказалось написано по указке секции Пик. Те, кто встречались с ним в Шарантоне, считали, что перед ними — настоящий Сад. Автор же «Жюстины», все равной какой из версий, а также «Жюльетты», так и не нашелся.
Собрав в доме для умалишенных хорошо подобранную библиотеку, маркиз обратился к написанию исторических произведений. Результат получился несколько пресноватым и без всяких признаков порнографии. К этому времени он, вероятно, понял, что его рукопись «120 дней Содома» либо безвозвратно погибла в Бастилии, в стене которой была спрятана, либо предана огню рукой Рене-Пелажи, непристойными. Находясь в Шарантоне, Сад принялся вынашивать план нового произведения подобного сорта. Но это не было повторением самого себя, а лишь попыткой восстановить утраченное.
Весной 1806 года маркиз снова приступил к художественному воплощению на бумаге наиболее темных творений своего ума. Во-первых, он признал «Жюстину» своим детищем и потом, словно, опасаясь утери своих ранних произведений, занялся спасением фрагментов из нее и персонажей. Все это Сад разбавил новым материалом, создав повествование чудовищного объема. Работа эта, по его собственному замечанию, заняла у него тринадцать месяцев. Когда произведение, занимавшее около сотни тетрадей, оказалось закончено, он назвал его «Дни Флорбель, или Разоблаченная Природа». В основную ткань повествования вписывались две повести, рассказанные главными действующими лицами, — «Мемуары аббата де Модоза» и «Приключения Эмилии де Вольнанж». Для главных приключения в замке Флорбель маркиз оживил персонажи, принимавшие участие в «Философии в будуаре». Мадам де Мистиваль он обрек на пытки и казнь (которую даже не посмел описать), в то время как ее дочь, пятнадцатилетняя Эжени, с удовольствием предавалась всем формам сексуальных отклонений. Появились эпизоды, окрашенные новой даже для пера Сада экстравагантностью. Речь идет об описании сражения нагих женщин с дикими животными, похожем на римские представления.
В июне 1807 года, вскоре после завершения работы над романом, полиция обыскала комнату маркиза в Шарантоне и изъяла ряд рукописей, включая «Дни Флорбель», на том основании, что они являются богохульными и непристойными. Исписанные тетради пополнили коллекцию собраний садовских манускриптов, хранившихся в полицейском участке, некоторые из которых находились там со времен обыска помещений конторы Массе в 1801 году. Свои конфискованные бумаги Сад больше не видел. После смерти его дела улаживал младший сын, Донатьен-Клод-Арман. Этот молодой человек, желая восстановить доброе имя семьи, отправился к министру юстиции и попросил, чтобы все рукописи типа «Дней Флорбель» подверглась сожжению. Власти с предложением согласились, и тетради в присутствии молодого, исполненного рвения аристократа оказались преданы огню. Та же судьбы постигла и некоторые другие рукописи Сада, обнаруженные Донатьеном-Клодом-Арманом в хранилище Королевской библиотеки, ставшей впоследствии Национальной.
Шестидесятисемилетний заключенный Шарантона, возмущенный таким вмешательством в жизнь литератора, мог, сколько угодно, рвать и метать, но в его положении противодействовать полиции не имелось возможности. Более того, он почти не сомневался, что обыски в его комнате осуществлялись с одобрения семьи. Ему так и не предоставится шанс завершить, не говоря уже опубликовать, произведение, подобное «Дням Флорбель». В полиции были убеждены, что сочинительством он занимается не ради собственного развлечения, а с дальним прицелом — тайно вынести роман из Шарантона. С помощью Констанц это не представляло труда. Потом его можно бы переправить в Германию и издать в Лейпциге. Если бы этот план удался, книги потом наводнили бы Францию и вместе с оставшимися немногочисленными экземплярами «Жюльетты» и «Жюстины», избежавшими конфискации, умножили бы количество непристойных томов Сада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114