«И осталась я одна, — думал Митя. — Как много женщина может сказать одной фразой. И осталась я одна, — хотите знать, что значат эти слова, лейтенант? Это значит, что у нее умер муж. Никого не касается, как они жили, важно, что умер он у нее на руках и хоронить его будет она, блокадная вдова. Только теперь я, кажется, начинаю понимать, почему Горбунов сказал Катерине Ивановне, что у него есть жена. Пока она не отомщена, он не свободен…»
«И осталась я одна… Это значит, что нет Селянина. Не знаю, откуда у меня такая уверенность. Но это так. Возможно, он был здесь еще вчера, но сегодня его уже нет и наверняка не будет завтра».
…«И, наконец, это значит, что нет меня. Правильно, иначе и быть не могло. Нет, почему же, могло — я сам не захотел. Она не будет ни упрекать, ни оправдываться, она просто напоит меня чаем. Я всегда говорил, что терпеть не могу ссор и объяснений. Так вот, не будет ни ссоры, ни объяснений. Ссоры и объяснения кончаются разрывом или примирением. Так вот, не будет ни разрыва, ни примирения. Будут те самые корректно-дружелюбные отношения, которыми, по мнению лейтенанта Туровцева, должна заканчиваться связь свободных людей».
Пока Тамара хлопотала, можно было ни о чем не спрашивать. Но, отпив до половины свою чашку, Митя откашлялся и спросил:
— От чего он умер?
Тамара опять улыбнулась. Той же спокойной улыбкой, которая разрывала Мите сердце.
— Не знаю. Он последнее время совсем перестал бояться. В убежище не ходил, а меня гнал и сердился, если я не шла. И когда все это, — она поежилась, как от холода, — когда все это случилось, мы были здесь. Он даже не спросил ни о чем, как будто не слышал. Димка, я видела, что он угасает, и ничего не могла поделать, он даже есть не хотел — это он-то!.. Он ведь и не от голода умер, я вбивала в него все, что только у меня было. — Она слегка запнулась, но тут же взяла себя в руки и повторила с некоторым даже вызовом: — А у меня было… Только он не ел. А с тех пор, как норму прибавили, прятать стал.
— Что прятать? — не понял Митя.
— Хлеб. Боялся, что опять хуже будет. А то начнет готовить себе еду из какой-то своей химии… Я издрожалась вся — вдруг отравится? А перед тем как слечь, весь день был совсем как бешеный, обложился справочниками, целую тетрадку исписал закорючками, ночью стучит, будит: «Тамура, я сделал открытие, которое всех спасет, — я знаю, как изготовлять из сырой нефти пищевые жиры…» — «Колечка, говорю, а где же мы возьмем сырую нефть?»
Митя усмехнулся. Усмешка показалась Тамаре недостаточно почтительной, и она вспыхнула:
— Ты его совершенно не знаешь. Колька был удивительный. Молчи, — остановила она Митю, — молчи, я сама скажу, а ты не смеешь. Да, он трус, он жадный… Все равно он мой муж, родной человек. Я сама такая, как он. И он меня любил, понимаешь ты это? Любил, все понимал и не судил строго. И когда у меня было горе, я шла к нему. А ты знаешь, как это много — близкий человек? Я Колю не любила по-настоящему, никогда не любила, но когда человек тебе нужен, и ты ему нужна, и твое горе — его горе, знаешь, Димка, может быть, это больше любви. А может, никакой любви и не существует…
— Неужели не существует? — несмело переспросил Митя.
— Не знаю. Хоть тетя Юля и говорит, что я беспутная, я ведь мало что видела. А от того, что видела, веры во мне не прибавилось. Одному человеку только и верю.
— Кому?
— Командиру твоему, Виктору. Катька извелась с ним, ревет, а по-моему, она счастливая. Хотя что ж это я? Нашла кому говорить. Ты же его ненавидишь.
— Я?
— Дима, только не ври, не надо. Так вот, радуйся, недолго тебе страдать. Погонят его скоро.
— Откуда ты знаешь? — Митя встал, обошел стол.
— Говорю, — значит, знаю. Сядь на место, Дима… Пожалуйста.
— Скажи, я должен знать. От Селянина?
— О нем не будем говорить.
— Почему?
— Не хочу.
— А я хочу. Мне нужно знать.
— Мало ли что тебе нужно… Ну хорошо, чур — правду за правду. Поклянись.
— Честное слово.
— Это правда, что ты на Горбунова заявление писал?
Митя не ответил. Тамара всплеснула руками.
— Неужели правда? Ох, только не оправдывайся, Дима, я ведь все понимаю… Тут люди похитрее тебя.
— Кто?
— Да тот же Семка. Ты не знаешь, какой он.
— Страшный? — усмехнулся Митя.
— Если бояться, то, пожалуй, и страшный.
— Тебе же он нравился?
— Конечно, нравился. А ты что же думал, я просто так — за харчи? Он ведь не глуп. И держаться умеет. Думаешь, вот сильный человек, никого не боится, ни от кого не прячется…
Митя почувствовал укол и вспыхнул.
— Вор, — сказал он со злостью.
Ему не так хотелось обругать Селянина, как задеть Тамару. Но Тамара только улыбнулась.
— Нет, не вор. Может быть, хуже вора, но не вор.
— Что может быть хуже?
— Холуй.
— Почему холуй? — удивился Митя.
— Не знаю почему, но холуй. Важный, властный, но холуй.
— Злой?
— Скорее равнодушный. Но уж если кого невзлюбит — вот как Горбунова, — ни перед чем не остановится.
— За что он его так ненавидит?
— Наверно, за то, что Горбунов не такой, как он.
— Разве за это можно ненавидеть?
— Значит, можно.
Митя задумался.
— Интересно, в чем его сила? На чем он держится?
Тамара засмеялась невесело.
— Это я тоже только недавно поняла. А на том, что у больших людей бывают маленькие слабости.
— У каких людей?
— А вот представь себе, Дима, человека, который руководит, командует, решает всякие вопросы, и, наверно, правильно решает — там он большой человек. А есть у него уголок, где он человек маленький: повеличаться любит, лишнее урвать, согрешить втихомолочку. Самому-то неловко, а этот готов к услугам — и познакомит, и достанет, и свяжет, и прикроет, грех на себя возьмет. Ты знаешь, — она тихонько засмеялась, — я у него книжечку видела телефонную, ну точь-в-точь как твоя, только записаны в нее одни нужные люди. И около каждой фамилии этак меленько: чем заведует, что может дать, в чем сам нуждается.
— Нет, ты врешь, — сказал Митя с ужасом.
Тамара продолжала смеяться.
— Не беспокойся, тебя там нет, ты начальство небольшое, даже без телефона. А впрочем, как знать, может, и тебя теперь записал, бывает, и лейтенант на что-нибудь сгодится.
Это было жестоко.
— А ты поумнела, — сказал Митя, мстительно усмехаясь. — Это что же — Семен Владимирович научил уму-разуму?
— Жизнь, — спокойно сказала Тамара. — Ну и он, конечно…
— А насчет покровителей — это все твои догадки?
— Нет, зачем же догадки. — Тамара нахмурилась. — На днях он привез ко мне одного своего… Нестарый еще дядька, в штатском; простое такое лицо, но видать, что умный. Только скованный очень, не знает, как держаться, — то ли я дама, то ли шлюха. Потом решил, что дама… все-таки.
— А Селянин перед ним петушком?
— На равных. Еще задирает.
— Значит, не холуй?
— Холуи разные бывают. Есть, что дерзят.
— А тот что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
«И осталась я одна… Это значит, что нет Селянина. Не знаю, откуда у меня такая уверенность. Но это так. Возможно, он был здесь еще вчера, но сегодня его уже нет и наверняка не будет завтра».
…«И, наконец, это значит, что нет меня. Правильно, иначе и быть не могло. Нет, почему же, могло — я сам не захотел. Она не будет ни упрекать, ни оправдываться, она просто напоит меня чаем. Я всегда говорил, что терпеть не могу ссор и объяснений. Так вот, не будет ни ссоры, ни объяснений. Ссоры и объяснения кончаются разрывом или примирением. Так вот, не будет ни разрыва, ни примирения. Будут те самые корректно-дружелюбные отношения, которыми, по мнению лейтенанта Туровцева, должна заканчиваться связь свободных людей».
Пока Тамара хлопотала, можно было ни о чем не спрашивать. Но, отпив до половины свою чашку, Митя откашлялся и спросил:
— От чего он умер?
Тамара опять улыбнулась. Той же спокойной улыбкой, которая разрывала Мите сердце.
— Не знаю. Он последнее время совсем перестал бояться. В убежище не ходил, а меня гнал и сердился, если я не шла. И когда все это, — она поежилась, как от холода, — когда все это случилось, мы были здесь. Он даже не спросил ни о чем, как будто не слышал. Димка, я видела, что он угасает, и ничего не могла поделать, он даже есть не хотел — это он-то!.. Он ведь и не от голода умер, я вбивала в него все, что только у меня было. — Она слегка запнулась, но тут же взяла себя в руки и повторила с некоторым даже вызовом: — А у меня было… Только он не ел. А с тех пор, как норму прибавили, прятать стал.
— Что прятать? — не понял Митя.
— Хлеб. Боялся, что опять хуже будет. А то начнет готовить себе еду из какой-то своей химии… Я издрожалась вся — вдруг отравится? А перед тем как слечь, весь день был совсем как бешеный, обложился справочниками, целую тетрадку исписал закорючками, ночью стучит, будит: «Тамура, я сделал открытие, которое всех спасет, — я знаю, как изготовлять из сырой нефти пищевые жиры…» — «Колечка, говорю, а где же мы возьмем сырую нефть?»
Митя усмехнулся. Усмешка показалась Тамаре недостаточно почтительной, и она вспыхнула:
— Ты его совершенно не знаешь. Колька был удивительный. Молчи, — остановила она Митю, — молчи, я сама скажу, а ты не смеешь. Да, он трус, он жадный… Все равно он мой муж, родной человек. Я сама такая, как он. И он меня любил, понимаешь ты это? Любил, все понимал и не судил строго. И когда у меня было горе, я шла к нему. А ты знаешь, как это много — близкий человек? Я Колю не любила по-настоящему, никогда не любила, но когда человек тебе нужен, и ты ему нужна, и твое горе — его горе, знаешь, Димка, может быть, это больше любви. А может, никакой любви и не существует…
— Неужели не существует? — несмело переспросил Митя.
— Не знаю. Хоть тетя Юля и говорит, что я беспутная, я ведь мало что видела. А от того, что видела, веры во мне не прибавилось. Одному человеку только и верю.
— Кому?
— Командиру твоему, Виктору. Катька извелась с ним, ревет, а по-моему, она счастливая. Хотя что ж это я? Нашла кому говорить. Ты же его ненавидишь.
— Я?
— Дима, только не ври, не надо. Так вот, радуйся, недолго тебе страдать. Погонят его скоро.
— Откуда ты знаешь? — Митя встал, обошел стол.
— Говорю, — значит, знаю. Сядь на место, Дима… Пожалуйста.
— Скажи, я должен знать. От Селянина?
— О нем не будем говорить.
— Почему?
— Не хочу.
— А я хочу. Мне нужно знать.
— Мало ли что тебе нужно… Ну хорошо, чур — правду за правду. Поклянись.
— Честное слово.
— Это правда, что ты на Горбунова заявление писал?
Митя не ответил. Тамара всплеснула руками.
— Неужели правда? Ох, только не оправдывайся, Дима, я ведь все понимаю… Тут люди похитрее тебя.
— Кто?
— Да тот же Семка. Ты не знаешь, какой он.
— Страшный? — усмехнулся Митя.
— Если бояться, то, пожалуй, и страшный.
— Тебе же он нравился?
— Конечно, нравился. А ты что же думал, я просто так — за харчи? Он ведь не глуп. И держаться умеет. Думаешь, вот сильный человек, никого не боится, ни от кого не прячется…
Митя почувствовал укол и вспыхнул.
— Вор, — сказал он со злостью.
Ему не так хотелось обругать Селянина, как задеть Тамару. Но Тамара только улыбнулась.
— Нет, не вор. Может быть, хуже вора, но не вор.
— Что может быть хуже?
— Холуй.
— Почему холуй? — удивился Митя.
— Не знаю почему, но холуй. Важный, властный, но холуй.
— Злой?
— Скорее равнодушный. Но уж если кого невзлюбит — вот как Горбунова, — ни перед чем не остановится.
— За что он его так ненавидит?
— Наверно, за то, что Горбунов не такой, как он.
— Разве за это можно ненавидеть?
— Значит, можно.
Митя задумался.
— Интересно, в чем его сила? На чем он держится?
Тамара засмеялась невесело.
— Это я тоже только недавно поняла. А на том, что у больших людей бывают маленькие слабости.
— У каких людей?
— А вот представь себе, Дима, человека, который руководит, командует, решает всякие вопросы, и, наверно, правильно решает — там он большой человек. А есть у него уголок, где он человек маленький: повеличаться любит, лишнее урвать, согрешить втихомолочку. Самому-то неловко, а этот готов к услугам — и познакомит, и достанет, и свяжет, и прикроет, грех на себя возьмет. Ты знаешь, — она тихонько засмеялась, — я у него книжечку видела телефонную, ну точь-в-точь как твоя, только записаны в нее одни нужные люди. И около каждой фамилии этак меленько: чем заведует, что может дать, в чем сам нуждается.
— Нет, ты врешь, — сказал Митя с ужасом.
Тамара продолжала смеяться.
— Не беспокойся, тебя там нет, ты начальство небольшое, даже без телефона. А впрочем, как знать, может, и тебя теперь записал, бывает, и лейтенант на что-нибудь сгодится.
Это было жестоко.
— А ты поумнела, — сказал Митя, мстительно усмехаясь. — Это что же — Семен Владимирович научил уму-разуму?
— Жизнь, — спокойно сказала Тамара. — Ну и он, конечно…
— А насчет покровителей — это все твои догадки?
— Нет, зачем же догадки. — Тамара нахмурилась. — На днях он привез ко мне одного своего… Нестарый еще дядька, в штатском; простое такое лицо, но видать, что умный. Только скованный очень, не знает, как держаться, — то ли я дама, то ли шлюха. Потом решил, что дама… все-таки.
— А Селянин перед ним петушком?
— На равных. Еще задирает.
— Значит, не холуй?
— Холуи разные бывают. Есть, что дерзят.
— А тот что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152