Но после ужина ускользнуть наверняка не удастся, а откладывать на завтра — опасно во многих отношениях. «Глупо, что я оставил голубую коробочку под матрасом», — размышлял он, стоя на мостике и торопливо застегиваясь. «Ладно, в другой раз», — решил он, совсем забыв, что именно этого другого раза быть не должно.
Отправляясь к Тамаре, он всегда был неспокоен, но на этот раз, спустившись по ступенькам, он почувствовал себя так, как будто без передышки взбежал на самый верхний этаж, — сердце колотилось, и во рту пересохло. Пришлось сделать остановку, чтоб успокоить дыхание, а заодно собраться с мыслями. Оказалось, что он решительно не знает, с чего начать. Не было даже решено: лгать или говорить правду. Помимо чисто моральных преимуществ, правда хороша тем, что ее не надо выдумывать. Но Митя не был убежден, что он знает правду, — то, что казалось неоспоримой правдой в отсутствии Тамары, рядом с ней катастрофически таяло и рассыпалось. Горбунов был неоспоримо прав, требуя принести в жертву Тамару, но Тамара была живая и совсем не хотела быть жертвой, и в этом тоже была правда.
«Вот так всегда, — думал Митя, стоя в темном коридоре. — На охоту ехать — собак кормить. Не знаю даже, как поздороваться. Хорошо, если Тамара встретит меня холодно, — я этого терпеть не могу и сразу ожесточаюсь. Когда ожесточаешься, гораздо легче быть выдержанным и толковать о долге. Ну, а если бросится на шею?»
Митя прислушался. Он хорошо изучил все звуки, населявшие полуподвал. Легкое звяканье за дверью справа: Николай Эрастович помешивает стеклянной палочкой какое-то варево. Материалом ему служат самые неожиданные вещества, например бельевой крахмал; он делает кровяную колбасу из гематогена и добывает пищевые жиры из свечей «Анузол». Сзади доносится легкое поскрипывание: это орудует напильником Серафим Васильевич Козюрин. Напильник мелкий, так называемый личной, у драчевого звук совсем другой — громкий и визгливый. Из комнаты, где живет дворничиха, доносится ритмическое мурлыкание — это развлекается Шурик Камалетдинов. Шурик — блокадное дитя, он может сидеть в темноте часами, ни страх, ни скука ему неведомы.
И только из комнаты Тамары не доносилось никаких звуков.
Ушла?
Если так — то объяснение откладывается. И не по вине лейтенанта Туровцева.
Снаружи дверь запирается только на дешевенький висячий замок. Роль этого замка чисто символическая, ибо даже Шурику известно: никакого ключа не нужно, одно из колец выдергивается вместе с винтом.
Митя ощупал кольца. Замка нет. Значит, дома.
Он постучал и, не дожидаясь ответа, нажал на массивную дверную ручку. Ручка подалась, но дверь не открылась.
Она была заперта.
Митя удивился. Обычно дверь не запиралась. Впрочем, из этого правила было исключение. Митя очень ясно представил себе, как Тамара, сердито вырвавшись, прикладывает палец к губам и показывает на черную тарелку репродуктора: сделай погромче, а сама бежит к двери, несколько секунд стоит, прислушиваясь, и осторожно, без стука, опускает тяжелый медный крючок. Затем круто поворачивается, протягивает к Мите тонкие руки, и теперь глаза уже не сердитые и не озабоченные…
Ах, черт меня дери!
Митя приложил ухо к двери. Чтоб лучше слышать, сорвал с себя ушанку и приник щекой к липкому, пахнущему мебельным лаком дереву.
Тишина.
Спит?
Он постучал еще раз, громче.
Вопреки здравому смыслу, утверждавшему, что различаются между собой только звуки, а тишина всюду одна и та же, Митя все больше приходил к убеждению, что за дверью как-то особенно тихо. Тишина отличалась от обычной, как заряженное оружие от незаряженного.
Ее надо было взорвать.
Рискуя привлечь внимание соседей, Митя стал трясти дверную ручку. Расшатанная ручка гремела и лязгала.
Наконец тишина взорвалась: скрипнула кровать, с грохотом упали на пол туфли. Стуча и шаркая, туфли добежали до двери — и остановились. Рука шарит, отыскивает крючок, — значит, в комнате темно. Сейчас раздастся тихий щелчок…
Но щелчка не последовало. Голос Тамары — такой тихий и невыразительный, что Митя еле узнал его, — произнес:
— Кто это?
— Это я, Тамара, — сказал Митя нетерпеливо. — Отопри.
Он нажал ручку, готовясь открыть дверь сразу, как только упадет крючок.
Однако крючок не падает, и дверь не поддается.
— В чем дело, Тамара? — говорит Митя уже недовольным голосом. И опять прижимает ухо к двери.
— Ко мне нельзя, — слышит он все тот же, чужой, лишенный интонаций голос.
— Что?
— Ко-мне-нель-зя, — повторяет Тамара. Чтоб не говорить громко, она выговаривает каждый слог.
Скажи Тамара «убирайся вон», Митя был бы менее растерян.
— Почему?
— Я не одна.
— Что ты говоришь? Я ничего не слышу, — отчаянно шепчет Митя. Он отлично расслышал, но еще не верит своим ушам.
— Потому что, — донеслось до него еще четче и раздельнее — так передают по ночному радио сводки для областных газет, — потому что я не одна. Ты слышишь меня?
— Да.
— Я прошу тебя уйти.
Простучали каблуки, скрипнула деревянная кровать.
Тишина.
Несколько секунд Митя простоял в оцепенении. Затем метнулся к выходу.
На лестнице он остановился и в спасительной темноте попытался отдать себе отчет в том, что же, собственно, произошло. Несомненным было только одно — произошло нечто совершенно неожиданное, грубо опрокидывающее все Митины представления о том, что могло и должно было произойти. Столкнувшись с этим неожиданным, Митя был настолько ошеломлен, что искреннейшим образом не знал, какое чувство владеет им в данную минуту: горе или гнев, отвращение или веселое изумление. Он примеривал их по очереди, и все казалось ему впору.
— Что же, собственно говоря, случилось? — произнес Митя вслух. Это был старый, проверенный способ наводить порядок в мыслях. — Случилось то, что и должно было случиться. Произошел разрыв, причем в наиболее легкой и, будем говорить откровенно, выгодной для вас форме. Теперь вам не в чем себя упрекнуть.
Придя к такому благополучному выводу, следовало застегнуть ворот шинели, надеть шапку и в сознании исполненного долга отправиться по своим делам. Вместо этого лейтенант Туровцев расстегнул душивший его ворот кителя и прижался лбом к ослизлой, пахнущей хлором штукатурке.
«Откровенно говоря, мне сейчас немножко не по себе, — признался он минутой позже. — Человек же я, в конце концов. Не будем только преувеличивать. Это царапина. Пройдет несколько дней, царапина заживет, и сегодняшний вечер останется в моей памяти как эпизод, не лишенный даже некоторого комизма. Сюжет для Ги де Мопассана. И в самом деле, если вдуматься, — разве все это не забавно?»
Митя заставил себя рассмеяться — смех получился какой-то замогильный.
— Ей-богу, смешно, — сказал Митя и, задрав голову, захохотал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
Отправляясь к Тамаре, он всегда был неспокоен, но на этот раз, спустившись по ступенькам, он почувствовал себя так, как будто без передышки взбежал на самый верхний этаж, — сердце колотилось, и во рту пересохло. Пришлось сделать остановку, чтоб успокоить дыхание, а заодно собраться с мыслями. Оказалось, что он решительно не знает, с чего начать. Не было даже решено: лгать или говорить правду. Помимо чисто моральных преимуществ, правда хороша тем, что ее не надо выдумывать. Но Митя не был убежден, что он знает правду, — то, что казалось неоспоримой правдой в отсутствии Тамары, рядом с ней катастрофически таяло и рассыпалось. Горбунов был неоспоримо прав, требуя принести в жертву Тамару, но Тамара была живая и совсем не хотела быть жертвой, и в этом тоже была правда.
«Вот так всегда, — думал Митя, стоя в темном коридоре. — На охоту ехать — собак кормить. Не знаю даже, как поздороваться. Хорошо, если Тамара встретит меня холодно, — я этого терпеть не могу и сразу ожесточаюсь. Когда ожесточаешься, гораздо легче быть выдержанным и толковать о долге. Ну, а если бросится на шею?»
Митя прислушался. Он хорошо изучил все звуки, населявшие полуподвал. Легкое звяканье за дверью справа: Николай Эрастович помешивает стеклянной палочкой какое-то варево. Материалом ему служат самые неожиданные вещества, например бельевой крахмал; он делает кровяную колбасу из гематогена и добывает пищевые жиры из свечей «Анузол». Сзади доносится легкое поскрипывание: это орудует напильником Серафим Васильевич Козюрин. Напильник мелкий, так называемый личной, у драчевого звук совсем другой — громкий и визгливый. Из комнаты, где живет дворничиха, доносится ритмическое мурлыкание — это развлекается Шурик Камалетдинов. Шурик — блокадное дитя, он может сидеть в темноте часами, ни страх, ни скука ему неведомы.
И только из комнаты Тамары не доносилось никаких звуков.
Ушла?
Если так — то объяснение откладывается. И не по вине лейтенанта Туровцева.
Снаружи дверь запирается только на дешевенький висячий замок. Роль этого замка чисто символическая, ибо даже Шурику известно: никакого ключа не нужно, одно из колец выдергивается вместе с винтом.
Митя ощупал кольца. Замка нет. Значит, дома.
Он постучал и, не дожидаясь ответа, нажал на массивную дверную ручку. Ручка подалась, но дверь не открылась.
Она была заперта.
Митя удивился. Обычно дверь не запиралась. Впрочем, из этого правила было исключение. Митя очень ясно представил себе, как Тамара, сердито вырвавшись, прикладывает палец к губам и показывает на черную тарелку репродуктора: сделай погромче, а сама бежит к двери, несколько секунд стоит, прислушиваясь, и осторожно, без стука, опускает тяжелый медный крючок. Затем круто поворачивается, протягивает к Мите тонкие руки, и теперь глаза уже не сердитые и не озабоченные…
Ах, черт меня дери!
Митя приложил ухо к двери. Чтоб лучше слышать, сорвал с себя ушанку и приник щекой к липкому, пахнущему мебельным лаком дереву.
Тишина.
Спит?
Он постучал еще раз, громче.
Вопреки здравому смыслу, утверждавшему, что различаются между собой только звуки, а тишина всюду одна и та же, Митя все больше приходил к убеждению, что за дверью как-то особенно тихо. Тишина отличалась от обычной, как заряженное оружие от незаряженного.
Ее надо было взорвать.
Рискуя привлечь внимание соседей, Митя стал трясти дверную ручку. Расшатанная ручка гремела и лязгала.
Наконец тишина взорвалась: скрипнула кровать, с грохотом упали на пол туфли. Стуча и шаркая, туфли добежали до двери — и остановились. Рука шарит, отыскивает крючок, — значит, в комнате темно. Сейчас раздастся тихий щелчок…
Но щелчка не последовало. Голос Тамары — такой тихий и невыразительный, что Митя еле узнал его, — произнес:
— Кто это?
— Это я, Тамара, — сказал Митя нетерпеливо. — Отопри.
Он нажал ручку, готовясь открыть дверь сразу, как только упадет крючок.
Однако крючок не падает, и дверь не поддается.
— В чем дело, Тамара? — говорит Митя уже недовольным голосом. И опять прижимает ухо к двери.
— Ко мне нельзя, — слышит он все тот же, чужой, лишенный интонаций голос.
— Что?
— Ко-мне-нель-зя, — повторяет Тамара. Чтоб не говорить громко, она выговаривает каждый слог.
Скажи Тамара «убирайся вон», Митя был бы менее растерян.
— Почему?
— Я не одна.
— Что ты говоришь? Я ничего не слышу, — отчаянно шепчет Митя. Он отлично расслышал, но еще не верит своим ушам.
— Потому что, — донеслось до него еще четче и раздельнее — так передают по ночному радио сводки для областных газет, — потому что я не одна. Ты слышишь меня?
— Да.
— Я прошу тебя уйти.
Простучали каблуки, скрипнула деревянная кровать.
Тишина.
Несколько секунд Митя простоял в оцепенении. Затем метнулся к выходу.
На лестнице он остановился и в спасительной темноте попытался отдать себе отчет в том, что же, собственно, произошло. Несомненным было только одно — произошло нечто совершенно неожиданное, грубо опрокидывающее все Митины представления о том, что могло и должно было произойти. Столкнувшись с этим неожиданным, Митя был настолько ошеломлен, что искреннейшим образом не знал, какое чувство владеет им в данную минуту: горе или гнев, отвращение или веселое изумление. Он примеривал их по очереди, и все казалось ему впору.
— Что же, собственно говоря, случилось? — произнес Митя вслух. Это был старый, проверенный способ наводить порядок в мыслях. — Случилось то, что и должно было случиться. Произошел разрыв, причем в наиболее легкой и, будем говорить откровенно, выгодной для вас форме. Теперь вам не в чем себя упрекнуть.
Придя к такому благополучному выводу, следовало застегнуть ворот шинели, надеть шапку и в сознании исполненного долга отправиться по своим делам. Вместо этого лейтенант Туровцев расстегнул душивший его ворот кителя и прижался лбом к ослизлой, пахнущей хлором штукатурке.
«Откровенно говоря, мне сейчас немножко не по себе, — признался он минутой позже. — Человек же я, в конце концов. Не будем только преувеличивать. Это царапина. Пройдет несколько дней, царапина заживет, и сегодняшний вечер останется в моей памяти как эпизод, не лишенный даже некоторого комизма. Сюжет для Ги де Мопассана. И в самом деле, если вдуматься, — разве все это не забавно?»
Митя заставил себя рассмеяться — смех получился какой-то замогильный.
— Ей-богу, смешно, — сказал Митя и, задрав голову, захохотал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152