— А нас на коне трое… И смех и грех! Словно груши полетели оба на землю от одного только моего крику; «Погоня!..» Дошлые и находчивые люди ваши братья казаки. Да вот и они. Узнаешь кобзаря? Клянется полковник, что хорошо тебя знает…
— Свят, свят, Карпо Богун! — воскликнул Онисим, отдавая Силантию поводья и бросаясь к кобзарю.
Богун поднялся с пенька, протянул вперед руки:
— Неужели Онисим из Олыки? Родной мой, вот так встреча!.. А Семен?
— Да молчите, дядя Федя! — дернул Мартынко Богуна за полы кафтана, сразу почувствовав, какое страшное, неутешное горе постигло его…
10
До вечера пережидали в перелеске, пустив пастись расседланных коней. По не стреножили их, пасли на поводьях. Надеялись, поджидали — может быть, еще кто-нибудь из их казаков прорвет вражеское кольцо.
Но не прорвал ни один, не дождались.
— Велю тебе, как старшой после Семена, — приказывал Силантий, — ехать по ентому шляху прямо на Лубны. Кобзарь добре местные шляхи знает. Повезешь кобзаря да Мартынка на Украину, сам к родным наведаешься, Онисим. А мне и бог велел в Расею-матушку возвратиться…
— Погоди, погоди, Силантий, мой товарищ боевой, — перебил его Онисим. — Не о родных сейчас нужно думать, а о судьбе всего православного люда. Нам обоим атаман приказывал: тебе, Силантий, мчаться на Украину, спасая лучшего ее сына — наливайковца Богуна, а мне, запорожскому казаку, мчаться к русскому народу, весть передать из уст в уста об измене бояр и князя Телятевского и о коварных действиях шляхты вместе с этим «царевичем». Семен жизнь свою отдал за то, чтобы узнать правду о шляхтичах и царевичах. И для русского холопа, крепостного «гречкосея», и для украинского батрака, посполитого «быдла», как говорят шляхтичи Ружинские, сия правда одинаково святая. Мне суждено рассказать о ней Болотникову и его людям. А Карпо Богун вместе с тобой, Силантий, расскажет о ней народу в украинских селах и хуторах. Ибо мы — братья не только по вере и крови, как говорил Наливайко, но и по борьбе за одинаковую долю навеки родными стали… Давайте-ка будем седлать коней. К переправе через реку проводите меня, а там и расстанемся. Должен за пять — семь дней, не больше, добраться до войск Ивашки и сообщить им эту правду, добытую кровью.
Богун во время разговора казаков молчал. Когда же обратились к нему с просьбой высказать свое мнение, качнул головой, а потом промолвил:
— Верно рассудил, брат Онисим… Пусть вечно живет в наших сердцах память о нашем славном богатыре. Плачь, Мартынко, слезы облегчают страдания души. А ее утешишь разве только тогда, когда вырастешь большим да возьмешь у матери саблю Наливайко. Это будет самым лучшим утешением для души — добывать волю народу, уничтожая Ружинских и царей. А добыть ее можно только тогда, когда будем крепко держать сабли в руках, и непременно вместе, со всем народом, и московским и поднепровским!.. Ну что же, поехали, люди добрые. Мартынко, бери отцовского коня, садись на него, сынок, а мой пусть на привязи у твоего идет, мой дорогой поводырь.
— Нет, дядя Федор! На отцовского коня пускай садится пан Онисим. Если не ему, то коню Семена Пушкаря поверит люд московский…
В предвечернем сумраке выехали из перелеска на дорогу к хутору. Впереди на сивом коне ехал Онисим, за ним Мартынко, державший поводья кобзарского коня, идущего рядом. Замыкал поход Силантий Дрозд. На него возлагалась почетная роль охраны и защиты. Выехали на бугорок, возвышавшийся над ручейком. Хутор, утопавший в фиолетовой тени деревьев, видели только издали. Повернули вправо от него и объехали стороной.
Часть третья
«Сквозь годы»
1
Не каждый год хорошая зима радует Львов. Иногда пройдет она, а львовяне и снежинки не увидят на улицах города: что припорошит за ночь, то к утру и растает.
А тут тихо подошла, словно подкралась к Львову, мягкая, теплая зима. Снег покрыл затвердевшую от морозца землю и не растаял. Будто в новое, свежее белье переоделся город; после долгой слякотной, противной осени люди полной грудью вдохнули морозный сухой воздух.
Вместе с такой приятной зимой во Львов пришел и удивительный слух о том, что народное ополчение России разгромило польские войска. Простые люди города и окрестностей видели в этом «промысел божий», набожно крестились, но вслух не высказывали своего мнения. Вспоминали при этом пословицу: из чужой хаты, как известно, или выйдешь уважаемым гостем, или в гробу вынесут твои кости. Какой-то Кузьма Минин и князь Пожарский возглавили народное ополчение и вымели мусор из родной столицы, из Москвы. Следовало ли королевичу Владиславу непрошеным вламываться в чужой дом, претендовать на московский престол, чтобы потерпеть такое поражение.
Люди чувствовали, что после такого разгрома польских войск между Польшей и Россией снова начнется длительная, непримиримая война. Тяжело вздыхали, но не винили в этом московский народ. Только польская шляхта никак не хотела примириться с соседством на востоке сильного, растущего государства. Попытки Петра Скарги ополячить русских постепенно, без борьбы, перекрестить их в католиков безвозвратно потерпели крах еще при Иване Грозном. Теперь же бесславно провалилась и военная авантюра Сигизмунда III. Королевские войска разгромлены, королевича изгнали из Москвы, усилия многих известных в крае потомственных шляхтичей, иезуитов и дипломатов ни к чему не привели, — дело кончилось жестоким поражением.
Чтобы ослабить впечатление, произведенное скандальным провалом своей политики, шляхта и иезуиты всячески старались умалить значение победы, одержанной Пожарским.
В конце года во Львове произошло чрезвычайное происшествие, для расследования которого вынужден был приехать сам воевода Станислав Жолкевский.
О московских событиях стало известно и многим львовским гражданам, которые видели в них первые признаки ослабления могущества польской Короны. Слух настойчиво просачивался в народ, вопреки стараниям властей. О позорном поражении заговорили ремесленники, объединенные в многочисленных цеховых братствах, мещане и православное духовенство. Возрождались угасшие надежды на свободу в широких демократических кругах этого культурного центра Западной Украины.
Тогда снова дали о себе знать львовские иезуиты. Уже пятый год во Львове существовало учебное заведение иезуитского ордена, называемое коллегией, и в нем к тому времени обучалось около полутысячи душ преимущественно польской, но частично и украинской молодежи в возрасте от тринадцати до двадцати лет. Это были будущие государственные мужи, прелаты католической церкви, властители человеческих душ…
Львовскую коллегию — детище католического епископства — опекал высокий шеф и благотворитель, прославленный своими ратными подвигами воевода Станислав Жолкевский, которому, после короля, принадлежало первое место в руководстве походом на Москву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
— Свят, свят, Карпо Богун! — воскликнул Онисим, отдавая Силантию поводья и бросаясь к кобзарю.
Богун поднялся с пенька, протянул вперед руки:
— Неужели Онисим из Олыки? Родной мой, вот так встреча!.. А Семен?
— Да молчите, дядя Федя! — дернул Мартынко Богуна за полы кафтана, сразу почувствовав, какое страшное, неутешное горе постигло его…
10
До вечера пережидали в перелеске, пустив пастись расседланных коней. По не стреножили их, пасли на поводьях. Надеялись, поджидали — может быть, еще кто-нибудь из их казаков прорвет вражеское кольцо.
Но не прорвал ни один, не дождались.
— Велю тебе, как старшой после Семена, — приказывал Силантий, — ехать по ентому шляху прямо на Лубны. Кобзарь добре местные шляхи знает. Повезешь кобзаря да Мартынка на Украину, сам к родным наведаешься, Онисим. А мне и бог велел в Расею-матушку возвратиться…
— Погоди, погоди, Силантий, мой товарищ боевой, — перебил его Онисим. — Не о родных сейчас нужно думать, а о судьбе всего православного люда. Нам обоим атаман приказывал: тебе, Силантий, мчаться на Украину, спасая лучшего ее сына — наливайковца Богуна, а мне, запорожскому казаку, мчаться к русскому народу, весть передать из уст в уста об измене бояр и князя Телятевского и о коварных действиях шляхты вместе с этим «царевичем». Семен жизнь свою отдал за то, чтобы узнать правду о шляхтичах и царевичах. И для русского холопа, крепостного «гречкосея», и для украинского батрака, посполитого «быдла», как говорят шляхтичи Ружинские, сия правда одинаково святая. Мне суждено рассказать о ней Болотникову и его людям. А Карпо Богун вместе с тобой, Силантий, расскажет о ней народу в украинских селах и хуторах. Ибо мы — братья не только по вере и крови, как говорил Наливайко, но и по борьбе за одинаковую долю навеки родными стали… Давайте-ка будем седлать коней. К переправе через реку проводите меня, а там и расстанемся. Должен за пять — семь дней, не больше, добраться до войск Ивашки и сообщить им эту правду, добытую кровью.
Богун во время разговора казаков молчал. Когда же обратились к нему с просьбой высказать свое мнение, качнул головой, а потом промолвил:
— Верно рассудил, брат Онисим… Пусть вечно живет в наших сердцах память о нашем славном богатыре. Плачь, Мартынко, слезы облегчают страдания души. А ее утешишь разве только тогда, когда вырастешь большим да возьмешь у матери саблю Наливайко. Это будет самым лучшим утешением для души — добывать волю народу, уничтожая Ружинских и царей. А добыть ее можно только тогда, когда будем крепко держать сабли в руках, и непременно вместе, со всем народом, и московским и поднепровским!.. Ну что же, поехали, люди добрые. Мартынко, бери отцовского коня, садись на него, сынок, а мой пусть на привязи у твоего идет, мой дорогой поводырь.
— Нет, дядя Федор! На отцовского коня пускай садится пан Онисим. Если не ему, то коню Семена Пушкаря поверит люд московский…
В предвечернем сумраке выехали из перелеска на дорогу к хутору. Впереди на сивом коне ехал Онисим, за ним Мартынко, державший поводья кобзарского коня, идущего рядом. Замыкал поход Силантий Дрозд. На него возлагалась почетная роль охраны и защиты. Выехали на бугорок, возвышавшийся над ручейком. Хутор, утопавший в фиолетовой тени деревьев, видели только издали. Повернули вправо от него и объехали стороной.
Часть третья
«Сквозь годы»
1
Не каждый год хорошая зима радует Львов. Иногда пройдет она, а львовяне и снежинки не увидят на улицах города: что припорошит за ночь, то к утру и растает.
А тут тихо подошла, словно подкралась к Львову, мягкая, теплая зима. Снег покрыл затвердевшую от морозца землю и не растаял. Будто в новое, свежее белье переоделся город; после долгой слякотной, противной осени люди полной грудью вдохнули морозный сухой воздух.
Вместе с такой приятной зимой во Львов пришел и удивительный слух о том, что народное ополчение России разгромило польские войска. Простые люди города и окрестностей видели в этом «промысел божий», набожно крестились, но вслух не высказывали своего мнения. Вспоминали при этом пословицу: из чужой хаты, как известно, или выйдешь уважаемым гостем, или в гробу вынесут твои кости. Какой-то Кузьма Минин и князь Пожарский возглавили народное ополчение и вымели мусор из родной столицы, из Москвы. Следовало ли королевичу Владиславу непрошеным вламываться в чужой дом, претендовать на московский престол, чтобы потерпеть такое поражение.
Люди чувствовали, что после такого разгрома польских войск между Польшей и Россией снова начнется длительная, непримиримая война. Тяжело вздыхали, но не винили в этом московский народ. Только польская шляхта никак не хотела примириться с соседством на востоке сильного, растущего государства. Попытки Петра Скарги ополячить русских постепенно, без борьбы, перекрестить их в католиков безвозвратно потерпели крах еще при Иване Грозном. Теперь же бесславно провалилась и военная авантюра Сигизмунда III. Королевские войска разгромлены, королевича изгнали из Москвы, усилия многих известных в крае потомственных шляхтичей, иезуитов и дипломатов ни к чему не привели, — дело кончилось жестоким поражением.
Чтобы ослабить впечатление, произведенное скандальным провалом своей политики, шляхта и иезуиты всячески старались умалить значение победы, одержанной Пожарским.
В конце года во Львове произошло чрезвычайное происшествие, для расследования которого вынужден был приехать сам воевода Станислав Жолкевский.
О московских событиях стало известно и многим львовским гражданам, которые видели в них первые признаки ослабления могущества польской Короны. Слух настойчиво просачивался в народ, вопреки стараниям властей. О позорном поражении заговорили ремесленники, объединенные в многочисленных цеховых братствах, мещане и православное духовенство. Возрождались угасшие надежды на свободу в широких демократических кругах этого культурного центра Западной Украины.
Тогда снова дали о себе знать львовские иезуиты. Уже пятый год во Львове существовало учебное заведение иезуитского ордена, называемое коллегией, и в нем к тому времени обучалось около полутысячи душ преимущественно польской, но частично и украинской молодежи в возрасте от тринадцати до двадцати лет. Это были будущие государственные мужи, прелаты католической церкви, властители человеческих душ…
Львовскую коллегию — детище католического епископства — опекал высокий шеф и благотворитель, прославленный своими ратными подвигами воевода Станислав Жолкевский, которому, после короля, принадлежало первое место в руководстве походом на Москву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137