Так и стояла она здесь, пока Стефа накрывала стол с позолоченными резными ножками, стоявший в углу комнаты. Девушка то и дело посматривала на хозяйку, словно советовалась с ней, куда поставить жаркое или хлеб, тот ли она графин венгерского вина поместила посредине стола. На одну персону или на двоих готовить приборы? Пани Софья следила, как горничная своими ловкими руками ставила чешскую посуду, бокалы для вина, накрыла было стол на две персоны, потом один прибор убрала, потом снова вернула… Смотрела и молчала. Ян глубоко оскорбил ее своим издевательским обращением с небезразличным ей человеком, которого с юношеских лет уважали в их доме…
В первую минуту она хотела было пожаловаться на Яна отцу, да передумала. А Стефа звенит на столе бокалами так, словно выкликает где-то глубоко притаившиеся, будто и замершие уже девичьи чувства…
Когда Стефа, выполняя приказание пани Софьи, как можно почтительнее приглашала Хмельницкого на ужин, она не сказала ему, что стол накрыт в комнате ее госпожи. Вполне понятно, что подстаросту надо было угощать отдельно от его вооруженной свиты, — это в какой-то мере смягчало вину старосты. Значит, и пана подстаросту возвышают над челядью и даже над его казаками.
— Мне велели проводить уважаемого пана в комнату, где его ждет… ужин, — сказала девушка, идя впереди Хмельницкого.
Они прошли по длинному полутемному коридору, потом свернули и поднялись по лестнице на второй этаж. Здесь были размещены покои старосты и его жены. Хмельницкий знал об этом. И когда на втором этаже Стефа повернула вправо, сердце его тревожно забилось. Они шли к покоям пани Софьи.
Раздумывать было некогда. Раскрылась тяжелая дубовая дверь. Стефа придержала ее, пропуская чигиринского подстаросту. Желая угодить своей госпоже, девушка старательно выполняла свои обязанности. Третий год она прислуживает ей, из помощницы стала старшей горничной, и не Степанидой, а Стефой теперь звали ее. Все это должна была ценить девушка из бедной многодетной семьи простолюдина.
Когда гость медленно переступил порог и от окна донесся ответ на его приветствие, горничная тихо притворила дверь, посмотрела в одну и другую сторону коридора и быстро, как всегда, сбежала по лестнице.
— Бардзо прошу пана Михайла… О, то нех бендзе только «пана Михайла». С детства я привыкла к этому имени, которым мой дорогой отец до сих пор называет пана, — весело произнесла пани Софья: ее грусть словно рукой сняло. Она встретила гостя совсем по-домашнему, не переодевшись, не стесняясь его, как и тогда, когда была барышней, кутаясь в шлафрок больше от холода, чем от смущения. — Пан староста, отъезжая, просил меня угостить пана. Он так досадовал на себя из-за инцидента.
— Какого именно, прошу… прошу…
— Разумеется, зовите меня пани Софья, именно только пани Софья, как и… всегда. — Она с трудом сдержалась, чтобы не сказать: «как когда-то…». Но ведь когда-то она была для него паненкой Софушкой!..
— Сердечно благодарю, пани Софья. Но, наверное, это случилось без меня… Вот только человека жаль, исправный был надсмотрщик… — Хмельницкий сразу понял, о каком «инциденте» говорит жена старосты, но из гордости и искреннего уважения к ней решил представить дело так, будто речь идет о надсмотрщике Гнате Галайде, осужденном на смерть.
Хмельницкий окинул взором комнату, задержал его на столе. Ему сразу бросились в глаза два бокала, и он невольно посмотрел на Софью. Она даже вздрогнула от его взгляда, кровь ударила ей в лицо, молодая женщина зажмурила глаза, борясь с укором совести, который, как червь, зашевелился в ее душе. И тут же она взяла себя в руки.
— Как и пан Михайло, я так же не удостоилась чести быть на трапезе охотников и почувствовала голод после дороги. Конечно… Тот надсмотрщик… наверное, его уже не спасешь, коль пан староста вынес свой приговор… Но, прошу, пан Михайло, садитесь к столу.
Хмельницкий сдержанно вздохнул и отодвинул кресло с высокой спинкой, в которое садилась пани Софья. Бархатистый мех шлафрока нежно щекотал руку, и он не торопился отводить ее. Софья посмотрела на него через плечо и, теперь уже окончательно овладев собой, непринужденно улыбаясь, пригласила его садиться.
Михайло Хмельницкий, служа в доме гетмана в Жолкве, еще с молодых лет усвоил самые изысканные шляхетские манеры. Он немного отвык от них, пребывая на степной границе, а сейчас, в обществе прелестной молодой женщины, вмиг припомнил все. Единственное, что ему трудно давалось, — поддерживать беседу с воспитанной в шляхетском духе дамой. Это было для него невыносимой мукой и потому, что, когда она была еще совсем юной, они были очень дружны, и он вовсе не чувствовал себя с ней слугою ее отца. Имевшаяся между ними разница в шесть-семь лет не играла никакой роли, когда девушке шел четырнадцатый или пятнадцатый год. С каждым месяцем «Софушка» все более превращалась во взрослую барышню, и все крепче задумывался доверенный слуга гетмана. Уезжая из Переяслава по неожиданному приказанию гетмана, он понимал, что дальнейшее их сближение становилось уже угрожающим…
Софья, ощутившая некоторую растерянность подстаросты, сама поддерживала разговор, — впрочем, она обязана была делать это и как хозяйка дома.
Когда Хмельницкий наливал вино из изящного графина в бокалы, хозяйка предупредила, вернее — приказала, как это умеют делать хорошенькие женщины:
— Пана Михайла прошу выпить первый… охотничий бокал одного, а второй… вместе со мной. Ведь на дворе сейчас холодно.
— В покоях этого не ощущаешь, уважаемая пани Софья, — осмелев, ответил Хмельницкий и послушно опорожнил полный бокал.
Какое-то время разговор вертелся вокруг разных мелочей — убранства комнаты, погоды, ужина. Но вскоре, когда и пани Софья несколько раз пригубила бокал с вином, комната показалась подстаросте более просторной. Откуда только брались слова! Какая-то неведомая сила принуждала их говорить без умолку. Казалось, если оборвется нить разговора, произойдет что-то безвозвратно-роковое, страшное для обоих.
К счастью, пани Софья в подробностях знала о событиях, происшедших во львовской коллегии, когда сын чигиринского подстаросты, взяв под свою защиту сына пана Хмелевского, проявил себя верным другом, достойным приязни родовитого шляхтича. Чтобы уклониться от разговора об ужасном событии, которое должно было произойти завтра в Звенигородке по приказу ее мужа, хозяйка ухватилась за спасительную мысль — рассказать подстаросте о поступке его сына. Кстати, и Хмельницкий в это время всячески расхваливал отца пани Софьи, превозносил его рыцарство и патриотизм, уподобляя его консулу Павлу Эмилию, прославленному защитнику отечества. Хозяйка и сочла этот момент подходящим для того, чтобы сделать гостю приятное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
В первую минуту она хотела было пожаловаться на Яна отцу, да передумала. А Стефа звенит на столе бокалами так, словно выкликает где-то глубоко притаившиеся, будто и замершие уже девичьи чувства…
Когда Стефа, выполняя приказание пани Софьи, как можно почтительнее приглашала Хмельницкого на ужин, она не сказала ему, что стол накрыт в комнате ее госпожи. Вполне понятно, что подстаросту надо было угощать отдельно от его вооруженной свиты, — это в какой-то мере смягчало вину старосты. Значит, и пана подстаросту возвышают над челядью и даже над его казаками.
— Мне велели проводить уважаемого пана в комнату, где его ждет… ужин, — сказала девушка, идя впереди Хмельницкого.
Они прошли по длинному полутемному коридору, потом свернули и поднялись по лестнице на второй этаж. Здесь были размещены покои старосты и его жены. Хмельницкий знал об этом. И когда на втором этаже Стефа повернула вправо, сердце его тревожно забилось. Они шли к покоям пани Софьи.
Раздумывать было некогда. Раскрылась тяжелая дубовая дверь. Стефа придержала ее, пропуская чигиринского подстаросту. Желая угодить своей госпоже, девушка старательно выполняла свои обязанности. Третий год она прислуживает ей, из помощницы стала старшей горничной, и не Степанидой, а Стефой теперь звали ее. Все это должна была ценить девушка из бедной многодетной семьи простолюдина.
Когда гость медленно переступил порог и от окна донесся ответ на его приветствие, горничная тихо притворила дверь, посмотрела в одну и другую сторону коридора и быстро, как всегда, сбежала по лестнице.
— Бардзо прошу пана Михайла… О, то нех бендзе только «пана Михайла». С детства я привыкла к этому имени, которым мой дорогой отец до сих пор называет пана, — весело произнесла пани Софья: ее грусть словно рукой сняло. Она встретила гостя совсем по-домашнему, не переодевшись, не стесняясь его, как и тогда, когда была барышней, кутаясь в шлафрок больше от холода, чем от смущения. — Пан староста, отъезжая, просил меня угостить пана. Он так досадовал на себя из-за инцидента.
— Какого именно, прошу… прошу…
— Разумеется, зовите меня пани Софья, именно только пани Софья, как и… всегда. — Она с трудом сдержалась, чтобы не сказать: «как когда-то…». Но ведь когда-то она была для него паненкой Софушкой!..
— Сердечно благодарю, пани Софья. Но, наверное, это случилось без меня… Вот только человека жаль, исправный был надсмотрщик… — Хмельницкий сразу понял, о каком «инциденте» говорит жена старосты, но из гордости и искреннего уважения к ней решил представить дело так, будто речь идет о надсмотрщике Гнате Галайде, осужденном на смерть.
Хмельницкий окинул взором комнату, задержал его на столе. Ему сразу бросились в глаза два бокала, и он невольно посмотрел на Софью. Она даже вздрогнула от его взгляда, кровь ударила ей в лицо, молодая женщина зажмурила глаза, борясь с укором совести, который, как червь, зашевелился в ее душе. И тут же она взяла себя в руки.
— Как и пан Михайло, я так же не удостоилась чести быть на трапезе охотников и почувствовала голод после дороги. Конечно… Тот надсмотрщик… наверное, его уже не спасешь, коль пан староста вынес свой приговор… Но, прошу, пан Михайло, садитесь к столу.
Хмельницкий сдержанно вздохнул и отодвинул кресло с высокой спинкой, в которое садилась пани Софья. Бархатистый мех шлафрока нежно щекотал руку, и он не торопился отводить ее. Софья посмотрела на него через плечо и, теперь уже окончательно овладев собой, непринужденно улыбаясь, пригласила его садиться.
Михайло Хмельницкий, служа в доме гетмана в Жолкве, еще с молодых лет усвоил самые изысканные шляхетские манеры. Он немного отвык от них, пребывая на степной границе, а сейчас, в обществе прелестной молодой женщины, вмиг припомнил все. Единственное, что ему трудно давалось, — поддерживать беседу с воспитанной в шляхетском духе дамой. Это было для него невыносимой мукой и потому, что, когда она была еще совсем юной, они были очень дружны, и он вовсе не чувствовал себя с ней слугою ее отца. Имевшаяся между ними разница в шесть-семь лет не играла никакой роли, когда девушке шел четырнадцатый или пятнадцатый год. С каждым месяцем «Софушка» все более превращалась во взрослую барышню, и все крепче задумывался доверенный слуга гетмана. Уезжая из Переяслава по неожиданному приказанию гетмана, он понимал, что дальнейшее их сближение становилось уже угрожающим…
Софья, ощутившая некоторую растерянность подстаросты, сама поддерживала разговор, — впрочем, она обязана была делать это и как хозяйка дома.
Когда Хмельницкий наливал вино из изящного графина в бокалы, хозяйка предупредила, вернее — приказала, как это умеют делать хорошенькие женщины:
— Пана Михайла прошу выпить первый… охотничий бокал одного, а второй… вместе со мной. Ведь на дворе сейчас холодно.
— В покоях этого не ощущаешь, уважаемая пани Софья, — осмелев, ответил Хмельницкий и послушно опорожнил полный бокал.
Какое-то время разговор вертелся вокруг разных мелочей — убранства комнаты, погоды, ужина. Но вскоре, когда и пани Софья несколько раз пригубила бокал с вином, комната показалась подстаросте более просторной. Откуда только брались слова! Какая-то неведомая сила принуждала их говорить без умолку. Казалось, если оборвется нить разговора, произойдет что-то безвозвратно-роковое, страшное для обоих.
К счастью, пани Софья в подробностях знала о событиях, происшедших во львовской коллегии, когда сын чигиринского подстаросты, взяв под свою защиту сына пана Хмелевского, проявил себя верным другом, достойным приязни родовитого шляхтича. Чтобы уклониться от разговора об ужасном событии, которое должно было произойти завтра в Звенигородке по приказу ее мужа, хозяйка ухватилась за спасительную мысль — рассказать подстаросте о поступке его сына. Кстати, и Хмельницкий в это время всячески расхваливал отца пани Софьи, превозносил его рыцарство и патриотизм, уподобляя его консулу Павлу Эмилию, прославленному защитнику отечества. Хозяйка и сочла этот момент подходящим для того, чтобы сделать гостю приятное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137