Ожили бескрайние поля.
Всюду разносятся запахи свежей, новой травы, новых листьев и пшеницы, которая уже на две ладони поднялась от земли.
Над погубленными людьми, лежащими в глубоких могилах, взошла новая, свежая трава.
VII
МЕДВЕДИ
– Куда ты, сестрица?
– Во дворец…
– Возьмешь меня с собой?
– Не возьму…
– А я пойду…
– Попробуй только, уши оборву…
Моя родная сестра!.. И оборвет мне уши!.. Не оборвет. Разве что оттаскает та уши. Да я и сам сумею защититься – как вдарю! Дома я дерусь со всеми, кто не хочет меня слушаться. Не дерусь только с тятей и мамой. Еще бы!.. Если ребенок подымет руку на отца или на мать, рука у него отсохнет вся – от плеча и до кончиков пальцев…
Правда, моя задиристость мне же выходит боком. Но это даже хорошо. Умеешь нападать – умей и получать сдачу. У меня вся голова расцвечена синяками: от палочных ударов, которыми меня потчуют приятели. Но и сами они разукрашены не меньше моего. Это мы пощекотали друг друга дубинками. Удобнее всего колотить по спине – не остается следов, разве что вздуются рубцы, да и то через неделю опадают. С головой дело хуже… Кожа тонкая – рвется, кровь хлещет потоком. Раны мы присыпаем землей. Те, что поглубже, залепляем мукой – пшеничной или кукурузной. Других снадобий у нас не водится.
Евангелина уходит нарядная: в волосах за ушами у нее красуется сухая веточка базилика…
Миновало рождество… Прошло и крещение…
Да и весна уже на подходе…
Идешь по дороге, снег под ногами оседает. Надавишь посильнее – и под пятками проступает вода. Обувка промокает насквозь…
Еще год назад сестра Евангелина была толстушкой. Этой осенью ей исполнилось пятнадцать лет, и она вдруг сразу вытянулась, постройнела. Стала выше ростом и тоньше в талии. В удлиненных глазах ее вспыхнул ослепительный свет. У сестры густые брови, как у мамы, и длинные ресницы.
– Так возьмешь меня во дворец?
– Я тебе уже сказала – нет…
Евангелина красит румянами щеки, будто цыганка, глядится в осколок зеркала – и где только она его раздобыла?
До этой поры в нашем доме зеркал не водилось. Мама в зеркало никогда не смотрится. Да и зачем?.. Замечать, как увядает кожа? Довольно и того, что это видим мы…
– Мама, Евангелина не берет меня во дворец.
– Оставь ее, пусть уж идет одна.
– А я не хочу, чтоб одна.
– Ну, раз не хочешь…
Сестра отправляется во дворец. Но на каждом шагу останавливается, захватывает руками снег и швыряет в меня снежком.
– А ну, поворачивай домой, Дарие!
– Не пойду!
– Иди, говорю!
– Не хочу!
Евангелина припускается за мной. Догонит, повалит в снег и поколотит. Но я бегаю быстрее всех мальчишек в селе. Тогда она пытается уговорить меня по-хорошему.
– Шел бы ты домой, Дарие. Хоть сегодня не бегай за мной. Ведь побью, коли во дворец зайдешь.
– А вот не побьешь, постыдишься!
– Вернешься домой, куплю тебе… баранок.
– Врешь. У тебя и денег-то на баранки нет.
Сестра направляется ко дворцу, я – за ней.
Дворец – это заброшенная землянка, без окон, без дверей – на самой окраине села, за домом моего дяди Пэуне Вакэ.
Сестра уже у дворца. Я тоже. Она входит внутрь. Я следом. Но мы не самые первые, кое-кто проявил больше прыти.
Во дворец ходят молодые люди и девушки постарше, которых весной должны принять в хору. Они учатся там танцам и играм. Музыкантов у них нет. Играет кто-нибудь из парней – на свирели или на кларнете.
Мы, младшие, держимся возле старших братьев или сестер. Рассаживаемся вдоль стен и глазеем на танцующих – одни пляшут ловко, другие просто увальни, едва переставляют ноги, ровно к ним чурбаки привязаны.
Парни и девушки, уже принятые в хору, во дворец не ходят. Чего они там забыли? Свои хороводы они водят перед корчмой. Таких питейных заведений в селе целых семь, и корчмари передрались между собой. Каждый хочет, чтобы хору водили перед его корчмой. Ради этого сами нанимают музыкантов и платят им. Расчет простой – молодежь непременно зайдет в корчму выпить, а за выпивку надо платить…
У какой корчмы устроить танцы, решают парни, которые в хоре верховодят. За это они получают в дар от корчмаря ведро цуйки, вина, связку баранок и решето яблок, доставленных с гор чабанами.
Во дворце стоит дикий шум и гам.
Когда танец приостанавливается – а такое бывает, только когда юнец музыкант устает дудеть на своей свирели, – ребята затаскивают девчонок в угол, щиплют их, целуют, лапают. Мы же изнываем от зависти. А то и сами начинаем приставать к девчонкам – нашим ровесницам. Кто-нибудь из старших, с пушком на губе, порой цыкает на нас:
– Эй, постыдились бы, сопляки!
– А самому-то небось не стыдно?
– Я уж… это… парень…
– И мы скоро будем…
– Вот то-то и оно, что скоро, а покамест сопляки.
Опустился вечер. Стелется туман. Словно где-то под землей горят невидимые огни. Туман подымается из низин, а может, опускается сверху. Никто не знает, откуда берется туман – вроде бы отовсюду, и оттого еще короче становится сумрачный день.
Вечеринка расходится. Ушел юнец со свирелью. Ушел насвистывая. За ним стайкой выпархиваем и мы.
Перед дворцом на улице – повозка, запряженная четверкой лошадей. В повозке – трое парней. Это Авендря, приятель моего брата Иона. Второй – Верде. А это – Альвицэ…
Мы проходим мимо повозки. Альвицэ сидит, откинувшись к боковой стенке. В углу рта зажата сигарета. Он кричит:
– Евангелина, подойди-ка, я хочу тебя кой о чем спросить.
Сестра останавливается, оборачивается к нему.
– Мне надо шепнуть тебе на ушко…
Сестра подходит ближе. Я, как жеребенок за кобылой, плетусь следом.
Не успела сестра подойти, как Альвицэ бросается к ней, хватает поперек тела, поднимает над собой. И, подняв, как сноп, швыряет в повозку. Авендря подхватывает ее на руки. Сестра вскрикивает. И умолкает: Авендря зажал ей рот ладонью.
– Черт возьми! Зачем так орать?..
Альвицэ вскакивает на подножку. Верде хлещет кнутом лошадей. Мелькают копыта. Повозка, скользя по хрустящему снегу, взлетает на холм. Альвицэ выхватывает из кармана пистолет и стреляет в воздух. Повозка исчезает за холмом.
– Украли! – слышу я вокруг. – Украли! Айда к Альвицэ! То-то там сегодня шабаш будет!..
Я мчусь домой.
– Мама, сестру украли…
– Кто украл-то?
– Альвицэ украл…
Мать натягивает постолы, набрасывает на плечи шаль.
– Бежим за отцом, Дарие.
Отец сидит в корчме Томы Окы.
Лицо у него красное. Стоит ему выпить стопку цуйки или стакан вина, лицо и уши у него краснеют…
Мать незаметно подзывает его, отец выходит, слегка обеспокоенный. Мама никогда не заходила за ним в корчму.
– Что случилось?
– Евангелину с вечеринки украли.
– Кто?
– Альвицэ…
Отец прикусывает кончик уса.
Сестра Евангелина и брат Ион – мамины дети. На холме, что между Стэникуцем и Большим оврагом, у мамы есть собственный клочок земли, наследство от первого мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157