Она неожиданно бросилась наперерез моему коню, так что я едва успел отдернуть его в сторону, невольно помянув при этом нечистого. Сорвавшиеся с моих уст проклятия не ускользнули от слуха идущих впереди меня двух молодых подмастерьев в голубых дублетах. Судя по раскрасневшимся и несколько припухшим лицам, они возвращались домой с затянувшейся дружеской пирушки. Один из них, коренастый парень с грубыми чертами лица, услышав мои ругательства, обернулся. Его преисполненный презрительной усмешки взгляд заставил меня тотчас прикусить язык и пришпорить коня. Я словно увидел себя его глазами: бледнолицый горбатый служитель закона в черной мантии и с футляром на поясе, в котором хранилось перо вместо меча.
Оказаться на широкой мостовой Чипсайда было воистину большим облегчением. Возле лавок рынка сновали толпы людей. Ютящиеся под яркими навесами торговцы зазывали покупателей, беспрестанно выкрикивая: «Что желаете купить, господа?» Иные спорили с почтенными домохозяйками, которых легко было отличить по белым чепцам. Среди прочих прогуливалась по рынку в сопровождении вооруженной охраны некая знатная дама, белоснежное лицо которой прикрывал от солнечных лучей тряпочный козырек на шляпке.
Проезжая мимо собора Святого Петра, я услышал громкий крик продавца газетных листовок. Тощий парнишка в черном, заляпанном грязью дублете громогласно вещал толпе: «В Уолбруке пойман и доставлен в Ньюгейт детоубийца!» Приблизившись к нему, я остановил коня и протянул юнцу фартинг. Послюнявив палец, тот вытащил очередной листок и передал мне. Потом поспешно развернулся и, обращаясь к толпе, продолжил на еще более высокой ноте: «Самое страшное преступление года!»
Чтобы прочесть написанное на газетном листе сообщение, я остановился в тенистом местечке возле собора. В его окрестностях по обыкновению собралось множество нищих – как взрослых, так и детей. Прислонившись к стенам храма, тощие оборванцы не стеснялись обнажать свои раны и увечья, взывая к жалости прохожих. Поспешно отворотив взор от их молящих взглядов, я вернулся к чтению газеты. Подгравюрой, изображавшей совершенно безликое, окаймленное беспорядочной гривой волос женское лицо, я прочел:
«В Уолбруке совершено ужасное преступление. Ревнивой кузиной убит ребенок. В прошедший воскресный вечер 16 мая сего года в прекрасном доме сэра Эдвина Уэнтворта Уолбрукского, члена гильдии торговцев шелком и бархатом, на дне глубокого садового колодца со сломанной шеей был найден его сын, мальчик двенадцати лет. По показаниям дочерей сэра Эдвина пятнадцати и шестнадцати лет от роду, его столкнула туда кузина, Элизабет Уэнтворт, сирота, которую сэр Эдвард после смерти ее отца призрел в своем доме из милосердия. Девушка доставлена в Ньюгейт, где должна будет предстать перед судом, назначенным на 29 мая сего года. Она отказывается отвечать на вопросы обвинения, поэтому, вероятней всего, будет подвержена пытке. В случае же признания состава преступления ей предстоит отправиться в Тайборн в ближайший день казни».
Наскоро напечатанная на дешевой бумаге листовка оставила чернильные пятна у меня на пальцах. Засунув ее в карман, я развернулся и направил коня по Патерностер-роу. Происшествие, о котором я узнал из первых рук совсем недавно, ныне стало предметом дешевой шумихи. Виновна девушка или нет, навряд ли можно рассчитывать на беспристрастное отношение к ней со стороны лондонских законников. Нельзя не признать, что повсеместное распространение книгопечатания имело положительные стороны. К примеру, оно позволило нам обрести Библию на английском языке, которая ныне стала достоянием каждой церкви. Между тем у этого новшества была и оборотная сторона. На нас посыпались подобные газетные листовки, сулившие немалые доходы их подпольным создателям, равно как и корм палачам. Воистину правы были наши предки, утверждая, что нет ничего прекрасного в подлунном мире, чему бы человек не придал своего извращенного назначения.
Когда мы с Канцлером добрались до дома, солнце стояло уже в зените. Развязав ленту головного убора, я почувствовал, что под ней выступила испарина. Едва я спешился, как дверь отворилась и на пороге появилась Джоан, моя прислуга, на пухленьком лице которой запечатлелось явно беспокойное выражение.
– Он здесь, – озираясь, шепнула она преисполненным волнения голосом. – Дядя той девушки…
– Знаю.
Не исключено, что, проезжая по улицам Лондона, Джозеф тоже видел листовку, извещавшую об убийстве своего племянника.
– В каком он расположении духа? – осведомился я.
– Весьма мрачном, сэр. Я проводила его в гостиную. И принесла ему бокал пива.
– Спасибо.
Я передал поводья светловолосому худощавому мальчугану, который резво выскочил мне навстречу. Его недавно наняла ко мне на службу Джоан, чтобы он помогал ей в работе по дому. Канцлер к нему еще не привык и потому упрямо топтался на месте, так что однажды едва не наступил парню на босую ногу. Саймон, так звали юнца, отвесил мне поспешный поклон и, ласково разговаривая с конем, повел его в стойло.
– Нельзя ему позволять ходить босиком, – сказал я. – Надо бы приобрести для него башмаки.
– Но он не желает их надевать, сэр, – покачала головой Джоан. – Твердит, что они натирают ему ноги. Я не раз ему говорила, что в порядочном доме положено носить обувь. – Скажите ему, что он получит шесть пенсов, если неделю проходит в башмаках, – произнес я и, вздохнув, добавил: – Ну да ладно. Пора идти. Джозеф, верно, меня заждался.
Джозеф Уэнтворт для своих пятидесяти с небольшим лет был человеком краснощеким и весьма упитанным. На нем был великолепного покроя дублет из шерстяной ткани приятного коричневого оттенка, хотя и слишком теплый для стоявшей на дворе погоды, поэтому неудивительно, что его обладатель чувствовал себя в нем крайне неуютно. Вид Джозефа соответствовал роду его занятий: работяга фермер, владелец небольшого участка неплодородных земель где-то в Эссексе. Двое его младших братьев в свое время отправились искать удачу в Лондон. Он же предпочел остаться в отцовской деревне. Два года назад мне довелось вести дело по защите его фермы от притязаний одного крупного землевладельца, вознамерившегося превратить ее в пастбища для своих овец. Джозеф пришелся мне весьма по душе, поэтому, когда несколько дней назад я получил от него письмо, сердце мое сжалось от боли. Меня подмывало сказать ему честно, что вряд ли мне удастся помочь в интересующем его вопросе. Однако тон послания был крайне отчаянным, поэтому отказать сразу я просто не решился.
Когда он увидел меня, его лицо тотчас прояснилось. Он поспешно подошел ко мне и горячо пожал руку.
– Добрый день, сэр Шардлейк! Рад вас видеть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
Оказаться на широкой мостовой Чипсайда было воистину большим облегчением. Возле лавок рынка сновали толпы людей. Ютящиеся под яркими навесами торговцы зазывали покупателей, беспрестанно выкрикивая: «Что желаете купить, господа?» Иные спорили с почтенными домохозяйками, которых легко было отличить по белым чепцам. Среди прочих прогуливалась по рынку в сопровождении вооруженной охраны некая знатная дама, белоснежное лицо которой прикрывал от солнечных лучей тряпочный козырек на шляпке.
Проезжая мимо собора Святого Петра, я услышал громкий крик продавца газетных листовок. Тощий парнишка в черном, заляпанном грязью дублете громогласно вещал толпе: «В Уолбруке пойман и доставлен в Ньюгейт детоубийца!» Приблизившись к нему, я остановил коня и протянул юнцу фартинг. Послюнявив палец, тот вытащил очередной листок и передал мне. Потом поспешно развернулся и, обращаясь к толпе, продолжил на еще более высокой ноте: «Самое страшное преступление года!»
Чтобы прочесть написанное на газетном листе сообщение, я остановился в тенистом местечке возле собора. В его окрестностях по обыкновению собралось множество нищих – как взрослых, так и детей. Прислонившись к стенам храма, тощие оборванцы не стеснялись обнажать свои раны и увечья, взывая к жалости прохожих. Поспешно отворотив взор от их молящих взглядов, я вернулся к чтению газеты. Подгравюрой, изображавшей совершенно безликое, окаймленное беспорядочной гривой волос женское лицо, я прочел:
«В Уолбруке совершено ужасное преступление. Ревнивой кузиной убит ребенок. В прошедший воскресный вечер 16 мая сего года в прекрасном доме сэра Эдвина Уэнтворта Уолбрукского, члена гильдии торговцев шелком и бархатом, на дне глубокого садового колодца со сломанной шеей был найден его сын, мальчик двенадцати лет. По показаниям дочерей сэра Эдвина пятнадцати и шестнадцати лет от роду, его столкнула туда кузина, Элизабет Уэнтворт, сирота, которую сэр Эдвард после смерти ее отца призрел в своем доме из милосердия. Девушка доставлена в Ньюгейт, где должна будет предстать перед судом, назначенным на 29 мая сего года. Она отказывается отвечать на вопросы обвинения, поэтому, вероятней всего, будет подвержена пытке. В случае же признания состава преступления ей предстоит отправиться в Тайборн в ближайший день казни».
Наскоро напечатанная на дешевой бумаге листовка оставила чернильные пятна у меня на пальцах. Засунув ее в карман, я развернулся и направил коня по Патерностер-роу. Происшествие, о котором я узнал из первых рук совсем недавно, ныне стало предметом дешевой шумихи. Виновна девушка или нет, навряд ли можно рассчитывать на беспристрастное отношение к ней со стороны лондонских законников. Нельзя не признать, что повсеместное распространение книгопечатания имело положительные стороны. К примеру, оно позволило нам обрести Библию на английском языке, которая ныне стала достоянием каждой церкви. Между тем у этого новшества была и оборотная сторона. На нас посыпались подобные газетные листовки, сулившие немалые доходы их подпольным создателям, равно как и корм палачам. Воистину правы были наши предки, утверждая, что нет ничего прекрасного в подлунном мире, чему бы человек не придал своего извращенного назначения.
Когда мы с Канцлером добрались до дома, солнце стояло уже в зените. Развязав ленту головного убора, я почувствовал, что под ней выступила испарина. Едва я спешился, как дверь отворилась и на пороге появилась Джоан, моя прислуга, на пухленьком лице которой запечатлелось явно беспокойное выражение.
– Он здесь, – озираясь, шепнула она преисполненным волнения голосом. – Дядя той девушки…
– Знаю.
Не исключено, что, проезжая по улицам Лондона, Джозеф тоже видел листовку, извещавшую об убийстве своего племянника.
– В каком он расположении духа? – осведомился я.
– Весьма мрачном, сэр. Я проводила его в гостиную. И принесла ему бокал пива.
– Спасибо.
Я передал поводья светловолосому худощавому мальчугану, который резво выскочил мне навстречу. Его недавно наняла ко мне на службу Джоан, чтобы он помогал ей в работе по дому. Канцлер к нему еще не привык и потому упрямо топтался на месте, так что однажды едва не наступил парню на босую ногу. Саймон, так звали юнца, отвесил мне поспешный поклон и, ласково разговаривая с конем, повел его в стойло.
– Нельзя ему позволять ходить босиком, – сказал я. – Надо бы приобрести для него башмаки.
– Но он не желает их надевать, сэр, – покачала головой Джоан. – Твердит, что они натирают ему ноги. Я не раз ему говорила, что в порядочном доме положено носить обувь. – Скажите ему, что он получит шесть пенсов, если неделю проходит в башмаках, – произнес я и, вздохнув, добавил: – Ну да ладно. Пора идти. Джозеф, верно, меня заждался.
Джозеф Уэнтворт для своих пятидесяти с небольшим лет был человеком краснощеким и весьма упитанным. На нем был великолепного покроя дублет из шерстяной ткани приятного коричневого оттенка, хотя и слишком теплый для стоявшей на дворе погоды, поэтому неудивительно, что его обладатель чувствовал себя в нем крайне неуютно. Вид Джозефа соответствовал роду его занятий: работяга фермер, владелец небольшого участка неплодородных земель где-то в Эссексе. Двое его младших братьев в свое время отправились искать удачу в Лондон. Он же предпочел остаться в отцовской деревне. Два года назад мне довелось вести дело по защите его фермы от притязаний одного крупного землевладельца, вознамерившегося превратить ее в пастбища для своих овец. Джозеф пришелся мне весьма по душе, поэтому, когда несколько дней назад я получил от него письмо, сердце мое сжалось от боли. Меня подмывало сказать ему честно, что вряд ли мне удастся помочь в интересующем его вопросе. Однако тон послания был крайне отчаянным, поэтому отказать сразу я просто не решился.
Когда он увидел меня, его лицо тотчас прояснилось. Он поспешно подошел ко мне и горячо пожал руку.
– Добрый день, сэр Шардлейк! Рад вас видеть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181