Я наслаждаюсь его видом, когда, разговаривая с Джеффри, он постоянно приглаживает большим и указательным пальцами кончики своих элегантных усов. Он правил Уикерли, когда старый виконт практически отрекся от трона, и теперь боится, что при новом режиме его могут сместить. Это совершенно беспочвенный страх, и он очень скоро в этом убедится, но пока так забавно видеть, как он…
Лестница заскрипела под шагами более тяжелыми, чем у Вайолет или Сьюзен. Энни оторвалась от письменного стола и прислушалась. Ее мышцы напряглись, пальцы, сжимавшие перо, побелели.
– Энни? Ты здесь? – голос Джеффри звучал раздраженно.
Она схватила чистый лист бумаги и прикрыла только что исписанную страницу.
– Я здесь, – отвечала она, и секунду спустя Джеффри возник в дверном проеме.
На нем был костюм для верховой езды, от него пахло лошадьми и потом. В руке он держал стакан с выпивкой, но пьян он или нет, сказать было трудно.
– Так, – приветствовал он ее, кривя губы в насмешливой улыбке, – вот, стало быть, где ты прячешься.
Она слегка подалась назад в своем кресле и с кажущейся небрежностью оперлась о подлокотник, ничего не отвечая.
Он подошел к южному окну, выглянул наружу, потянулся, вернулся к каминной полке и небрежно провел пальцем по корешкам расставленных на ней книг. По этому жесту она сразу определила его настроение: ему было скучно. А когда он скучал, то становился опасен.
– Я хочу, чтобы ты пригласила на ужин Кристи Моррелла, – сказал он отрывисто и встал прямо перед ней.
– Когда? Ты хочешь сказать, сегодня вечером?
– Почему бы и нет? Пошли ему записку и пригласи.
Несколько секунд Энни разглядывала его в молчании.
– Ладно, – наконец тихо ответила она. – Но он может и не придти. Вдруг он занят?
– Знаю, – огрызнулся Джеффри. – Все равно пригласи. Я хочу его видеть.
В его голосе звучали капризные детские интонации, появившиеся сравнительно недавно. Примерно в то время, вспомнила она, когда они уехали из Лондона. Интересно, слышит ли он сам себя? За последнюю неделю или около того он заметно прибавил в весе. В тех редких случаях, когда они оказывались вместе за столом, он ел так, словно его перед этим долго морили голодом.
Убедившись, что ее голос, звучит ровно и безучастно, она спросила:
– Джеффри, ты еще принимаешь свое лекарство?
Вместо ответа он принялся напевать с закрытым ртом. Звук был тихий и невнятный, наподобие колыбельной, лишенной мотива. Он обошел вокруг ее кресла и встал у нее за спиной. Она не шевельнулась.
– Маленькие синие пилюли и маленькие серые пилюли, – протянул он мягким певучим голосом. Кресло скрипнуло, когда он облокотился на него всем весом. – А что ты там пишешь?
Она поглядела вниз и обнаружила, что покрывает чистый лист бумаги крестиками, черными и воинственными, враждебными, как железная ограда.
– Ничего. Это просто каракули.
В тот же миг она почувствовала его руку на своих волосах и вскочила. Бумаги разлетелись; ее маленький письменный столик опрокинулся. Краска бросилась ей в лицо, сердце бешено забилось. Темные глаза Джеффри сверлили ее. Она попыталась улыбнуться, но при виде его трясущихся губ почувствовала необходимость отвернуться.
В западном окне было видно, как оранжевое солнце опускается за темные ветви деревьев. При взгляде на чистые краски неба – опаловую и коралловую – ее грудь больно сжалась. Она закрыла глаза и вцепилась в жесткий край подоконника, чувствуя, что неотвратимо надвигается знакомый кошмар. Когда она открыла глаза, Джеффри уже стоял подле нее. Сдерживая непроизвольную дрожь, она повернулась к нему и уставилась прямо перед собой поверх его левого плеча.
В его темных глазах была то ли нежность, то ли безысходность, она не могла понять.
– Энни, – сказал он устало, – знаешь, на кого ты похожа, когда стоишь вот так, а солнце играет в твоих волосах?
Она не ответила.
– Когда мы впервые встретились, мне показалось, что ты хорошенькая. Слава Богу, думал я, хоть не пугало огородное, и то хорошо.
Она попыталась засмеяться, но ничего не вышло.
– Ты изменилась с тех пор. Черт тебя побери, дорогая, ты больше не хорошенькая. Ты прекрасна.
Она услышала, как он сглотнул, и отвела глаза.
– Твои волосы… ну, ты знаешь. Я всегда любил твои волосы. Они золотые, а солнце создает вокруг нимб…
Она прошептала:
– Не надо.
– Я помню, какова на ощупь твоя кожа. Она мягче, чем кажется на вид. Когда я касался тебя…
Он поднял руку. Она сжалась, как будто он ударил ее.
Задумчивость исчезла из его глаз. Обеими руками он сильно надавил ей на плечи.
– Чтоб тебя?! – прошептал он и толкнул ее к стене. Она ударилась головой об оконную раму и вскрикнула. Он накрыл ее груди своими ладонями и принялся грубо мять их, с проклятиями вдавливая ее в стену всем своим телом. – Ты моя жена, моя жена, – повторял он.
Она отбивалась, пытаясь оттолкнуть его. Он завел руку за ее затылок и, схватив за волосы, запрокинул ей голову. У него скверно пахло изо рта: ее затошнило, пока он ее целовал. Наконец он оставил ее. Не успев скрыть свои истинные чувства, она прочитала в его лице отражение собственного отвращения и обиды.
– Прошу прощения, – одновременно произнесли они.
Она протянула к нему руку, но он резко отстранился, и она вспомнила, что жалость была тем свойством, которое он больше всего презирал в ней.
Она стояла без движения, пока звук его шагов не стих на лестнице и тишина не вернулась в комнату. Ее глаза скользили по темным углам, отыскивая знакомые, успокаивающие душу предметы: ее шитье на столе, потертый сине-зеленый плед, что она привезла из Лондона, акварельный автопортрет отца на стене, банку с бледно-желтыми нарциссами, которые она нарвала нынче утром. Она потом поговорит сама с собой в тишине. Сейчас ей пришлось сказать себе вслух и громко:
– Это мое.
И она обхватила себя за плечи, услышав собственный высокий испуганный голос.
– Он ничего не смог украсть, – прошептала она. – Мое убежище. Мое.
Чтобы убедить себя в этом, она собрала бумаги, разбросанные по полу, и сложила их в бювар, потом снова села и рукою, дрожавшей уже не слишком сильно, написала записку преподобному Морреллу, в которой приглашала его на ужин.
6

«… Иисус не предлагает нам никакого учения. Он предлагает любовь, и любовь эта дает нам возможность заглянуть по ту сторону смерти. Потому что смерть – не что иное, как линия горизонта, а горизонт не что иное, как граница нашего видения. Любовь позволяет нам заглянуть за грань видимого и увидеть незримое, и почувствовать…»
– Преподобный Моррелл, Чарли толкает меня ногой.
Кристи не стал отрываться от проповеди, которую пытался сочинять.
– Мальчики, у вас только пять минут, чтобы закончить ваши сочинения, – произнес он самым строгим учительским голосом, на который был способен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93