Я же была готова влепить хорошую затрещину им всем, включая Кристи. Во мне нет и намека на христианское смирение. И я об этом нисколько не жалею. Я злорадствую. К Джеффри я чувствую такое презрение, что готова никогда больше с ним не разговаривать. Но скорее всего из этого проку не выйдет, потому что я хочу, чтобы он знал, каким омерзительным я считаю его пассивное соучастие. Ведь Кристи, как он говорит, его лучший друг. Ну как же не пожалеть его врагов?
Не стану пересказывать все то, что они наговорили Кристи, это слишком мерзко. Казалось, само его присутствие выводит их из себя. Он вовсе не выглядел как священник. В своих кожаных штанах для верховой езды и рубашке Джеффри, которая чуть не лопалась у него на груди, он был похож… не знаю, право, на кого, но только не на деревенского священника. Но он тем не менее был им, и Салли с дружками места себе не находили, пока не дали ему понять, что он для них посмешище, ходячий реликт допотопных времен. Они спрашивали его о «призвании» и втихаря гнусно ржали за его спиной, когда он отвечал им со всей серьезностью. Я от стыда была готова провалиться сквозь землю, когда вспоминала, как сама прежде подтрунивала над ним в самодовольном сознании своей светскости. Он пытался вовлечь их в нормальную дискуссию – дурак, какой дурак! – но, конечно, тщетно. Подобные типы спорить не способны. Они могут только искусать и разбежаться.
А он ни на миг не потерял спокойствия. И это их в конце концов доконало. Мне кажется, они были рады, когда он ушел. Видит Бог, я тоже.
Но я не могла дать ему уйти просто так, не выпустив скопившегося во мне раздражения! Кроме того, я хотела понять, что же он чувствует на самом деле, что скрывается за всей этой невыносимой терпимостью и смирением. Я пошла следом за ним, сказав Джеффри, что не вернусь в гостиную.
Я догнала его на мосту. Дыхание мое сбилось от бега, сперва я не могла говорить. Он подумал, что что-то случилось, он встревожился из-за меня, что, конечно же, вряд ли могло усмирить мою злобу.
Стыдно признавать, что я первым делом принялась бранить его, но ничего не поделаешь.
– Почему вы позволили им делать это? Что вы за человек, наконец?
Да, я сказала это и многое другое, как будто бы у меня есть права на него, как будто то, что он за человек, хоть как-то касается моей персоны. Но я вся кипела:
– Вы меня слышите? Вы вообще понимаете, что они делали? Они же издевались, смеялись над вами!
Бесполезно: в попытке его разозлить я преуспела не больше, чем Салли.
– Я презираю смирение, – заявила я. – По мне это вовсе не добродетель, это проявление слабости.
Он сказал:
– Вы считаете меня слабым?
А я подумала: ну вот, хоть холодного тона удалось от него добиться – уже что-то! Не помню, что я ответила; что-то высокомерное, кажется. (Конечно, я не считаю его слабым, мне только хотелось его расшевелить.) Он сказал:
– Неужели вы полагаете, я не знаю, что они обо мне думают, Энни? Что я сидел там и не понимал всей глубины их презрения?
– Тогда почему же вы не ответили? Даже Иисус вышел из себя и выгнал менял из церкви!
Можно подумать, будто я хорошо знаю эту историю, а Библия – моя настольная книга. На мосту над рекой был туман, а то бы он увидел, как я краснею. Когда я произнесла эту фразу, он тихонько рассмеялся и поправил меня:
– Выгнал торгующих из храма.
Между тем я понемногу начала остывать. Мы дошли до конца моста и немного прогулялись по берегу. Вокруг все было спокойно и тихо, если не считать журчания реки, – какое отдохновение после бренди, табачного дыма и непристойностей там, в доме! Мы остановились под старой ольхой, и он сказал:
– Я понял, что одной из самых неприятных вещей в положении священника является его одиночество. Вы себе представить не можете, как я был бы счастлив, если бы мои прихожане свободно и открыто рассказывали мне о своих сомнениях, о моментах, когда вера их грозит угаснуть, когда они не могут больше верить. Я бы не был шокирован. Я люблю говорить о таких вещах. Я задыхаюсь от вежливых отговорок. Вера в Бога – это не дебаты, которые мне нужно выиграть, это путь, пройдя который мы сможем понять друг друга.
Никто не умеет так говорить, ни один человек из всех, кого я знаю. Я не представляю, что ему отвечать, когда он говорит мне такое. Его простота покоряет меня. Я его просто боюсь.
Он сказал:
– Мне становится плохо, когда люди не желают видеть во мне живого человека. Обычно они в конце концов понимают, что к чему, но это так утомительно: тратить все свои силы на то, чтобы подтолкнуть людей к этому нехитрому открытию, заставить их поверить, что я тоже человек. Вы понимаете, о чем я говорю? Я не хочу быть символом, вместо того чтобы быть личностью. Да, я – священник, я – преподобный Моррелл; и это в зависимости от ваших ожиданий, надежд и предрассудков может сделать меня святым или ханжой. И могу вам сказать, что быть объектом поклонения гораздо тяжелее, чем быть признанным дураком.
Я думаю, он хотел сказать, что ему легче было перенести сцену в гостиной, чем мне, так как Салли и остальные по крайней мере выступили против него в открытую и при этом ничуть не церемонясь. Странно. Мне кажется, он одинок.
– Вы сердитесь на меня за то, что я такой тупой…
– Нет, нет, – запротестовала я.
– … и вы правы.
Это меня удивило; я думала, он будет настаивать на том, что поступал совершенно сознательно.
– Я все лелеял надежду убедить их в чем-то, вовлечь в обычный разговор. Это было наивно.
Тут я невольно кивнула, и только потом вспомнила, что следует вежливо все отрицать. Он продолжал:
– Нет, Энни, я оказался болваном. Вот это, я понимаю, человечность! Я едва могла поверить – мы оба рассмеялись, свободно и дружелюбно. После всего случившегося смех казался неуместным. Но он освежил нас, и, наверное, поэтому я вдруг призналась ему, что я атеистка. Правда, я не хотела шокировать его и, чтобы смягчить удар, заменила это слово другим – «агностик». Я так и не поняла, удивился он или нет. Но он на минуту затих, а потом сказал, что будет за меня молиться. А чего я еще ожидала? Я не засмеялась, но хмыкнула весьма саркастически. И почувствовала горечь, даже легкое разочарование в нем – и то и другое было совершенно безосновательно. Тут он прикоснулся ко мне. Просто слегка тронул мою руку. А я подумала, что он сделает, если я решусь его поощрить? Он считает меня привлекательной, это я уже с некоторых пор поняла. В тот раз, когда он так свободно рассказывал о своих родителях и о том, как он решил стать священником, я почувствовала, что и меня тянет к нему. Вот и сейчас, когда мы стояли вплотную и его рука мягко касалась моего локтя, я подумала: а что будет, если я скажу или сделаю что-нибудь… Прикоснусь к нему в ответ, к примеру, или…
Но я не сделала ничего такого и ничего не сказала ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93