Обеспокоенный столь необычным оживлением в тихой деревушке Норуа, Анри окликнул одного из них, и тот, узнав графа де Норуа, бросился к нему со всех ног.
— Ах! Господин Анри, — крикнул он, — поспешите в лес Вути, оттуда в замок прислали за шарабаном; говорят, случилось большое несчастье!
— Несчастье?! — воскликнул Анри, в то время как Камилла, совершенно растерявшись, бледная как призрак, ухватилась за него.
— Да, ранен человек.
— Отец! — вскричала Камилла и пошатнулась. Молодой человек поспешил поддержать ее.
— Нет, мадемуазель, нет, — произнес он. — Это не ваш отец. Во имя Неба, мужайтесь, это не ваш отец. Подумайте, ведь в лесу Вути находятся двадцать, тридцать человек.
— Мой отец, — повторяла Камилла, — ранен, убит… Боже мой, я была слишком счастлива сегодня!
Последние слова девушка пробормотала, теряя сознание, но, как бы невнятно она их ни произнесла, Анри все же расслышал их. Он поднял ее на руки и перенес в соседний дом, предварительно приказав тому, кто сообщил это роковое известие, срочно найти коляску.
А теперь расскажем, что же произошло в лесу Вути.
Охотники отправились туда с пылом и воодушевлением, характерным для такого рода предприятий; удовольствие, которое каждый предвкушал, и винцо Мадлена развязали все языки. Жюль Кретон преследовал Бенедикта своими насмешками; г-н Редон то одному, то другому доказывал необходимость проложить в коммуне новые пути сообщения; органист, следовавший за всеми ради любительской забавы и желавший прогулкой помочь пищеварению, исполнял вариации на тему арии из «Дезертира»; Мадлен давал указания стрелкам и загонщикам; что же касается г-на Пелюша, то он испытывал непривычный подъем чувств.
Он был слишком воздержан за столом, чтобы завтрак оказал на него хоть малейшее влияние, но вот свежий воздух, вид этой колышущейся толпы, среди которой он находился, опьянили его. Господин Пелюш принял воинственный вид, какой до сих пор приберегал для торжественных дней, когда ему приходилось во главе своей роты проходить перед гражданской королевской властью; но в данном случае торжественность его выправки сочеталась со своеобразной небрежностью: его фетровая шляпа была слегка сдвинута набок; испробовав различные способы носить свое ружье — он закидывал его за плечо, ставил на руку, словно часовой, — цветочник в конце концов решил держать оружие горизонтально в правой руке, причем с развязностью, которая казалась ему признаком хорошего тона; левой рукой он небрежно поигрывал поводком Фигаро, чье послушание пока было образцовым; бросая взгляды по сторонам, г-н Пелюш, казалось, вопрошал всех своих соседей, какое он производит на них впечатление, и мы можем поспорить, что в эти минуты он сожалел лишь о том, что не может увидеть себя со стороны и восхититься своим великолепным костюмом и своими манерами. Иногда его самовлюбленный взгляд останавливался на широкой пунцовой ленточке, сиявшей в бутоньерке его охотничьей куртки подобно цветку граната, и время от времени, переставая доверять глазам, он трогал ее рукой, чтобы убедиться, что она на месте. Целиком во власти удовлетворения, которое ему доставляла надежда, что отныне ему ни в чем не придется завидовать Мадлену, он кстати и некстати заговаривал со всеми встречными и совершенно забыл о всех треволнениях, причиненных ему любезностью г-на Анри по отношению к Камилле.
— Твое ружье, по крайней мере, не заряжено? — спросил, подойдя к нему, Мадлен.
— Как это мое ружье не заряжено?! Конечно, оно заряжено, и даже так, как ты мне советовал: правый ствол дробью для зайцев и косуль, а левый пулей для кабана, и можешь рассчитывать на меня: и то и другое попадет прямо в цель.
— Да, — отвечал Мадлен, поднимая дуло ружья своего старого приятеля, — если ты не пошлешь заряд туда, куда вовсе не желал его отправлять! Разве ты не знаешь, неосторожный, что одного неловкого шага, одного колючего куста достаточно, чтобы непроизвольно взвести курки твоего ружья и произошел выстрел, а в том положении, в каком ты его держишь, пуля неизбежно попадет в одного из тех, кто тебя окружает? Послушай, положи ружье на плечо, как это сделал я.
— Ба! — воскликнул г-н Пелюш, испытывая некоторое унижение от полученного урока. — В национальной гвардии мы не боимся увидеть дуло оружия, повернутое товарищем в нашу сторону; правда, мы солдаты.
Услышав столь непривычное выражение из уст доблестного капитана, Мадлен не мог удержаться от улыбки, но у него хватило добросердечия скрыть ее от своего друга; впрочем, охотники приближались к лесу Вути, и бывшему торговцу игрушками потребовалось немало усилий, чтобы заставить своих спутников хранить молчание.
Лес Вути примыкал к опушке леса Виллер-Котре с южной стороны; его ложбины, защищенные от северного ветра, служили излюбленным убежищем для всякого рода зверей из этой части леса; но он был труднопроходим, холмист, в нем почти не было подлеска, который заглушил бы вереск, в некоторых местах достигавший высоты человеческого роста, и остролист, тут и там разросшийся в непроходимую чащу; поэтому охота с гончими была там трудна, а облавы, чтобы они дали результат, следовало проводить с большим мастерством.
Предстояло проверить первый оцепленный участок угодий; один старый браконьер должен был направить загонщиков, а Мадлен взялся расставить охотников на узкой дороге, по сторонам которой местами попадались довольно удобные полянки.
Всякий раз, когда Мадлен указывал новое место очередному стрелку, г-н Пелюш смотрел на друга с удивлением, мало-помалу перераставшим в недовольство.
— Мне кажется, — сказал он наконец, когда Жюль Кретон, в свою очередь, покинул их и цветочник остался наедине с Мадленом, — что, будучи среди вас единственным посторонним, я заслужил более уважительного отношения к себе. Разве ты не мог поставить меня одним из первых, вместо того чтобы заставлять следовать за собой по этой дороге, усеянной глубокими рытвинами, словно капканами, в которых я уже раз шесть чуть было не вывихнул ногу?
— Старина Пелюш, охота напоминает Царство Божье: прибывшие последними занимают первые места; впрочем, у меня есть свои причины держать тебя возле себя. Не огорчайся, тебе больше нет нужды идти дальше, и посмотри, как ты вознагражден за свои страдания: быть может, во всем лесу нет более удачного места, чем это. На середине подъема, на направлении, излюбленном косулями и кабанами, рядом с дубом, за которым даже гиппопотам будет невидим; справа и слева ковер из низкого вереска, ровный, словно трава на лужайке… Да здесь и мышь не проскользнет незамеченной. Но, черт возьми, твоя собака все испортит. Почему ты не отдал ее какому-нибудь загонщику?
Господин Пелюш покачал головой и улыбнулся с видом знатока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
— Ах! Господин Анри, — крикнул он, — поспешите в лес Вути, оттуда в замок прислали за шарабаном; говорят, случилось большое несчастье!
— Несчастье?! — воскликнул Анри, в то время как Камилла, совершенно растерявшись, бледная как призрак, ухватилась за него.
— Да, ранен человек.
— Отец! — вскричала Камилла и пошатнулась. Молодой человек поспешил поддержать ее.
— Нет, мадемуазель, нет, — произнес он. — Это не ваш отец. Во имя Неба, мужайтесь, это не ваш отец. Подумайте, ведь в лесу Вути находятся двадцать, тридцать человек.
— Мой отец, — повторяла Камилла, — ранен, убит… Боже мой, я была слишком счастлива сегодня!
Последние слова девушка пробормотала, теряя сознание, но, как бы невнятно она их ни произнесла, Анри все же расслышал их. Он поднял ее на руки и перенес в соседний дом, предварительно приказав тому, кто сообщил это роковое известие, срочно найти коляску.
А теперь расскажем, что же произошло в лесу Вути.
Охотники отправились туда с пылом и воодушевлением, характерным для такого рода предприятий; удовольствие, которое каждый предвкушал, и винцо Мадлена развязали все языки. Жюль Кретон преследовал Бенедикта своими насмешками; г-н Редон то одному, то другому доказывал необходимость проложить в коммуне новые пути сообщения; органист, следовавший за всеми ради любительской забавы и желавший прогулкой помочь пищеварению, исполнял вариации на тему арии из «Дезертира»; Мадлен давал указания стрелкам и загонщикам; что же касается г-на Пелюша, то он испытывал непривычный подъем чувств.
Он был слишком воздержан за столом, чтобы завтрак оказал на него хоть малейшее влияние, но вот свежий воздух, вид этой колышущейся толпы, среди которой он находился, опьянили его. Господин Пелюш принял воинственный вид, какой до сих пор приберегал для торжественных дней, когда ему приходилось во главе своей роты проходить перед гражданской королевской властью; но в данном случае торжественность его выправки сочеталась со своеобразной небрежностью: его фетровая шляпа была слегка сдвинута набок; испробовав различные способы носить свое ружье — он закидывал его за плечо, ставил на руку, словно часовой, — цветочник в конце концов решил держать оружие горизонтально в правой руке, причем с развязностью, которая казалась ему признаком хорошего тона; левой рукой он небрежно поигрывал поводком Фигаро, чье послушание пока было образцовым; бросая взгляды по сторонам, г-н Пелюш, казалось, вопрошал всех своих соседей, какое он производит на них впечатление, и мы можем поспорить, что в эти минуты он сожалел лишь о том, что не может увидеть себя со стороны и восхититься своим великолепным костюмом и своими манерами. Иногда его самовлюбленный взгляд останавливался на широкой пунцовой ленточке, сиявшей в бутоньерке его охотничьей куртки подобно цветку граната, и время от времени, переставая доверять глазам, он трогал ее рукой, чтобы убедиться, что она на месте. Целиком во власти удовлетворения, которое ему доставляла надежда, что отныне ему ни в чем не придется завидовать Мадлену, он кстати и некстати заговаривал со всеми встречными и совершенно забыл о всех треволнениях, причиненных ему любезностью г-на Анри по отношению к Камилле.
— Твое ружье, по крайней мере, не заряжено? — спросил, подойдя к нему, Мадлен.
— Как это мое ружье не заряжено?! Конечно, оно заряжено, и даже так, как ты мне советовал: правый ствол дробью для зайцев и косуль, а левый пулей для кабана, и можешь рассчитывать на меня: и то и другое попадет прямо в цель.
— Да, — отвечал Мадлен, поднимая дуло ружья своего старого приятеля, — если ты не пошлешь заряд туда, куда вовсе не желал его отправлять! Разве ты не знаешь, неосторожный, что одного неловкого шага, одного колючего куста достаточно, чтобы непроизвольно взвести курки твоего ружья и произошел выстрел, а в том положении, в каком ты его держишь, пуля неизбежно попадет в одного из тех, кто тебя окружает? Послушай, положи ружье на плечо, как это сделал я.
— Ба! — воскликнул г-н Пелюш, испытывая некоторое унижение от полученного урока. — В национальной гвардии мы не боимся увидеть дуло оружия, повернутое товарищем в нашу сторону; правда, мы солдаты.
Услышав столь непривычное выражение из уст доблестного капитана, Мадлен не мог удержаться от улыбки, но у него хватило добросердечия скрыть ее от своего друга; впрочем, охотники приближались к лесу Вути, и бывшему торговцу игрушками потребовалось немало усилий, чтобы заставить своих спутников хранить молчание.
Лес Вути примыкал к опушке леса Виллер-Котре с южной стороны; его ложбины, защищенные от северного ветра, служили излюбленным убежищем для всякого рода зверей из этой части леса; но он был труднопроходим, холмист, в нем почти не было подлеска, который заглушил бы вереск, в некоторых местах достигавший высоты человеческого роста, и остролист, тут и там разросшийся в непроходимую чащу; поэтому охота с гончими была там трудна, а облавы, чтобы они дали результат, следовало проводить с большим мастерством.
Предстояло проверить первый оцепленный участок угодий; один старый браконьер должен был направить загонщиков, а Мадлен взялся расставить охотников на узкой дороге, по сторонам которой местами попадались довольно удобные полянки.
Всякий раз, когда Мадлен указывал новое место очередному стрелку, г-н Пелюш смотрел на друга с удивлением, мало-помалу перераставшим в недовольство.
— Мне кажется, — сказал он наконец, когда Жюль Кретон, в свою очередь, покинул их и цветочник остался наедине с Мадленом, — что, будучи среди вас единственным посторонним, я заслужил более уважительного отношения к себе. Разве ты не мог поставить меня одним из первых, вместо того чтобы заставлять следовать за собой по этой дороге, усеянной глубокими рытвинами, словно капканами, в которых я уже раз шесть чуть было не вывихнул ногу?
— Старина Пелюш, охота напоминает Царство Божье: прибывшие последними занимают первые места; впрочем, у меня есть свои причины держать тебя возле себя. Не огорчайся, тебе больше нет нужды идти дальше, и посмотри, как ты вознагражден за свои страдания: быть может, во всем лесу нет более удачного места, чем это. На середине подъема, на направлении, излюбленном косулями и кабанами, рядом с дубом, за которым даже гиппопотам будет невидим; справа и слева ковер из низкого вереска, ровный, словно трава на лужайке… Да здесь и мышь не проскользнет незамеченной. Но, черт возьми, твоя собака все испортит. Почему ты не отдал ее какому-нибудь загонщику?
Господин Пелюш покачал головой и улыбнулся с видом знатока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136