— О! — воскликнула королева; она стояла бледная и величественная в своем негодовании. — Я взываю к сердцу всех матерей!
— Полно, полно, — сказал муниципальный гвардеец, — все это решено. Но мы здесь уже около двух часов. Не можем же мы терять весь день. Вставай, Капет, и следуй за нами.
— Никогда! Никогда! — закричала королева, бросаясь между гвардейцами и юным Людовиком, намереваясь защитить подступы к кровати сына, подобно тигрице, защищающей свое логово. — Никогда не позволю отобрать моего сына!
— О господа! — сложила в мольбе руки мадам Елизавета. — Господа, молю именем Неба! Сжальтесь над обеими матерями!
— Говорите, — сказал Сантер, — назовите имена, расскажите о планах ваших соучастников, объясните, что означают узелки на носовом платке, принесенном вместе с бельем девицей Тизон, и те, что завязаны на платке, найденном в вашем кармане. Тогда вам оставят сына. Казалось, взгляд мадам Елизаветы умолял королеву принести эту ужасную жертву.
Но та, гордо вытерев слезу, которая, подобно бриллианту, блестела в уголке ее глаза, произнесла: — Прощайте, сын мой. Никогда не забывайте вашего отца, что теперь на небесах, и вашу мать, что скоро с ним соединится. По утрам и вечерам повторяйте молитву, которой я вас научила. Прощайте, сын мой.
Она в последний раз поцеловала его. Затем поднялась, холодная и непреклонная.
— Я ничего не знаю, господа, — заключила она, — можете делать все что угодно.
Но королеве потребовалось больше сил, чем было та в сердце женщины, тем более — в сердце матери. Она в изнеможении упала на стул, когда уносили ребенка. По его щекам катились слезы, он тянул к ней руки, но не издал ни звука.
За муниципальными гвардейцами, унесшими королевское дитя, захлопнулась дверь, и женщины остались одни. Прошла минута безнадежной тишины, изредка прерываемая рыданиями.
Королева первая нарушила молчание.
— Дочь моя, — спросила она, — где записка?
— Я сожгла ее, как вы мне велели, матушка.
— Не читая?
— Не читая.
— Итак, прощай последний проблеск, последняя надежда! — прошептала мадам Елизавета.
— Вы правы, тысячу раз правы, сестра, мы так страдаем! Потом она повернулась к дочери:
— Мария, но, по крайней мере, почерк вы видели?
— Да, матушка, мельком.
Королева поднялась, бросила взгляд на дверь, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает, и, вынув из прически шпильку, подошла к стене, вытащила из трещины маленький сложенный кусочек бумаги и показала принцессе.
— Дочь моя, вспомните хорошенько, прежде чем отвечать, почерк той записки был тот же, что здесь?
— Да, да, матушка, — воскликнула Мария, — да, я узнаю его! .
— Слава тебе, Господи! — воскликнула королева с жаром, падая на колени. — Если он смог написать утром, значит, он спасен. Господи, благодарю тебя! Такой благородный друг достоин одного из твоих чудес.
— О ком вы говорите, матушка? — спросила принцесса. — Кто он, этот друг? Скажите мне, как его зовут, я буду молиться за него.
— Да, дочь моя, вы правы; никогда не забывайте этого имени, потому что это имя храбрейшего и честнейшего дворянина. Он жертвует собой не из честолюбия, ибо появляется только в дни несчастья. Он никогда не видел королеву Франции, вернее, королева Франции его никогда не видела, а он готов пожертвовать своей жизнью, чтобы защитить ее. И может быть, будет награжден за это, как награждают сегодня за все добродетели, — ужасной смертью… Но, если он умрет… о, там, наверху, я его отблагодарю. Его зовут…
Королева с беспокойством огляделась вокруг и прошептала:
— Его зовут шевалье де Мезон-Руж. Молитесь за него.
VII. КЛЯТВА ИГРОКА
Попытка освободить узников Тампля, хотя она была безрассудна и безуспешна — ведь к ней даже не приступили, — вызвала гнев у одних и интерес у других. А вероятность этой попытки подтверждалась весьма реально: как сообщил Комитет общей безопасности, за последние три-четыре недели большое число эмигрантов вернулось через разные пункты французской границы. Очевидно, если уж люди рисковали головой, то ради какой-то цели, и целью этой, вполне возможно, было содействие похищению королевской семьи.
По предложению члена Конвента Ослена был утвержден жестокий декрет; согласно ему, к смерти приговаривались: каждый эмигрант, ступивший на землю Франции; каждый француз, подозреваемый в намерении эмигрировать; каждый изобличенный в оказании помощи при бегстве или возвращении эмигрантов, и, наконец, каждый гражданин, уличенный в укрывательстве эмигранта.
Этим страшным декретом был освящен террор. Не хватало еще только закона о подозрительных.
Шевалье де Мезон-Руж был врагом слишком деятельным и смелым, поэтому за его возвращением в Париж и появлением в Тампле последовали самые жестокие меры. Во многих подозрительных домах были проведены обыски, более строгие, чем когда-либо прежде, но позволившие обнаружить лишь нескольких эмигранток да стариков, пытающихся на склоне дней пререкаться с палачами; так что поиски не дали никаких результатов.
Естественно, из-за этих событий парижские секции на протяжении нескольких дней были завалены работой, а, следовательно, у секретаря секции Лепелетье, одной из наиболее влиятельных в Париже, было очень мало времени, чтобы думать о своей незнакомке.
Сначала, покидая Старую улицу Сен-Жак, Морис решил пытаться обо всем забыть, однако он вспомнил совет своего друга Лорена:
«Забудь, забудь!» — твердим себе мы, Но помним все.
Морис тогда ничего не ответил на его вопросы, ни в чем не признался. Глубоко в сердце спрятал он все подробности своего приключения, стремясь избежать навязчивых дружеских расспросов. Но Лорен знал Мориса как человечка жизнерадостного и импульсивного и, замечая теперь, что тот постоянно ищет уединения, о чем-то все время думает, с полным на то основанием опасался, что несносный мальчишка Купидон пустил стрелы в сердце его друга. Надо заметить, что за восемнадцать веков монархии Франция знала мало лет столь насыщенных мифологией, как год от Рождества Христова 1793-й. Между тем шевалье так и не схватили, о нем больше не было слышно. Вдовствующей королеве, разлученной с сыном, оставалось лишь плакать, когда она, золовка и дочь оказывались одни.
Юный дофин, попав в руки сапожника Симона, начал свой мученический путь, который два года спустя соединил его с отцом и матерью.
Наступил период относительного затишья.
Монтаньярский вулкан отдыхал перед тем, как поглотить жирондистов.
Морис ощущал гнет этого затишья, как чувствуют тяжесть воздуха перед грозой. Не зная, чем заняться в часы досуга, кроме как отдаваться целиком если еще не любви, то очень на нее походившему пылкому чувству, он перечитывал письмо, целовал прекрасный сапфир, а затем решил, подобно игроку после проигрыша, предпринять, вопреки данной клятве, еще одну попытку в своих розысках, пообещав себе, что она действительно будет последней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124