Гизела не осталась в бальном зале, она ушла в комнату, примыкавшую к домовой капелле, довольно отдаленную от прочих покоев.
Баронесса Флери и госпожа фон Гербек отправились за молодой графиней. Обе они употребили все свои усилия, чтобы узнать, о чем она хотела говорить с князем. Но так как ни просьбы, ни угрозы не тронули непокорную падчерицу и не заставили ее, согласно желанию министра, возвратиться в Грейнсфельд, ее превосходительство, пожав плечами, оставила комнату.
Госпожа фон Гербек, глубоко вздыхая, уселась в кресло; молодая графиня принялась спокойно ходить по комнате, останавливаясь по временам у двери, из которой видна была лестница, ведущая в верхний этаж, в покои их превосходительств, — князь был там и на своем обратном пути в бальную залу должен был спуститься по ней.
Поднявшись в верхний этаж с двумя своими спутниками, его светлость достиг салона с фиолетовыми плюшевыми занавесами и запер за собой дверь, которая вела в длинную анфиладу комнат. В зеленой комнате, смежной с салоном и отделявшейся от него портьерой, разливался бледный матовый свет из висевшей на потолке лампы, освещая зеленый фон обоев, неясные очертания морских богинь и как бы выступающий из рамы чудный образ графини Фельдерн.
Князь остановился среди комнаты и поспешно вынул из кармана документ. Теперь уже он не маскировал своего волнения. Вскрыв бумагу, он прочел задыхающимся голосом: «Генрих, принц А. — Ганс фон Цвейфлинген, Вольф фон Эшенбах».
— Нет сомнения! — вскричал князь, — Эшенбах собственноручно передал вам это завещание, господин фон Оливейра?
— Прежде всего я должен сообщить вашей светлости, что я немец, — сказал португалец спокойно. — Мое имя Бертольд Эргардт — я второй сын бывшего смотрителя завода в Нейнфельде.
— Ха, ха, ха! — вскричал с торжеством министр. — Я как будто знал, что вся эта история кончится подобной развязкой… Ваша светлость, мы имеем в государстве снова самого отъявленного демагога — двенадцать лет тому назад он спасся бегством от кары закона!
С суровым взглядом князь отступил шаг назад.
— Как вы осмелились под ложным именем представиться мне? — вскричал он грозно.
— Я на самом деле фон Оливейра — в Бразилии у меня есть владение, носящее подобное название, и как владелец его я ношу это имя, — возразил с невозмутимым спокойствием португалец. — Если бы я возвратился в Германию из своих собственных, чисто личных интересов, ничто в мире на заставило бы меня изменить мое немецкое имя, уважаемое всеми в здешнем краю… Но я взял на себя обязанность, для исполнения которой требовалось большая осторожность… Я должен был вступить в непосредственные отношения с вашей светлостью, но был убежден, что при моей мещанской фамилии подобные отношения никогда не будут возможны, учитывая строгость придворного этикета в А.
— Да, почтеннейший мой господин Эргардт, — прервал его высокомерным тоном министр, — вам действительно никогда бы не удалось мистифицировать его светлость подобной нелепостью, — и он указал на завещание, — если бы вы сохранили ваше «всеми уважаемое имя…» Ваша светлость, — обратился он к князю, — никто более меня из подданных ваших не желает так увеличить владения и доходы княжеского дома — все действия мои говорят за это, — но с моей стороны было бы непростительным безрассудством, вопиющей несообразностью, если бы я не решился эту жалкую стряпню признать за подлог!.. Многоуважаемый господин демократ, я слишком хорошо понимаю замыслы ваши и вашей хваленой партии! Этим самым завещанием шайка пытается нанести удар благородным сподвижникам отечества, охраняющим трон монарха, — но берегитесь — я также в числе их и возвращу вам ваш удар!
Лицо португальца вспыхнуло ярким румянцем, и правая рука, сжатая в кулак, задрожала, но Бертольд Эргардт не был уже более тем пылким студентом, которого когда-то другой должен был сдерживать в границах самообладания, — в эту минуту человек этот остался верен своей могучей силе воли, выработанной жизнью.
— Выслушав меня, его светлость поймет, почему я отказываюсь от всякого удовлетворения с вашей стороны, — проговорил он хладнокровно.
— Бесстыдный… — продолжал министр с раздражением.
— Барон Флери, я убедительно прошу вас быть умереннее, — возразил князь, прерывая его и повелительным жестом поднимая руку. — Оставьте этого человека говорить — я хочу сам убедиться. действительно ли партия ниспровержения существующего порядка и ненависть…
— Так называемая партия ниспровержения существующего порядка в стране, управляемой вашей светлостью, не имеет ничего общего с данным обстоятельством, — проговорил, прерывая его, португалец. — Что же касается ненависти, о которой упоминает ваша светлость, то не могу не признаться вам в моей глубокой, бесконечной ненависти к этому человеку!
И он указал на министра, который отвечал ему презрительным смехом.
— Да, да, смейтесь! — продолжал португалец. — Этот презрительный смех раздавался в устах моих, когда я должен был бежать из отечества! С мыслью о мщении переехал я океан; палящее солнце юга, а тем более рассказы несчастного Эшенбаха, не умевшего до последней своей минуты примириться с совестью, постепенно довели мысль эту до мании. Этот лист бумаги, — он указал на завещание, — также должен свидетельствовать против этого человека, надругавшегося над моим бедным братом, ввергнувшего в нищету двух не повинных ни в чем людей, и все это потому, что он прельстился женой Урия; — повторяю еще раз, что возвратился сюда единственно для того, чтобы отомстить!.. Но это пламя потухло в моей груди — недавно честное, благородное существо убедило меня, сколь нечисты были мои стремления… И если я теперь продолжаю последовательно идти к своей цели, другими словами, если я сброшу вас с высоты вашего абсолютного владычества, то главным мотивом, побуждающим меня стремиться к этому, есть желание уничтожить бич моего несчастного отечества!
Князь застыл, пораженный как громом этой невероятной смелостью, министр же порывался к звонку, как будто он был в своем бюро, а за дверью целая толпа полицейских ожидала его приказаний.
Холодная улыбка промелькнула на губах португальца. Он вынул маленький, пожелтевший клочок бумаги, который также должен был служить доказательством обвинения этого человека.
— Ваша светлость, — обратился он к князю, — в ночь, когда принц Генрих лежал на смертном одре, один человек отправился в А., чтобы призвать князя для примирения с умирающим. Грейнсфельд лежал в стороне, но всадник оставил шоссе, ведущее в А., поехал по дороге к замку, где графиня Фельдерн давала в этот вечер большой маскарад. Среди бала к графине вдруг подошел человек в домино и сунул ей в руку эту записку — впоследствии она выронила ее у постели принца, а господин фон Эшенбах поднял ее и сохранил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85