Когда Ричард увидел, что она пришла в сознание, слезы заволокли его глаза.
Он уронил губку и, наклонившись к Мэйсон, взял ее голову в ладони, стал покрывать поцелуями ее лицо. Он был похож на приговоренного к смерти, внезапно получившего помилование.
– Ричард, – повторила Мэйсон едва различимым шепотом.
– Не пытайся говорить, любовь моя. Ты прошла через ад. Не торопись.
– Что-то… что-то случилось. Мне надо… сказать тебе.
– Потом. Потом. Еще будет время. Я так боялся, что потеряю тебя.
Он держал ее так крепко, словно боялся, что она исчезнет, если ее отпустить.
Мэйсон погладила Ричарда по голове.
– Теперь все будет хорошо, – сказала она. – Только не отпускай меня.
Ричард присел рядом на кровать и снова обнял ее теперь осторожно, чтобы не причинить боль. Уткнувшись губами в ее волосы, он заговорил тихо, проникновенно:
– Когда я подумал, что теряю тебя, мне расхотелось жить. Я и представить не мог, что в жизни кто-то станет для меня настолько дорог. Я люблю тебя так сильно, что сам боюсь этого чувства. И при мысли о том, что это из-за меня ты так страдаешь… – Голос его сорвался.
– Нет, – запинаясь, ответила Мэйсон, – это я… я это сделала. Из-за меня все это случилось. Теперь я понимаю. Я хотела… должна была… тебе рассказать.
Ричард крепче обнял ее и погладил по волосам.
– Теперь это все не важно. Ничто не важно – важно лишь то, что с тобой все будет в порядке. Мы не будем пока ни о чем говорить. Сначала надо, чтобы ты поправилась. Это сейчас для меня главное.
Ричард продолжал нежно целовать Мэйсон, шептать ей всякие ласковые слова, и она уснула, убаюканная звуком его голоса.
Но вскоре она проснулась в страшном волнении.
– Прости, – сказал Ричард в темноте. – Это я тебя разбудил. Очередной кошмар. Мне не надо было здесь спать.
Мэйсон протянула к нему руку:
– Нет, я хочу, чтобы ты был рядом.
– Обычно это случается раз в неделю, не чаще. Я не думал, что кошмар повторится так скоро.
– Хотелось бы мне сделать так, чтобы они больше никогда к тебе не приходили, – пробормотала Мэйсон.
Прошло несколько дней. По мере того как Мэйсон обретала способность больше есть, силы начали к ней возвращаться. Она все еще была слаба, но голова была ясной, как никогда. Ричард продолжал кормить ее с ложечки и после того, как Мэйсон смогла есть сама. Казалось, забота о ней доставляла ему удовольствие. Он нашел томик Бальзака и ночью читал ей, лежа рядом, убаюкивая Мэйсон своим голосом. Это время она любила больше всего. Никто не читал для Мэйсон вслух с тех пор, как много лет назад умерла ее мать.
Несколько раз Даргело подходил к двери расстроенный, вне себя от горя, но Ричард спускался с ним вниз и разговаривал внизу. Он не хотел, чтобы новости из внешнего мира мешали выздоровлению Мэйсон. Всякий раз, когда она задавала вопросы про Лизетту, Ричард уходил от ответа.
– Потом у нас еще будет много времени обо всем поговорить.
Наконец Мэйсон смогла встать с кровати и осторожно прошлась по комнате. Когда этот рубикон был перейден, она решила, что пришло время рассказать Ричарду о том, чему научило ее пограничное состояние. Что узнала она о себе, когда находилась между двумя мирами.
– Мне нужно поговорить с тобой, – сказала Мэйсон.
Ричард посмотрел на нее, словно оценивая, насколько она окрепла.
– Ты уверена, что набралась достаточно сил?
– Мне надо выговориться. Тогда я буду чувствовать себя намного лучше.
– Хорошо.
– Видишь ли, не тебя одного преследует проклятие. У меня тоже есть скелет в шкафу. Я думаю, что, наконец, готова тебе рассказать о нем. Уезжая из дома, я думала, что навеки прощаюсь с этой тайной. Я думала, что сожгла все мосты. Никто об этом не знает. Никто – даже Лизетта. Так бывает, теперь я это знаю: думаешь, что можешь забыть, свести счеты с прошлым. Делаешь для этого все. Но человек только считает себя всесильным, на самом деле он слаб. И прошлое настигает его, преследует. Оно будет возвращаться до тех пор, пока ты не найдешь в себе силы повернуться к нему лицом и взглянуть в глаза кошмару. Иными словами, я хочу рассказать тебе о том, что сделало меня художницей.
Ричард взял стул, поставил его перед кроватью и уселся на него.
– Я готов выслушать твою историю.
Мэйсон нервно сглотнула.
– Говорят, что в жизни каждого художника есть какая-то рана, душевный надлом. Эта рана, эта сосущая пустота и рождает ненасытную жажду творить, ибо этот зияющий свищ может излечить, пусть на время, лишь акт творчества. Если ты спросишь у художника, что это за рана, когда она появилась, то, скорее всего, он не ответит тебе на вопрос. Тот надлом, как правило, происходит с человеком в детстве, когда душа его еще нежна и восприимчива и не успела обрасти панцирем. Этот надлом может быть вызван чем угодно – случайный эпизод, который ребенок вскоре забывает, но шрам остается. Бывает и так, что человек точно знает, что с ним случилось и когда, потому что произошедшее слишком серьезно и глобально, чтобы быть забытым. Раньше мне не хотелось думать об этом, искать переломный момент, потому что поиски и воспоминания были сопряжены с болью. Но когда я лежала тут, и меня мотало между тем миром и этим, я увидела все воочию и поняла, что это за семя, из которого выросла вся моя жизнь.
Мэйсон взглянула на Ричарда и увидела, что он слушает ее с напряженным вниманием.
– Твоя мать?
– Это случилось, когда мне было лет тринадцать. Отец уехал по делам. Когда я вернулась домой из школы, то увидела большую дорожную сумку. Уже собранную. Мама была в мрачном настроении, в котором часто пребывала после того, как отец на нее накричит. А он постоянно пенял ей на то, что она все время посвящает живописи, вместо того чтобы заниматься мной, им и домом. И вот мама сообщила мне, что мы отправляемся в поездку. Когда я спросила маму, куда мы едем, она сказала, что хотела бы показать мне нечто важное. Нечто такое, что мой отец мне никогда не покажет, но что я обязательно должна увидеть своими глазами. И вот мы сели на поезд и отправились в Пенсильванию. Туда, где за год до моего рождения произошло сражение, получившее название Геттисбергское сражение. Ты знаешь, о чем я говорю?
– О битве времен Гражданской войны. Переломный момент.
– Все было так странно. Насколько я знаю, моя мать тоже никогда раньше там не бывала. Но она успела изучить все аспекты кампании и знала каждый дюйм поля битвы. Она устроила мне экскурсию по этому полю, так живо описывая то, что там происходило, что я воочию видела летящие ядра, чувствовала запах горелой плоти, слышала крики умирающих воинов.
Глаза Ричарда зажглись узнаванием.
– Твой автопортрет. На заднем плане Геттисберг.
– Да. Я не понимала, зачем мама все это мне показывает. Но потом она опустилась на колени, взяла в ладонь горсть земли… и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Он уронил губку и, наклонившись к Мэйсон, взял ее голову в ладони, стал покрывать поцелуями ее лицо. Он был похож на приговоренного к смерти, внезапно получившего помилование.
– Ричард, – повторила Мэйсон едва различимым шепотом.
– Не пытайся говорить, любовь моя. Ты прошла через ад. Не торопись.
– Что-то… что-то случилось. Мне надо… сказать тебе.
– Потом. Потом. Еще будет время. Я так боялся, что потеряю тебя.
Он держал ее так крепко, словно боялся, что она исчезнет, если ее отпустить.
Мэйсон погладила Ричарда по голове.
– Теперь все будет хорошо, – сказала она. – Только не отпускай меня.
Ричард присел рядом на кровать и снова обнял ее теперь осторожно, чтобы не причинить боль. Уткнувшись губами в ее волосы, он заговорил тихо, проникновенно:
– Когда я подумал, что теряю тебя, мне расхотелось жить. Я и представить не мог, что в жизни кто-то станет для меня настолько дорог. Я люблю тебя так сильно, что сам боюсь этого чувства. И при мысли о том, что это из-за меня ты так страдаешь… – Голос его сорвался.
– Нет, – запинаясь, ответила Мэйсон, – это я… я это сделала. Из-за меня все это случилось. Теперь я понимаю. Я хотела… должна была… тебе рассказать.
Ричард крепче обнял ее и погладил по волосам.
– Теперь это все не важно. Ничто не важно – важно лишь то, что с тобой все будет в порядке. Мы не будем пока ни о чем говорить. Сначала надо, чтобы ты поправилась. Это сейчас для меня главное.
Ричард продолжал нежно целовать Мэйсон, шептать ей всякие ласковые слова, и она уснула, убаюканная звуком его голоса.
Но вскоре она проснулась в страшном волнении.
– Прости, – сказал Ричард в темноте. – Это я тебя разбудил. Очередной кошмар. Мне не надо было здесь спать.
Мэйсон протянула к нему руку:
– Нет, я хочу, чтобы ты был рядом.
– Обычно это случается раз в неделю, не чаще. Я не думал, что кошмар повторится так скоро.
– Хотелось бы мне сделать так, чтобы они больше никогда к тебе не приходили, – пробормотала Мэйсон.
Прошло несколько дней. По мере того как Мэйсон обретала способность больше есть, силы начали к ней возвращаться. Она все еще была слаба, но голова была ясной, как никогда. Ричард продолжал кормить ее с ложечки и после того, как Мэйсон смогла есть сама. Казалось, забота о ней доставляла ему удовольствие. Он нашел томик Бальзака и ночью читал ей, лежа рядом, убаюкивая Мэйсон своим голосом. Это время она любила больше всего. Никто не читал для Мэйсон вслух с тех пор, как много лет назад умерла ее мать.
Несколько раз Даргело подходил к двери расстроенный, вне себя от горя, но Ричард спускался с ним вниз и разговаривал внизу. Он не хотел, чтобы новости из внешнего мира мешали выздоровлению Мэйсон. Всякий раз, когда она задавала вопросы про Лизетту, Ричард уходил от ответа.
– Потом у нас еще будет много времени обо всем поговорить.
Наконец Мэйсон смогла встать с кровати и осторожно прошлась по комнате. Когда этот рубикон был перейден, она решила, что пришло время рассказать Ричарду о том, чему научило ее пограничное состояние. Что узнала она о себе, когда находилась между двумя мирами.
– Мне нужно поговорить с тобой, – сказала Мэйсон.
Ричард посмотрел на нее, словно оценивая, насколько она окрепла.
– Ты уверена, что набралась достаточно сил?
– Мне надо выговориться. Тогда я буду чувствовать себя намного лучше.
– Хорошо.
– Видишь ли, не тебя одного преследует проклятие. У меня тоже есть скелет в шкафу. Я думаю, что, наконец, готова тебе рассказать о нем. Уезжая из дома, я думала, что навеки прощаюсь с этой тайной. Я думала, что сожгла все мосты. Никто об этом не знает. Никто – даже Лизетта. Так бывает, теперь я это знаю: думаешь, что можешь забыть, свести счеты с прошлым. Делаешь для этого все. Но человек только считает себя всесильным, на самом деле он слаб. И прошлое настигает его, преследует. Оно будет возвращаться до тех пор, пока ты не найдешь в себе силы повернуться к нему лицом и взглянуть в глаза кошмару. Иными словами, я хочу рассказать тебе о том, что сделало меня художницей.
Ричард взял стул, поставил его перед кроватью и уселся на него.
– Я готов выслушать твою историю.
Мэйсон нервно сглотнула.
– Говорят, что в жизни каждого художника есть какая-то рана, душевный надлом. Эта рана, эта сосущая пустота и рождает ненасытную жажду творить, ибо этот зияющий свищ может излечить, пусть на время, лишь акт творчества. Если ты спросишь у художника, что это за рана, когда она появилась, то, скорее всего, он не ответит тебе на вопрос. Тот надлом, как правило, происходит с человеком в детстве, когда душа его еще нежна и восприимчива и не успела обрасти панцирем. Этот надлом может быть вызван чем угодно – случайный эпизод, который ребенок вскоре забывает, но шрам остается. Бывает и так, что человек точно знает, что с ним случилось и когда, потому что произошедшее слишком серьезно и глобально, чтобы быть забытым. Раньше мне не хотелось думать об этом, искать переломный момент, потому что поиски и воспоминания были сопряжены с болью. Но когда я лежала тут, и меня мотало между тем миром и этим, я увидела все воочию и поняла, что это за семя, из которого выросла вся моя жизнь.
Мэйсон взглянула на Ричарда и увидела, что он слушает ее с напряженным вниманием.
– Твоя мать?
– Это случилось, когда мне было лет тринадцать. Отец уехал по делам. Когда я вернулась домой из школы, то увидела большую дорожную сумку. Уже собранную. Мама была в мрачном настроении, в котором часто пребывала после того, как отец на нее накричит. А он постоянно пенял ей на то, что она все время посвящает живописи, вместо того чтобы заниматься мной, им и домом. И вот мама сообщила мне, что мы отправляемся в поездку. Когда я спросила маму, куда мы едем, она сказала, что хотела бы показать мне нечто важное. Нечто такое, что мой отец мне никогда не покажет, но что я обязательно должна увидеть своими глазами. И вот мы сели на поезд и отправились в Пенсильванию. Туда, где за год до моего рождения произошло сражение, получившее название Геттисбергское сражение. Ты знаешь, о чем я говорю?
– О битве времен Гражданской войны. Переломный момент.
– Все было так странно. Насколько я знаю, моя мать тоже никогда раньше там не бывала. Но она успела изучить все аспекты кампании и знала каждый дюйм поля битвы. Она устроила мне экскурсию по этому полю, так живо описывая то, что там происходило, что я воочию видела летящие ядра, чувствовала запах горелой плоти, слышала крики умирающих воинов.
Глаза Ричарда зажглись узнаванием.
– Твой автопортрет. На заднем плане Геттисберг.
– Да. Я не понимала, зачем мама все это мне показывает. Но потом она опустилась на колени, взяла в ладонь горсть земли… и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84