Ночной воздух, возможно, немного прохладен, но Трейс считал, что они этого даже не заметят.
Да, они начнут, но не медленно. Не с легких поцелуев, нежных ласк и постепенно нарастающего движения.
Нет, черт побери.
Все будет быстро и резко — так, что у них обоих перехватит дыхание. Сначала будет резкий толчок ее бедер, затем его, затем еще один и еще, сильнее, глубже, доводя их обоих до экстаза. Апогей их страсти будет сокрушительным, невероятным, просто ошеломляющим.
О Господи, Трейс почти ощущал ее вкус, почти осязал ее. Какая мука! Он чуть не взорвался. Его пенис пульсировал. Если он продолжит о ней думать, если снова поцелует ее, если пододвинется еще хоть чуть-чуть к ее соблазнительному телу, он кончит прямо себе в джинсы.
— Ты жалкий сукин сын, — самокритично обругал себя Трейс.
Шайлер удивленно моргнула.
— Что?
А ведь его считают таким красноречивым! Казалось бы, слово — его профессиональное оружие. Куда же теперь подевались походящие слова, когда он так отчаянно в них нуждается?
— Я… э… сказал, что мне жаль, — промямлил он. — Это неэтично с моей стороны.
Шайлер попыталась понять.
— Неэтично?
Трейс открыл рот и маловразумительно пробормотал:
— Я… я был… поверенным Коры, а сейчас соответственно перешел на службу к вам.
Неубедительно.
Ситуацию спасло чувство юмора Шайлер. Она огляделась вокруг:
— Я не вижу ни одного сотрудника Эй-би-эй, затаившегося в кустах.
Трейс сказал первое, что пришло ему в голову:
— Мы разгорячены. Надо вернуться в дом.
Это не было нужно ни ему, ни ей, но возымело действие.
— И кроме того, — добавил он, — должно быть, уже довольно поздно.
Шайлер скользнула взглядом по своему запястью.
— Уверена, что это так, — произнесла она, хотя часов на ней не было.
Трейс выдохнул:
— Думаю, на сегодня событий достаточно.
Она не стала возражать.
Они вышли из беседки и вернулись к дому по садовой дорожке. Бадди трусил рядом с ними.
— Спасибо за рубашку, — вежливо сказала Шайлер, когда они дошли до входной двери.
— Не за что. — Трейс вновь включил сигнализацию и заявил: — Я провожу тебя до комнаты.
— Это не обязательно. Я найду дорогу, — заверила она.
— Я знаю, — отозвался он.
Они молча дошли до спальни Шайлер. Она взялась за круглую дверную ручку, помедлила и повернулась к нему:
— Ты не говорил, в каком крыле дома ты остановился.
— По-моему, да… — Он мог без опаски признаться ей в этом. Все равно рано или поздно она узнает. — Я остановился в этом же крыле. Я живу в Голубой комнате, когда приезжаю в Грантвуд.
Ее глаза удивленно округлились.
— Голубая комната всего через три двери от моей.
Трейс скрестил руки на груди.
— Верно.
Шайлер взмахнула ресницами.
— Мы почти соседи.
— Почти, — согласился он.
— Почему же ты не сказал об этом раньше?
Трейс опустил руки.
— Это было как-то некстати. Но теперь ты знаешь, где меня найти, если я тебе понадоблюсь.
— Ну, тогда спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Шайлер прибавила:
— Приятных снов, Трейс.
Он вовсе не был уверен, что ночь будет спокойной, а сны приятными. Внутренне он натянут, как тугая пружина.
И все же, направляясь с Бадди к своей спальне, Трейс заставил себя бросить через плечо:
— Сладких снов, Шайлер.
Глава 11
Адам Коффин знал, о чем люди говорят у него за спиной. Они говорят, что он довольно странный тип, что он похож на мертвеца, живущего в склепе.
Адам был с этим согласен.
Его фамильное гнездо — а семья Коффинов жила на одном и том же месте на берегу Гудзона уже почти три века, со времен голландских патронов и английских земельных магнатов — было из серого мрамора. Высотой где-то в четыре этажа, а где-то в пять, поместье «Вязы», огромное, мрачное, навевающее уныние, возвышалось над окружающим ландшафтом.
Кроме этого дома, возведенного сразу после Гражданской войны, и нескольких дворовых построек, включая пустующую сторожку и давно заброшенные теплицы, поместье могло похвастать изумительной по красоте рощей из двухсотлетних вязов и непревзойденным видом на реку.
Во времена своего расцвета «Вязы» считались драгоценной жемчужиной среди величественных домов и замков, стоявших на берегу Гудзона. Сейчас же это был не более чем ряд пыльных комнат, куда почти не проникал солнечный свет и откуда никогда не доносились ни голоса, ни детский смех. В «Вязах» даже были комнаты — целый ряд комнат, — куда в течение нескольких десятков лет никто не заходил.
В первую зиму после смерти своих родителей Адам Коффин запер большую часть комнат. Какой смысл отапливать двадцать с лишним спален, если он мало спит и обычно проводит время, растянувшись на софе перед экраном телевизора или сидя у камина со стаканчиком бренди в руках?
В те дни Адам и пристрастился к бренди.
Не единожды он просыпался утром и обнаруживал на полу осколки очередного разбитого вдребезги предмета из знаменитого хрусталя своей матери. Поэтому он начал пить из обычных дешевых стаканов, которые дюжинами закупал в торговом центре.
Иногда Адам подумывал продать «Вязы», чувствуя, что поместье мертвым грузом висит у него на шее. Но куда бы он делся после этого, чем бы занялся?
Но однажды, пять лет назад, он поехал за очередной дюжиной стаканов и на обратном пути нашел Муза в простом коричневом бумажном пакете, валявшемся на обочине, — и жизнь его совершенно преобразилась.
Во-первых, он бросил пить.
Во-вторых, перестал носить дома туфли (Адам жил в постоянном страхе наступить на своего крошечного друга и причинить ему непоправимый вред).
Они с Музом занимали всего несколько комнат, но уж эти-то комнаты содержались в безупречной чистоте Их день состоял из плотного завтрака, утренней прогулки (Муз, как правило, сидел в кармане куртки Адама), основательной дозы поэзии или прозы (Адам частенько читал Шекспира или Мильтона вслух до тех пор, пока у него не садился голос). Затем был ланч, дневной сон, хлопоты по хозяйству, легкий ужин и после него — вечер, который они коротали за прослушиванием классической музыки или просмотром одной из немногочисленных выбранных Адамом телевизионных передач по каналу «Планета животных».
Отбой — ровно в десять.
Адам Коффин никогда не чувствовал себя более счастливым и довольным за все шестьдесят семь лет своей жизни. Ради Муза он просыпался по утрам, ложился спать вечером и продолжал жить в промежутке между этими часами.
Кора его понимала.
Она всегда понимала, что с ним происходит, — когда он был мальчишкой, и когда стал молодым, а затем и не таким уж молодым человеком, и когда превратился в мужчину среднего возраста, столь одинокого в этом мире, озадачивающем и пугающем его.
В первые несколько месяцев после кончины родителей Адама Кора посылала ему обед. Так, ничего особенного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57