Но как бы то ни было, если даже это был и он, то лицо этого человека ясно говорила, сколько он вынес страданий и горя.
А между тем, это были его черты, его рост, его волосы.
Лакеи подняли этого человека, а Арман дал ему понюхать спирту.
Многих хлопот стоило привести этого бедняка в чувство. Наконец, он вздохнул и пробормотал несколько непонятных слов.
— Было очень жарко… я был очень голоден… я не знаю, что произошло, но я упал…
Говоря таким образом, нищий бессмысленно оглядывался по сторонам.
Но вдруг он взглянул на Армана, задрожал и, сделав несколько усилий, хотел вырваться у поддерживавших его лакеев и бежать.
Но его ноги были распухшими от долгой ходьбы, и он не был в состоянии сделать даже двух шагов.
— Андреа! — вскрикнул Арман, — Андреа, ты ли это?
— Андреа? — повторил нищий глухим голосом, — зачем вы мне говорите об Андреа? Он умер. Я его не знаю. Меня зовут Жером, нищий.
И при этом все его члены дрожали. Но силы изменили ему опять, и он снова упал в обморок.
— Это мой брат! — проговорил граф, который уже при одном виде его в таком ужасном и жалком положении простил ему мгновенно все те преступления, которые он сделал против графа и его жены.
— Твой брат, — повторила графиня де Кергац, и ею овладело то состояние, в котором находился Арман.
Нищего перенесли в коляску, и граф крикнул ямщику:
— До Магни остается всего три лье — хоть убей лошадей, а доезжай до этого замка в три четверти часа.
Ямщик ударил по лошадям, и коляска понеслась быстрее молнии.
Когда через некоторое время после этого нищий открыл свои глаза, он находился уже не на большой дороге, но в постели, стоявшей в обширной и хорошо меблированной спальне.
Около него сидели мужчина и женщина и внимательно слушали, что говорил низенький человек — доктор.
— Эта продолжительная бесчувственность, — говорил врач, — происходит от чрезмерного изнурения организма голодом, сопряженным с громадными переходами. Вы видите — ноги распухли. Он сделал со вчерашнего дня, вероятно, не менее двадцати лье.
— Андреа, — прошептал де Кергац, нагибаясь к нищему, — ты здесь у меня… у своего брата… у себя.
Андреа, так как это был действительно он, продолжал смотреть на него испуганным взором. Судя по выражению его лица, можно было подумать, — что он видит какое-нибудь ужасное видение, которое тщетно желает прогнать от себя.
— Брат, — повторил де Кергац растроганным ласковым голосом, — брат, ты ли это?
— Нет, нет, — бормотал он, — я не Андреа, я нищий, у которого нет ни родных, ни крова. Человек, которого преследует страшная судьба и которого постоянно мучают угрызения совести. Я один из тех великих преступников, которые добровольно приняли на себя обет скитаться всю жизнь.
Граф де Кергац радостно вскрикнул.
— О, брат! — прошептал он, — наконец-то ты раскаялся.
И при этих словах он сделал знак рукой. Жанна поняла его и вышла вместе с доктором. Когда Арман остался один с виконтом Андреа, он взял его за руку и сказал:
— Мы дети одной матери, и если ты искренне раскаялся…
— Наша мать… — прервал его глухим голосом Андреа. — Я был ее палачом, — и затем добавил:
— Брат, когда я отдохну немного и когда мои распухшие ноги позволят мне продолжать мой путь, ты мне позволишь, конечно, опять идти. Кусок хлеба и стакан воды — вот все, что мне нужно. Нищему Жерому ничего больше не нужно.
— Боже! — прошептал граф де Кергац, сердце которого болезненно сжималось при виде его. — До какого ужасного, брат, ты дошел положения?
— До добровольной нищеты, — ответил ему тихо Андреа. — Раз раскаяние осенило мою душу, и я решился искупить все мои преступления.
Я не растратил те двести тысяч франков, которые получил от тебя, но положил их в нью-йоркский банк, а проценты с этого капитала поступают ежегодно в кассу для бедных и больных. Я теперь не нуждаюсь ни в чем. Я посвятил себя хождению по миру и прошению милостыни. Я ночую обыкновенно в конюшнях или просто где-нибудь около дороги. Может быть, когда-нибудь в будущем бог, которому я молюсь и день и ночь, смилуется надо мной и простит меня.
— Аминь! — прервал его граф. — Во имя великого бога, я прощаю тебя, брат!
И, обняв Андреа, он добавил:
— Мой возлюбленный брат, хочешь ли ты жить вместе со мной, не как мошенник или преступник, но как мой друг, мой равный — сын моей матери, как заблудившийся грешник, для которого, после его раскаяния, открылись объятия всех? Оставайся, брат, между мной, моей женой и ребенком ты будешь счастлив, так как ты прощен!
Через два месяца после этой сцены мы встречаемся с графом Арманом и его женой во время их разговора в маленьком кабинете их старого отеля в улице св. Екатерины в Париже. Это было в начале января, часов в десять утра.
— Мое милое дитя, — говорил граф, — я был вполне счастлив твоей любовью ко мне, но теперь я положительно счастливейший человек во всем мире с тех пор, как раскаяние моего дорогого брата возвратило нам его.
— О, — возразила Жанна, — бог велик и добр, и он настолько смилостивился над ним, что он сделался теперь человеком святой жизни.
— Бедный Андреа, — прошептал граф, — какую примерную он ведет теперь жизнь. Какое раскаяние! Моя милая Жанна, я открою тебе ужасную тайну, и ты увидишь, насколько он изменился.
— Боже! Что же это еще? — спросила она с беспокойством.
— Ты ведь знаешь, на каких условиях Андреа поселился у нас, то есть он по наружности только живет нашей жизнью, на самом же деле он занимает маленькую холодную комнатку на чердаке, проводит все свое время в посте и молитвах и не позволяет себе никогда ни малейшей прихоти, ни излишества.
— И, — добавила Жанна, — молится ежедневно с раннего утра до десяти часов.
— Это все еще пустяки, — перебил ее снова граф, — ты не знаешь, дитя мое, самого главного.
— Я знаю, — возразила Жанна де Кергац, — что нам стоило громадного труда и усиленных убеждений, чтобы удержать его от поступления в монастырь. Я знаю даже и то, что он ежедневно в десять часов утра уходит из отеля в улицу Коломбьер, где под скромным именем Андре Тиссо занимается в каком-то коммерческом доме перепиской бумаг, просиживая за этим делом до шести часов вечера и получая за свой труд скромное вознаграждение в сто франков в месяц.
— И он вынудил меня брать с него ежемесячно восемьдесят франков, — добавил Арман.
— Такое раскаяние, такое самоуничижение, такая примерная жизнь, — пробормотала Жанна в восхищении, — должны быть угодны богу, и я уверена, что он уже давно прощен.
— О, это все еще пустяки, мои друг, — продолжал граф, — если бы ты знала…
— Да говорите же, — возразила Жанна, — говорите, Арман, я хочу все знать.
— Андреа носит на себе власяницу, и все его тело представляет из себя сплошную рану.
Госпожа де Кергац вскрикнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46