Слабый свет проникал через решетчатое окно под потолком, а в глазок в дверях заглядывал каждые пятнадцать минут часовой, чтобы убедиться, что постоялец еще не лопнул от обуревавшего его негодования. Когда меня арестовали, на мне была военная форма офицера противотанковых войск с рубашкой, галстуком и ремнем, а также невысокие ботинки на шнуровке. Галстук, ремень с револьвером и шнурки, а также скромное содержимое моих карманов отобрал у меня дежурный капрал.
Итак, я сидел на нарах и размышлял, почему меня поместили в одиночке, а не отправили в лагерь. Тут открылась дверь камеры и вошел сержант.
— Здесь сидеть!
При этом он показал на табурет. Я понял. Нары предназначались для сна, а табурет для сидения. Таковы, очевидно, были тюремные правила, а мне было в достаточной мере безразлично, на чем сидеть в камере. Собственно, мне следовало бы быть довольным тем, что я вообще имею возможность сидеть.
Однако я должен был двигаться и мне нравилось шагать взад и вперед по камере.
Только когда мне это надоедало, я присаживался и, конечно, на нары. Немедленно входил сержант.
— Здесь сидеть!
Я тотчас садился на табурет, потом снова начинал шагать, и спектакль повторялся, что было обременительно для сержанта, который приходил в гнев. Видимо, он считал меня особенно строптивым, а на деле я просто нервничал.
Если нужно было идти в туалет, можно было позвонить. Во время таких выходов я старался по возможности оглядеться в помещении, примыкавшем к камере, иногда я видел кого-либо из других заключенных: Это были офицеры. Я довольно часто звонил, и это тоже выводило сержанта из себя. А между тем и это было не чем иным, как проявлением моей нервозности.
Так продолжалось три дня. Затем начались допросы день и ночь по весьма изощренной системе. Часовой смотрел, в глазок, и каждый раз, именно когда я засыпал, он раскрывал дверь и будил меня толчком под ребра и грубым окриком «come on», после чего препровождал меня на очередной допрос.
В небольшой комнате неизменно сидели три хорошо отдохнувших офицера британской разведки. Они располагались в полумраке за длинным столом, перед который меня поставили, распределив между собой места так, чтобы один мог смотреть мне прямо в лицо, а два других наблюдали бы за мной с обеих, сторон. Офицеры бомбардировали меня вопросами — настоящий перекрестный допрос, причем на меня был направлен свет ярких ламп.
Моя игра с табуретом была моей забавой; англичан же, видимо, забавляло то, что меня будят перед допросом.
Однако для меня было крайне мучительно то, что меня каждый раз подымали со сна и заставляли отвечать на одни и те же вопросы, по которым я ни в малейшей степени не мог определить, чего, собственно, от меня хотят.
Один из офицеров, примерно моих лет, безупречно говорил по-немецки. Он учился в Берлине. Его вопросы импонировали тем, что свидетельствовали о превосходном знании местности; таким образом, мои ответы должны были как раз его убедить в том, что я действительно берлинец. Дело заключалось в установлении моей личности. Другой вбил себе в голову, что он должен выучить наизусть все этапы моей карьеры и названия войсковых частей, в которых я служил.
Снова прошло три дня, и я по-прежнему не понимал, чего они от меня хотят.
Наконец дошло до дела. Мне зачитывали длиннейшие списки фамилий людей, о которых я понятия не имел.
— Знаете ли вы майора Шелла?
— Нет.
— Знаете ли вы капитана Онезорге?
— Нет.
В таком духе допрос продолжался долго; но из этого ничего не получалось. Тогда меня отправляли обратно в камеру, а через короткий срок меня снова ставили перед лучом прожектора.
— Знаете ли вы майора Шелла?
— Нет.
— Знаете ли вы майора Онезорге?
— Нет.
Снова все сначала: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор. Наконец, без вопросительного знака:
— Нам известно, что вы знаете майора Шелла.
— Я его не знаю.
— Нам известно, что вы знаете капитана Онезорге.
— Я его не знаю.
Опять: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор. Новый прием.
— Вы лжете! Майор Шелл признал, что он вас знает.
— Возможно, но я его не знаю.
— Капитан Онезорге также признался, что он вас знает и что вы его должны знать.
Вы лжете, черт возьми!
— Я не лгу, я не знаю никакого капитана Онезорге.
Обратно в камеру. Заснуть было трудно. Я все ждал, что вот-вот меня ударят под ребра, накричат, поведут под прожектор. Я ворочался с боку на бок, но ничего не происходило. Постепенно я засыпал. В это мгновенно возобновлялась дьявольская игра.
— Вы лжете! Вы лжете! Вы лжете!
Назад в камеру.
Я размышлял, как мне быть. Каждый раз, когда я засыпаю, они меня вызывают.
Поэтому я заставлял себя бодрствовать. Но вовсе без сна тоже нельзя было долго продержаться. Дьявольский порочный круг! Постепенно я приходил в такое состояние, какого они добивались.
Я стал рыться в памяти, не слышал ли я все же когда-нибудь то или другое имя, я ломал себе голову, вспоминая многочисленных слушателей курсов, с которыми я где-либо бывал вместе на занятиях, я стал сомневаться в достоверности моих воспоминаний и уже подумывал просто-напросто сказать «да», чтобы они наконец отстали от меня и перестали изматывать своими вопросами.
Но в это самое время они изменили тактику. Сержант «забыл» пачку сигарет в моей камере. При допросе мне предложили стул, поставили передо мной пепельницу и коробку с сигаретами.
Однако они слишком рано перешли к новому методу: я снова собой овладел.
— Скажите же, ведь вы знаете майора Шелла?
— Я его не знаю.
— Но ведь вы знаете капитана Онезорге?
— Нет, я его не знаю..
Теперь они стали нервничать и беситься. Новое средство не дало результатов.
Опять та же последовательность: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор.
Опять без стула и без сигарет.
— Вы лжете!
— Я говорю правду.
Наконец выяснилось:
— Вы из организации «Вервольф». Признавайтесь!
— Простите, что?
Правда, мне было известно, что в разных местах созданы небольшие группы, занимавшиеся диверсиями и саботажем, но у меня не было никакого представления о группе «Вервольф». Вероятно, англичане пытались раскрыть разветвленную тайную организацию.
— Вы признаете, что вы вервольф?
— Нет. Я участвовал в войне, и моя потребность в подобных делах полностью удовлетворена.
— Для чего же в таком случае вы носите при себе револьвер?
— Он был при мне, когда я прошел через всю Данию, Никто его у меня не отбирал.
— Разве вы не знаете, что за ношение оружия полагается смертная казнь?
— Я читал об этом, но этот револьвер зарегистрирован как оружие, присвоенное мне по службе, я полагал, что должен его сдать в своей дивизии.
Англичане за это время получили из армейского лагеря информацию, которая служила подтвержденном моих слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Итак, я сидел на нарах и размышлял, почему меня поместили в одиночке, а не отправили в лагерь. Тут открылась дверь камеры и вошел сержант.
— Здесь сидеть!
При этом он показал на табурет. Я понял. Нары предназначались для сна, а табурет для сидения. Таковы, очевидно, были тюремные правила, а мне было в достаточной мере безразлично, на чем сидеть в камере. Собственно, мне следовало бы быть довольным тем, что я вообще имею возможность сидеть.
Однако я должен был двигаться и мне нравилось шагать взад и вперед по камере.
Только когда мне это надоедало, я присаживался и, конечно, на нары. Немедленно входил сержант.
— Здесь сидеть!
Я тотчас садился на табурет, потом снова начинал шагать, и спектакль повторялся, что было обременительно для сержанта, который приходил в гнев. Видимо, он считал меня особенно строптивым, а на деле я просто нервничал.
Если нужно было идти в туалет, можно было позвонить. Во время таких выходов я старался по возможности оглядеться в помещении, примыкавшем к камере, иногда я видел кого-либо из других заключенных: Это были офицеры. Я довольно часто звонил, и это тоже выводило сержанта из себя. А между тем и это было не чем иным, как проявлением моей нервозности.
Так продолжалось три дня. Затем начались допросы день и ночь по весьма изощренной системе. Часовой смотрел, в глазок, и каждый раз, именно когда я засыпал, он раскрывал дверь и будил меня толчком под ребра и грубым окриком «come on», после чего препровождал меня на очередной допрос.
В небольшой комнате неизменно сидели три хорошо отдохнувших офицера британской разведки. Они располагались в полумраке за длинным столом, перед который меня поставили, распределив между собой места так, чтобы один мог смотреть мне прямо в лицо, а два других наблюдали бы за мной с обеих, сторон. Офицеры бомбардировали меня вопросами — настоящий перекрестный допрос, причем на меня был направлен свет ярких ламп.
Моя игра с табуретом была моей забавой; англичан же, видимо, забавляло то, что меня будят перед допросом.
Однако для меня было крайне мучительно то, что меня каждый раз подымали со сна и заставляли отвечать на одни и те же вопросы, по которым я ни в малейшей степени не мог определить, чего, собственно, от меня хотят.
Один из офицеров, примерно моих лет, безупречно говорил по-немецки. Он учился в Берлине. Его вопросы импонировали тем, что свидетельствовали о превосходном знании местности; таким образом, мои ответы должны были как раз его убедить в том, что я действительно берлинец. Дело заключалось в установлении моей личности. Другой вбил себе в голову, что он должен выучить наизусть все этапы моей карьеры и названия войсковых частей, в которых я служил.
Снова прошло три дня, и я по-прежнему не понимал, чего они от меня хотят.
Наконец дошло до дела. Мне зачитывали длиннейшие списки фамилий людей, о которых я понятия не имел.
— Знаете ли вы майора Шелла?
— Нет.
— Знаете ли вы капитана Онезорге?
— Нет.
В таком духе допрос продолжался долго; но из этого ничего не получалось. Тогда меня отправляли обратно в камеру, а через короткий срок меня снова ставили перед лучом прожектора.
— Знаете ли вы майора Шелла?
— Нет.
— Знаете ли вы майора Онезорге?
— Нет.
Снова все сначала: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор. Наконец, без вопросительного знака:
— Нам известно, что вы знаете майора Шелла.
— Я его не знаю.
— Нам известно, что вы знаете капитана Онезорге.
— Я его не знаю.
Опять: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор. Новый прием.
— Вы лжете! Майор Шелл признал, что он вас знает.
— Возможно, но я его не знаю.
— Капитан Онезорге также признался, что он вас знает и что вы его должны знать.
Вы лжете, черт возьми!
— Я не лгу, я не знаю никакого капитана Онезорге.
Обратно в камеру. Заснуть было трудно. Я все ждал, что вот-вот меня ударят под ребра, накричат, поведут под прожектор. Я ворочался с боку на бок, но ничего не происходило. Постепенно я засыпал. В это мгновенно возобновлялась дьявольская игра.
— Вы лжете! Вы лжете! Вы лжете!
Назад в камеру.
Я размышлял, как мне быть. Каждый раз, когда я засыпаю, они меня вызывают.
Поэтому я заставлял себя бодрствовать. Но вовсе без сна тоже нельзя было долго продержаться. Дьявольский порочный круг! Постепенно я приходил в такое состояние, какого они добивались.
Я стал рыться в памяти, не слышал ли я все же когда-нибудь то или другое имя, я ломал себе голову, вспоминая многочисленных слушателей курсов, с которыми я где-либо бывал вместе на занятиях, я стал сомневаться в достоверности моих воспоминаний и уже подумывал просто-напросто сказать «да», чтобы они наконец отстали от меня и перестали изматывать своими вопросами.
Но в это самое время они изменили тактику. Сержант «забыл» пачку сигарет в моей камере. При допросе мне предложили стул, поставили передо мной пепельницу и коробку с сигаретами.
Однако они слишком рано перешли к новому методу: я снова собой овладел.
— Скажите же, ведь вы знаете майора Шелла?
— Я его не знаю.
— Но ведь вы знаете капитана Онезорге?
— Нет, я его не знаю..
Теперь они стали нервничать и беситься. Новое средство не дало результатов.
Опять та же последовательность: камера, сон, удар под ребра, окрик, прожектор.
Опять без стула и без сигарет.
— Вы лжете!
— Я говорю правду.
Наконец выяснилось:
— Вы из организации «Вервольф». Признавайтесь!
— Простите, что?
Правда, мне было известно, что в разных местах созданы небольшие группы, занимавшиеся диверсиями и саботажем, но у меня не было никакого представления о группе «Вервольф». Вероятно, англичане пытались раскрыть разветвленную тайную организацию.
— Вы признаете, что вы вервольф?
— Нет. Я участвовал в войне, и моя потребность в подобных делах полностью удовлетворена.
— Для чего же в таком случае вы носите при себе револьвер?
— Он был при мне, когда я прошел через всю Данию, Никто его у меня не отбирал.
— Разве вы не знаете, что за ношение оружия полагается смертная казнь?
— Я читал об этом, но этот револьвер зарегистрирован как оружие, присвоенное мне по службе, я полагал, что должен его сдать в своей дивизии.
Англичане за это время получили из армейского лагеря информацию, которая служила подтвержденном моих слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134