И сообщил об этом мне в довольно откровенной форме уже не на аэродроме, а в своем штабе маршал Жуков.
Не стану пересказывать всего, о чем я тогда передумал, что пережил. Но когда вошел в кабинет маршала, по лицу Георгия Константиновича понял, что разговор предстоит серьезный.
— Садитесь. Я жду связи с Москвой… — как-то односложно сказал он, и тут же последовал вызов.
Звонил Сталин. По первым отрывочным фразам ответов Жукова я догадался, что речь идет о моем поединке.
— Нет, претензий никаких не поступало…
Молчание. Потом снова:
— Так точно. Он здесь… — Георгий Константинович на мгновенье прикрыл телефонную трубку ладонью и сказал, обращаясь ко мне; — Будете говорить с товарищем Сталиным…
Дословно я сейчас не передам разговора со Сталиным, но помню, вопросы его касались нашей встречи с летчиком из Англии, и я подробно докладывал, как все это происходило. В заключение Сталин спросил:
— Значит, наша машина лучше английской?
— Лучше! — убежденно ответил я. Затем Сталин попросил Жукова. Георгий Константинович что-то внимательно выслушал, сказал:
— Да, да, генерал хороший. — Попрощался и положил трубку.
От Жукова я уехал в хорошем настроении. Вернулся в штаб корпуса, соединился с командармом Руденко и доложил о вызове к маршалу.
— Говоришь, товарищ Сталин интересовался, чья техника лучше? — переспросил командарм, когда я передал ему разговор со Сталиным.
— Так точно! Интересовался.
— Ну, в этих вопросах он не хуже нас с тобой разбирается, — заметил Сергей Игнатьевич. — Просто, видимо, захотел получить информацию и» первых рук. В общем, рад за тебя. Хорошо, что так кончилось…
Некоторое время спустя после памятного разговора я был назначен с повышением — начальником Управления боевой подготовки истребительной авиации Военно-Воздушных Сил.
Подумал — но все-таки расскажу, как я получил вторую Звезду Героя.
Это произошло через месяц после Победы — в середине июня. В мае, числа примерно 12 или 13-го, когда мы еще добивали фашистов, торопившихся из Берлина на территорию, занятую американскими войсками, было принято решение эвакуировать меня в Центральный госпиталь имени Бурденко. Дело в том, что левая нога моя после ранения никак не заживала. В ней было множество мелких осколков, от которых она постоянно кровоточила, не давала покоя, и врачи, категорически запретив летать, отправили меня тогда в Москву на операцию.
Собственно, как отправили? Пересел я с истребителя на связной трофейный самолетишко, дал по газам и пошел с курсом на восток. Сопровождал меня мой надежный боевой товарищ Леша Новиков. Долго ли, коротко ли добирались, но долетели до столицы, и в тот же день меня уложили на операционный стол. Положение-то с ногой оказалось серьезное, даже критическое. Напрасно, выходит, я сопротивлялся, доказывая медикам, что температура у меня от простуды, что все пройдет само по себе: лечить — через неделю, не лечить — через семь дней! — и продолжал летать…
Хирурги решительно вырезали из больной ноги все осколки — память боев, вставили на время какую-то трубку для дренажа, заштопали рану и наказали строго: «Теперь полный покой… Считайте, что вам повезло».
С таким приговором согласиться я никак не мог. Началась подготовка к Параду Победы, мне доверили представлять наш истребительный авиакорпус, и вдруг — на тебе: «Покой…»
Едва врачи ушли из палаты, я перехватил костыли и начал тренировку. Целый день ходил по коридорам, переходам, закоулкам старого госпиталя. К вечеру нога, естественно, распухла, снова поднялась температура, и чувствовал я себя совершенно разбитым. Так что костыли пришлось отложить в сторону, положенное отлежать. И уж не знаю, сообщение ли о награждении меня второй Золотой Звездой так подействовало или время сработало — организм молодой, сильный был, что там долго-то выздоравливать в тридцать четыре года! — но когда узнал о награде, о том, что вручать ее будет в Кремле сам Калинин, про ногу я тут же забыл. А в палату ко мне началось настоящее паломничество. Едва ли не со всех отделений госпиталя поздравить с наградой шли врачи, медсестры, раненые, которые могли передвигаться. Приезжали и представители от командования ВВС.
Не скрою, рад я был, как мальчишка! Там, в Крыму, когда после ранения мне впервые зачитывали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза, высокая эта награда осознавалась как-то иначе. Должно быть, не до лишних восторгов было. Враг ведь еще вовсю хозяйничал на нашей земле…
А тут, похоже, можно было уже подвести итоги боевой работы — боев больше не предвиделось… Вот они. За годы войны я совершил 216 боевых вылетов, сбил лично 22 самолета противника, 2 — в группе. Корпус наш выполнил 28 860 боевых самолето-вылетов, в которых летчики уничтожили 1653 вражеских самолета! Прямо скажу: цифра эта немалая. Не случайно в приказах упоминался 3-й Никольский, Краснознаменный, ордена Суворова II степени, ордена Кутузова степени истребительный авиакорпус. Двадцать один раз Москва салютовала нам, другим частям и соединениям, отличившимся в боях за Родину.
Я не скрывал радости за своих воздушных бойцов. 32 летчика-истребителя нашего корпуса стали Героями Советского Союза!
И вот Георгиевский зал Кремля — пантеон русской воинской славы. Как в торжественном строю золотом на белом мраморе высеченные строки — названия пятисот сорока пяти полков, флотских экипажей, батарей, фамилии более десяти тысяч человек, награжденных орденом Георгия Победоносца — «За службу и храбрость». Здесь имена полководцев А. В. Суворова, М. И. Кутузова, флотоводцев Ф. Ф. Ушакова, П. С. Нахимова. Нет такой страницы в истории русского оружия, в списке его побед, которые именами героев не оставались бы на стенах Георгиевского зала.
Летите, росские орлы,
Карать рушителей спокойства!
Во всех странах гремят хвалы
И слухи вашего геройства.
В Георгиевский зал мне пришлось явиться на костылях — иначе пока не получалось. Меня это страшно тяготило, чувствовал себя неловко, явно не в своей тарелке. А командование госпиталя ко мне еще и врача приставило — для сопровождения.
Когда награждаемые собрались, среди них я увидел много знакомых лиц. Летчики, пехотинцы, танкисты… Со многими из этих людей я бил врага в воздухе, ходил в прорывы по тылам противника…
Награды героям вручал Калинин. Михаил Иванович слабо, по-стариковски пожал мне руку и спросил:
— А что ваши ноги? Ходить будете?
Помню, как громогласно выпалил ему в ответ:
— Ерунда, Михаил Иванович! Это — перестраховка медицины. Я хоть сейчас танцевать могу!..
Калинин улыбнулся, пожелал мне крепкого здоровья, счастья. А потом несколько слов сказали трое награжденных. Один был рядовой пехотинец, второй — танкист, а от авиаторов — я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Не стану пересказывать всего, о чем я тогда передумал, что пережил. Но когда вошел в кабинет маршала, по лицу Георгия Константиновича понял, что разговор предстоит серьезный.
— Садитесь. Я жду связи с Москвой… — как-то односложно сказал он, и тут же последовал вызов.
Звонил Сталин. По первым отрывочным фразам ответов Жукова я догадался, что речь идет о моем поединке.
— Нет, претензий никаких не поступало…
Молчание. Потом снова:
— Так точно. Он здесь… — Георгий Константинович на мгновенье прикрыл телефонную трубку ладонью и сказал, обращаясь ко мне; — Будете говорить с товарищем Сталиным…
Дословно я сейчас не передам разговора со Сталиным, но помню, вопросы его касались нашей встречи с летчиком из Англии, и я подробно докладывал, как все это происходило. В заключение Сталин спросил:
— Значит, наша машина лучше английской?
— Лучше! — убежденно ответил я. Затем Сталин попросил Жукова. Георгий Константинович что-то внимательно выслушал, сказал:
— Да, да, генерал хороший. — Попрощался и положил трубку.
От Жукова я уехал в хорошем настроении. Вернулся в штаб корпуса, соединился с командармом Руденко и доложил о вызове к маршалу.
— Говоришь, товарищ Сталин интересовался, чья техника лучше? — переспросил командарм, когда я передал ему разговор со Сталиным.
— Так точно! Интересовался.
— Ну, в этих вопросах он не хуже нас с тобой разбирается, — заметил Сергей Игнатьевич. — Просто, видимо, захотел получить информацию и» первых рук. В общем, рад за тебя. Хорошо, что так кончилось…
Некоторое время спустя после памятного разговора я был назначен с повышением — начальником Управления боевой подготовки истребительной авиации Военно-Воздушных Сил.
Подумал — но все-таки расскажу, как я получил вторую Звезду Героя.
Это произошло через месяц после Победы — в середине июня. В мае, числа примерно 12 или 13-го, когда мы еще добивали фашистов, торопившихся из Берлина на территорию, занятую американскими войсками, было принято решение эвакуировать меня в Центральный госпиталь имени Бурденко. Дело в том, что левая нога моя после ранения никак не заживала. В ней было множество мелких осколков, от которых она постоянно кровоточила, не давала покоя, и врачи, категорически запретив летать, отправили меня тогда в Москву на операцию.
Собственно, как отправили? Пересел я с истребителя на связной трофейный самолетишко, дал по газам и пошел с курсом на восток. Сопровождал меня мой надежный боевой товарищ Леша Новиков. Долго ли, коротко ли добирались, но долетели до столицы, и в тот же день меня уложили на операционный стол. Положение-то с ногой оказалось серьезное, даже критическое. Напрасно, выходит, я сопротивлялся, доказывая медикам, что температура у меня от простуды, что все пройдет само по себе: лечить — через неделю, не лечить — через семь дней! — и продолжал летать…
Хирурги решительно вырезали из больной ноги все осколки — память боев, вставили на время какую-то трубку для дренажа, заштопали рану и наказали строго: «Теперь полный покой… Считайте, что вам повезло».
С таким приговором согласиться я никак не мог. Началась подготовка к Параду Победы, мне доверили представлять наш истребительный авиакорпус, и вдруг — на тебе: «Покой…»
Едва врачи ушли из палаты, я перехватил костыли и начал тренировку. Целый день ходил по коридорам, переходам, закоулкам старого госпиталя. К вечеру нога, естественно, распухла, снова поднялась температура, и чувствовал я себя совершенно разбитым. Так что костыли пришлось отложить в сторону, положенное отлежать. И уж не знаю, сообщение ли о награждении меня второй Золотой Звездой так подействовало или время сработало — организм молодой, сильный был, что там долго-то выздоравливать в тридцать четыре года! — но когда узнал о награде, о том, что вручать ее будет в Кремле сам Калинин, про ногу я тут же забыл. А в палату ко мне началось настоящее паломничество. Едва ли не со всех отделений госпиталя поздравить с наградой шли врачи, медсестры, раненые, которые могли передвигаться. Приезжали и представители от командования ВВС.
Не скрою, рад я был, как мальчишка! Там, в Крыму, когда после ранения мне впервые зачитывали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза, высокая эта награда осознавалась как-то иначе. Должно быть, не до лишних восторгов было. Враг ведь еще вовсю хозяйничал на нашей земле…
А тут, похоже, можно было уже подвести итоги боевой работы — боев больше не предвиделось… Вот они. За годы войны я совершил 216 боевых вылетов, сбил лично 22 самолета противника, 2 — в группе. Корпус наш выполнил 28 860 боевых самолето-вылетов, в которых летчики уничтожили 1653 вражеских самолета! Прямо скажу: цифра эта немалая. Не случайно в приказах упоминался 3-й Никольский, Краснознаменный, ордена Суворова II степени, ордена Кутузова степени истребительный авиакорпус. Двадцать один раз Москва салютовала нам, другим частям и соединениям, отличившимся в боях за Родину.
Я не скрывал радости за своих воздушных бойцов. 32 летчика-истребителя нашего корпуса стали Героями Советского Союза!
И вот Георгиевский зал Кремля — пантеон русской воинской славы. Как в торжественном строю золотом на белом мраморе высеченные строки — названия пятисот сорока пяти полков, флотских экипажей, батарей, фамилии более десяти тысяч человек, награжденных орденом Георгия Победоносца — «За службу и храбрость». Здесь имена полководцев А. В. Суворова, М. И. Кутузова, флотоводцев Ф. Ф. Ушакова, П. С. Нахимова. Нет такой страницы в истории русского оружия, в списке его побед, которые именами героев не оставались бы на стенах Георгиевского зала.
Летите, росские орлы,
Карать рушителей спокойства!
Во всех странах гремят хвалы
И слухи вашего геройства.
В Георгиевский зал мне пришлось явиться на костылях — иначе пока не получалось. Меня это страшно тяготило, чувствовал себя неловко, явно не в своей тарелке. А командование госпиталя ко мне еще и врача приставило — для сопровождения.
Когда награждаемые собрались, среди них я увидел много знакомых лиц. Летчики, пехотинцы, танкисты… Со многими из этих людей я бил врага в воздухе, ходил в прорывы по тылам противника…
Награды героям вручал Калинин. Михаил Иванович слабо, по-стариковски пожал мне руку и спросил:
— А что ваши ноги? Ходить будете?
Помню, как громогласно выпалил ему в ответ:
— Ерунда, Михаил Иванович! Это — перестраховка медицины. Я хоть сейчас танцевать могу!..
Калинин улыбнулся, пожелал мне крепкого здоровья, счастья. А потом несколько слов сказали трое награжденных. Один был рядовой пехотинец, второй — танкист, а от авиаторов — я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96