И следили, замечу ли я это и как буду реагировать. Или нарочно забывали меня покормить. У меня была палочка с привязанным к ней куском бечевки, и я делал вид, что ужу рыбу.
— Ну что, клюет, Папийон? — спрашивал старший санитар.
— Не очень. Стоит забросить удочку, как тут же начинает доставать одна маленькая рыбка. Когда она видит, что собирается клюнуть крупная, говорит: «Эй, не надо клевать, берегись! Это Папийон рыбачит!» Так ничего из-за нее и не поймал. Ну ничего, все равно буду удить. Может, в один прекрасный день появится рыба, которая ей не поверит.
Я слышал, как охранник сказал дежурному:
— Э-э, да у него уже совсем крыша поехала!
За обедом мне практически ни разу не удавалось съесть свою порцию чечевичной похлебки. В столовую являлось гигантское создание под метр девяносто, с волосатыми, как у обезьяны, руками, ногами и телом, выбравшее меня своей жертвой. Он всегда садился рядом со мной. Чечевицу подавали прямо с огня, очень горячей, надо было дать ей остыть прежде чем есть. Я подцеплял немного деревянной ложкой и, дуя на нее, делал глоток-другой. Айвенго же (он воображал себя Айвенго) брал свою миску обеими руками и проглатывал все содержимое разом. Затем хватал мою и проглатывал тоже, как само собой разумеющееся. Затем дочиста вылизанную миску швырял передо мной и сидел, уставившись на меня огромными, налитыми кровью глазами, словно хотел сказать: «Вот как надо расправляться с чечевицей, видал?» Мне до предела осточертел этот Айвенго, но поскольку я все еще пребывал под наблюдением, то решил использовать его как повод для очередного спектакля. Снова настал чечевичный день. Айвенго, как всегда, сел рядом. Абсолютно безумная его физиономия светилась восторгом — он уже предвкушал скорую расправу со своей и моей порциями. Я придвинул к себе большой и тяжелый глиняный кувшин с водой. Не успел гигант поднести мою миску ко рту, как я резко встал и изо всей силы грохнул его по голове кувшином. Айвенго повалился на пол, завывая, как раненый зверь. В ту же секунду все сумасшедшие, вооружившись тарелками, набросились друг на друга. В столовой поднялся невыносимый гвалт и крик.
Меня схватили и как куль поволокли в камеру четверо санитаров, действовавших быстро и без всяких там церемоний. Я и сам завывал, как маньяк, крича, что Айвенго стащил у меня кошелек и удостоверение личности. Фокус удался. Врач наконец решился признать меня не отвечающим за свои поступки. Охранники в голос твердили, что хотя в принципе псих я и спокойный, но время от времени на меня «находит». Айвенго бродил с забинтованной головой, похоже, на темени у него останется здоровенный шрам. К счастью, время наших прогулок не совпадало.
Наконец-то удалось поговорить с Сальвидиа. Он уже раздобыл дубликат ключей от кладовой, где находились бочки. Теперь осталось лишь раздобыть проволоку, которой можно связать их. Я высказал опасение, что проволока в море при трении бочек друг о друга может быстро лопнуть в отличие от более эластичной веревки, и он решил обзавестись и веревкой тоже. Предстояло также подобрать три ключа: один — от моей камеры, другой — от коридора, куда она выходила, и третий — от главных ворот сумасшедшего дома. Патрулированием себя охрана не утруждала. Два охранника дежурили по четыре часа: один с девяти до часу ночи, а другой — с часу до пяти утра. Было еще два сторожа, беспробудно спавших во время своего дежурства; они никогда не делали обхода, целиком и полностью полагаясь на санитара из заключенных, дежурившего при них. Таким образом, дело было на мази, оставалось только ждать. Мне предстояло терпеть самое большее еще месяц.
Я вышел во двор. Старший охранник протянул мне сигару, довольно паршивую. Но даже она показалась мне замечательной. Я обвел взором стадо абсолютно голых, поющих, рыдающих, дергающихся, скачущих, разговаривающих с самими собой людей. Они еще не обсохли после душа, который их заставляли принимать перед выходом на прогулку. Их истерзанные тела были сплошь покрыты синяками и ссадинами — следами получаемых побоев или повреждений, которые они наносили себе сами. Были там и отметины от слишком туго затянутых смирительных рубашек. При виде всего этого понимаешь — вот где та грань, тот предел человеческого падения, после которого человек перестает быть человеком. А скольких из этих безумцев признали ответственными за свои поступки психиатры Франции?..
Титин — так его называли — был со мной еще в 1933 году в конвое, когда нас отправили из Франции после суда отбывать наказание в этот забытый богом уголок земли. В Марселе он убил человека. Остановил такси, погрузил в машину свою жертву и повез тело в больницу, где заявил: «Вот, займитесь им, похоже, он приболел». Его тут же арестовали. И у суда хватило духа осудить его как вполне вменяемого! Нормальный человек не мог совершить такого поступка. Нормальный человек, если даже он крайне глуп, понимал бы, что за это его посадят.
Титин находился тут же, во дворе, сидел рядом со мной. Он страдал хронической дизентерией — это был ходячий труп, а не человек. Он взглянул на меня прозрачными серыми глазами, где отсутствовал даже проблеск какой-либо мысли, и сказал:
— Знаешь, Папийон, а у меня в кишках живут маленькие обезьянки. И есть такие вредные, кусаются, когда злятся. Поэтому я и хожу кровью. А другие — такие пушистые, и лапки у них такие мягкие, и они так нежно гладят меня и все стараются остановить вредных, чтоб не кусали. И когда добрые за меня заступаются, я не хожу кровью.
— Ты помнишь Марсель, Титин?
— Конечно, помню и даже очень хорошо. Площадь Биржи с разными там красотками и бандитами...
— А имена хоть какие-нибудь помнишь? Ангела Взяточника, Мусорщика, Клемана?
— Нет, имен не помню, помню только того ублюдка таксиста, который отвез меня в больницу вместе с моим больным товарищем, а потом сказал, что это из-за меня он заболел. Вот и все.
— А друзей?
— Не знаю. Не помню.
Бедняга Титин! Я отдал ему окурок сигары и встал. Сердце мое было переполнено жалостью к этой больной душе, которая наверняка пропадет здесь как собака. Да, крайне опасно жить среди этих безумцев. Но что поделаешь... Как бы там ни было, это единственная возможность бежать, а в случае поимки — отвертеться от смертного приговора.
У Сальвидиа почти все было уже готово. Имелось два кчюча, оставалось раздобыть лишь третий — от моей камеры. Он обзавелся также большим мотком крепкой веревки. Другую изготовил сам — разрезал ткань для гамака на полосы и сплел каким-то особым, пятикратным плетением. Так что с этим все было в порядке.
Мне не хотелось откладывать побег. Пребывание в психушке становилось с каждым днем все невыносимей, да и жутко надоело разыгрывать всю эту комедию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
— Ну что, клюет, Папийон? — спрашивал старший санитар.
— Не очень. Стоит забросить удочку, как тут же начинает доставать одна маленькая рыбка. Когда она видит, что собирается клюнуть крупная, говорит: «Эй, не надо клевать, берегись! Это Папийон рыбачит!» Так ничего из-за нее и не поймал. Ну ничего, все равно буду удить. Может, в один прекрасный день появится рыба, которая ей не поверит.
Я слышал, как охранник сказал дежурному:
— Э-э, да у него уже совсем крыша поехала!
За обедом мне практически ни разу не удавалось съесть свою порцию чечевичной похлебки. В столовую являлось гигантское создание под метр девяносто, с волосатыми, как у обезьяны, руками, ногами и телом, выбравшее меня своей жертвой. Он всегда садился рядом со мной. Чечевицу подавали прямо с огня, очень горячей, надо было дать ей остыть прежде чем есть. Я подцеплял немного деревянной ложкой и, дуя на нее, делал глоток-другой. Айвенго же (он воображал себя Айвенго) брал свою миску обеими руками и проглатывал все содержимое разом. Затем хватал мою и проглатывал тоже, как само собой разумеющееся. Затем дочиста вылизанную миску швырял передо мной и сидел, уставившись на меня огромными, налитыми кровью глазами, словно хотел сказать: «Вот как надо расправляться с чечевицей, видал?» Мне до предела осточертел этот Айвенго, но поскольку я все еще пребывал под наблюдением, то решил использовать его как повод для очередного спектакля. Снова настал чечевичный день. Айвенго, как всегда, сел рядом. Абсолютно безумная его физиономия светилась восторгом — он уже предвкушал скорую расправу со своей и моей порциями. Я придвинул к себе большой и тяжелый глиняный кувшин с водой. Не успел гигант поднести мою миску ко рту, как я резко встал и изо всей силы грохнул его по голове кувшином. Айвенго повалился на пол, завывая, как раненый зверь. В ту же секунду все сумасшедшие, вооружившись тарелками, набросились друг на друга. В столовой поднялся невыносимый гвалт и крик.
Меня схватили и как куль поволокли в камеру четверо санитаров, действовавших быстро и без всяких там церемоний. Я и сам завывал, как маньяк, крича, что Айвенго стащил у меня кошелек и удостоверение личности. Фокус удался. Врач наконец решился признать меня не отвечающим за свои поступки. Охранники в голос твердили, что хотя в принципе псих я и спокойный, но время от времени на меня «находит». Айвенго бродил с забинтованной головой, похоже, на темени у него останется здоровенный шрам. К счастью, время наших прогулок не совпадало.
Наконец-то удалось поговорить с Сальвидиа. Он уже раздобыл дубликат ключей от кладовой, где находились бочки. Теперь осталось лишь раздобыть проволоку, которой можно связать их. Я высказал опасение, что проволока в море при трении бочек друг о друга может быстро лопнуть в отличие от более эластичной веревки, и он решил обзавестись и веревкой тоже. Предстояло также подобрать три ключа: один — от моей камеры, другой — от коридора, куда она выходила, и третий — от главных ворот сумасшедшего дома. Патрулированием себя охрана не утруждала. Два охранника дежурили по четыре часа: один с девяти до часу ночи, а другой — с часу до пяти утра. Было еще два сторожа, беспробудно спавших во время своего дежурства; они никогда не делали обхода, целиком и полностью полагаясь на санитара из заключенных, дежурившего при них. Таким образом, дело было на мази, оставалось только ждать. Мне предстояло терпеть самое большее еще месяц.
Я вышел во двор. Старший охранник протянул мне сигару, довольно паршивую. Но даже она показалась мне замечательной. Я обвел взором стадо абсолютно голых, поющих, рыдающих, дергающихся, скачущих, разговаривающих с самими собой людей. Они еще не обсохли после душа, который их заставляли принимать перед выходом на прогулку. Их истерзанные тела были сплошь покрыты синяками и ссадинами — следами получаемых побоев или повреждений, которые они наносили себе сами. Были там и отметины от слишком туго затянутых смирительных рубашек. При виде всего этого понимаешь — вот где та грань, тот предел человеческого падения, после которого человек перестает быть человеком. А скольких из этих безумцев признали ответственными за свои поступки психиатры Франции?..
Титин — так его называли — был со мной еще в 1933 году в конвое, когда нас отправили из Франции после суда отбывать наказание в этот забытый богом уголок земли. В Марселе он убил человека. Остановил такси, погрузил в машину свою жертву и повез тело в больницу, где заявил: «Вот, займитесь им, похоже, он приболел». Его тут же арестовали. И у суда хватило духа осудить его как вполне вменяемого! Нормальный человек не мог совершить такого поступка. Нормальный человек, если даже он крайне глуп, понимал бы, что за это его посадят.
Титин находился тут же, во дворе, сидел рядом со мной. Он страдал хронической дизентерией — это был ходячий труп, а не человек. Он взглянул на меня прозрачными серыми глазами, где отсутствовал даже проблеск какой-либо мысли, и сказал:
— Знаешь, Папийон, а у меня в кишках живут маленькие обезьянки. И есть такие вредные, кусаются, когда злятся. Поэтому я и хожу кровью. А другие — такие пушистые, и лапки у них такие мягкие, и они так нежно гладят меня и все стараются остановить вредных, чтоб не кусали. И когда добрые за меня заступаются, я не хожу кровью.
— Ты помнишь Марсель, Титин?
— Конечно, помню и даже очень хорошо. Площадь Биржи с разными там красотками и бандитами...
— А имена хоть какие-нибудь помнишь? Ангела Взяточника, Мусорщика, Клемана?
— Нет, имен не помню, помню только того ублюдка таксиста, который отвез меня в больницу вместе с моим больным товарищем, а потом сказал, что это из-за меня он заболел. Вот и все.
— А друзей?
— Не знаю. Не помню.
Бедняга Титин! Я отдал ему окурок сигары и встал. Сердце мое было переполнено жалостью к этой больной душе, которая наверняка пропадет здесь как собака. Да, крайне опасно жить среди этих безумцев. Но что поделаешь... Как бы там ни было, это единственная возможность бежать, а в случае поимки — отвертеться от смертного приговора.
У Сальвидиа почти все было уже готово. Имелось два кчюча, оставалось раздобыть лишь третий — от моей камеры. Он обзавелся также большим мотком крепкой веревки. Другую изготовил сам — разрезал ткань для гамака на полосы и сплел каким-то особым, пятикратным плетением. Так что с этим все было в порядке.
Мне не хотелось откладывать побег. Пребывание в психушке становилось с каждым днем все невыносимей, да и жутко надоело разыгрывать всю эту комедию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134