Тихо и бело. Под ногами — поскрипывающий снежок, чистый, искрящийся, над головой — Млечный Путь, как ласково осеняющая нас, присыпанная инеем ветвь.
Даже привычный Весьегонск выглядел по-другому.
Мы оглянулись. На сугробы падал из окна луч, и был он очень яркого зеленого цвета…
Я побаивался, что мне попадет за то, что я был у Петра Ариановича. Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он даже поощрил меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:
— Чему же учит вас там? Географии? А насчет рабочих не говорил? И насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну…
Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра Ариановича. В городе как бы притихли, выжидали чего-то.
Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.
…Вижу себя идущим по улице, слабо освещенной раскачивающимися висячими фонарями. Март. Вечер. После короткого потепления снова похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна чувствуется в воздухе.
Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы, такая беспокойная радость на сердце, но не подобает будущему путешественнику бегать по улицам.
То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое в юности испытывал, думаю, каждый, охватило меня. И что, собственно, случилось со мной? Мартовский ветер повстречался в пути, стремительный, влажный. До смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел в парусах над головой, швырял пенистые брызги через борт!..
Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.
На приветливое: «Ты, Леша? Войди!» — открываю дверь. Лампа под зеленым абажуром бросает круг света на две склоненные над столом головы: светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит здесь давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.
Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись над бесконечным вязаньем, сидит старушка — мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая и не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к нему в первый раз. Ее почти не слышно в доме.
Зато из-за печки выглядывает нахмуренное лицо. Это Лиза. Даже не оборачиваясь в ее сторону, я знаю, что она следит за мной сердитым, ревнивым, уничтожающим взглядом.
Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений! До сих пор мы оставались для нее «теми с улицы… которые подглядывали…».
Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв двери, никогда не упускала случая мстительно сказать вдогонку:
— Эй, вы! Ноги-то надо вытирать!
Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.
Она была похожа на кошку, которая озабочена и встревожена тем, что ее наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и возится с ними.
Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на «вы», потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.
Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.
В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте, арифметике.
Но едва лишь раздавался с лестницы пронзительный вопль: «Эй! Лизка! Заснула, раззява?.. Двери открой!» — как Лиза срывалась с места, и через минуту до нас доносилась хроматическая гамма. Ступеньки деревянной лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.
Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в значительно более замедленном, почти похоронном темпе. То грузно поднималась к себе на второй этаж хозяйка.
Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки.
Наш учитель географии садился на своего конька.
То был чудесный Конек-Горбунок, уносивший седока в причудливый край, где над острыми зубцами торосов простирались складки северного сияния. И нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька, за спиной Петра Ариановича.
Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток…
Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.
Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: «Горькое одиночество ума и сердца». Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.
Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Быть может, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза.
Как все же одинок он был в нашем городе! Если не считать отмеченных выше полуофициальных визитов Фим Фимыча, то, насколько я знаю, у Петра Ариановича не бывал никто из сослуживцев. Достойных ли не находилось среди них, сам ли был чересчур горд и замкнут — не сумею сказать.
Порой его одолевали приступы злой хандры — если подолгу не получал писем от профессора, продолжавшего хлопотать в высоких инстанциях о разрешении экспедиции. Придя к Петру Ариановичу, мы заставали его расхаживающим из угла в угол и угрюмо бормочущим что-то себе под нос. Кроткая старушка, мать его, говорила с состраданием:
— Взял бы лучше, Петюнюшка, гитарку да сыграл бы нам… Оно бы от сердца и отлегло…
Петр Арианович послушно снимал со стены гитару и, присев на краешек дивана, принимался ее настраивать.
От низких аккордов сумерки в комнатах делались как бы еще плотнее, гуще. Лампы в этих случаях не зажигали.
Гитара, как известно, располагает к задумчивости. Мы с Андреем осторожно усаживались на стульях в уголке, Лиза (если была свободна) пристраивалась на низенькой скамеечке в ногах у старушки.
Пел Петр Арианович негромко и чуть медленнее, чем полагалось, в какой-то своей собственной, я бы сказал, задушевно-повествовательной манере. А песни пел по преимуществу грустные. Помню из них «Среди долины ровныя», «Однозвучно гремит колокольчик», «Вырыта заступом яма глубокая».
Особенно нравилась нам песня про сокола, которого посадили на цепь.
Низко свесив голову, словно удрученный судьбой бедного крылатого пленника, Петр Арианович неторопливо, баском рассказывал под гитару:
На голом кургане,
В широкой степи,
Прикованный сокол
Сидит на цепи…
Кто же так отомстил соколу или наказал его? И за что? Сколько лет томится он, бедный, среди степного приволья, под синим, бездонным, манящим, но недоступным небом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Даже привычный Весьегонск выглядел по-другому.
Мы оглянулись. На сугробы падал из окна луч, и был он очень яркого зеленого цвета…
Я побаивался, что мне попадет за то, что я был у Петра Ариановича. Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он даже поощрил меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:
— Чему же учит вас там? Географии? А насчет рабочих не говорил? И насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну…
Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра Ариановича. В городе как бы притихли, выжидали чего-то.
Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.
…Вижу себя идущим по улице, слабо освещенной раскачивающимися висячими фонарями. Март. Вечер. После короткого потепления снова похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна чувствуется в воздухе.
Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы, такая беспокойная радость на сердце, но не подобает будущему путешественнику бегать по улицам.
То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое в юности испытывал, думаю, каждый, охватило меня. И что, собственно, случилось со мной? Мартовский ветер повстречался в пути, стремительный, влажный. До смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел в парусах над головой, швырял пенистые брызги через борт!..
Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.
На приветливое: «Ты, Леша? Войди!» — открываю дверь. Лампа под зеленым абажуром бросает круг света на две склоненные над столом головы: светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит здесь давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.
Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись над бесконечным вязаньем, сидит старушка — мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая и не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к нему в первый раз. Ее почти не слышно в доме.
Зато из-за печки выглядывает нахмуренное лицо. Это Лиза. Даже не оборачиваясь в ее сторону, я знаю, что она следит за мной сердитым, ревнивым, уничтожающим взглядом.
Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений! До сих пор мы оставались для нее «теми с улицы… которые подглядывали…».
Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв двери, никогда не упускала случая мстительно сказать вдогонку:
— Эй, вы! Ноги-то надо вытирать!
Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.
Она была похожа на кошку, которая озабочена и встревожена тем, что ее наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и возится с ними.
Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на «вы», потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.
Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.
В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте, арифметике.
Но едва лишь раздавался с лестницы пронзительный вопль: «Эй! Лизка! Заснула, раззява?.. Двери открой!» — как Лиза срывалась с места, и через минуту до нас доносилась хроматическая гамма. Ступеньки деревянной лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.
Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в значительно более замедленном, почти похоронном темпе. То грузно поднималась к себе на второй этаж хозяйка.
Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки.
Наш учитель географии садился на своего конька.
То был чудесный Конек-Горбунок, уносивший седока в причудливый край, где над острыми зубцами торосов простирались складки северного сияния. И нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька, за спиной Петра Ариановича.
Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток…
Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.
Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: «Горькое одиночество ума и сердца». Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.
Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Быть может, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза.
Как все же одинок он был в нашем городе! Если не считать отмеченных выше полуофициальных визитов Фим Фимыча, то, насколько я знаю, у Петра Ариановича не бывал никто из сослуживцев. Достойных ли не находилось среди них, сам ли был чересчур горд и замкнут — не сумею сказать.
Порой его одолевали приступы злой хандры — если подолгу не получал писем от профессора, продолжавшего хлопотать в высоких инстанциях о разрешении экспедиции. Придя к Петру Ариановичу, мы заставали его расхаживающим из угла в угол и угрюмо бормочущим что-то себе под нос. Кроткая старушка, мать его, говорила с состраданием:
— Взял бы лучше, Петюнюшка, гитарку да сыграл бы нам… Оно бы от сердца и отлегло…
Петр Арианович послушно снимал со стены гитару и, присев на краешек дивана, принимался ее настраивать.
От низких аккордов сумерки в комнатах делались как бы еще плотнее, гуще. Лампы в этих случаях не зажигали.
Гитара, как известно, располагает к задумчивости. Мы с Андреем осторожно усаживались на стульях в уголке, Лиза (если была свободна) пристраивалась на низенькой скамеечке в ногах у старушки.
Пел Петр Арианович негромко и чуть медленнее, чем полагалось, в какой-то своей собственной, я бы сказал, задушевно-повествовательной манере. А песни пел по преимуществу грустные. Помню из них «Среди долины ровныя», «Однозвучно гремит колокольчик», «Вырыта заступом яма глубокая».
Особенно нравилась нам песня про сокола, которого посадили на цепь.
Низко свесив голову, словно удрученный судьбой бедного крылатого пленника, Петр Арианович неторопливо, баском рассказывал под гитару:
На голом кургане,
В широкой степи,
Прикованный сокол
Сидит на цепи…
Кто же так отомстил соколу или наказал его? И за что? Сколько лет томится он, бедный, среди степного приволья, под синим, бездонным, манящим, но недоступным небом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71