Хамид ибн Шанфара и Ловита Берд отнеслись к его шагу с пониманием и некоторой робостью, поскольку они-то Лигу так и не покинули. Ловита сказала ему:
– Голубчик, вы и вообразить не можете, в каком несусветном дерьме мне приходится копошиться ради того, чтобы иметь возможность принарядиться по-человечески. Вы простите меня, но я просто вынуждена время от времени забывать, что я вожу этот окаянный автобус, и становиться кем-то иным.
Хамид же, поеживаясь, произнес:
– Стоит немного походить в griot'ах и тебя уже тянет к этому, будто к наркотику. А в моей почтовой конторе человеку, испытывающему потребность нести в себе память целого сообщества, как-то не находится применения.
– Это отдельным людям присуща память, – заметил Фаррелл. – Сообществам – только забывчивость.
Хамид откровенно расхохотался:
– Может, скажете мне, в чем разница? Против того, что натворило это дитя, законов не существует, а доказать истинность виденного нами невозможно да и поправить ни черта уже не поправишь. Я с таким же успехом могу сочинить поэму о гибели Крофа Гранта в битве с десятью миллионами троллей или повесть о том, как Святой Кит взял Пресвитера Иоанна живым на небо. Правдоподобия в них будет не меньше, а благозвучия даже больше.
– Но ведь все знают правду, – сказал Фаррелл. Он ощущал, как его засасывает пучина педантизма, вытянуть из которой его не могла даже ямочка на подбородке Ловиты.
Адвокат Зии – нзкорослая, стремительная женщина с некоторым преизбытком остреньких белых зубов – вызвала Бена с Фарреллом к себе в контору, чтобы прочесть им Зиино завещание. Зия составила его за несколько лет до знакомства с Беном, о смерти ее в нем ни слова не говорилось, лишь о возможном исчезновении, а смысл завещания сводился к тому, что все, за исключением Брисеиды, она оставляет Бену. Что до собаки, то завещание не просто препоручало заботы о ней Фарреллу, но и содержало множество замечательных оговорок, сводившихся к тому, что если Фаррелл откажется принять Брисеиду или попытается когда-либо сбыть ее с рук, то все наследство Бена надлежит преобразовать в особый фонд, имеющий единственным назначением кормление уток в Бартон-парке. Фаррелл сдался безропотно, но преисполнился самых удивительных и мрачных предчувствий.
– Выходит, она могла заглядывать в будущее, – сказал он Бену. – Но если видишь будущее, так ничего и делать не надо.
– Она видела будущее обрывками да и то лишь время от времени, – откликнулся Бен. – По-моему, ей так больше нравилось.
Первые несколько дней после исчезновения Зии Фаррелл увивался вокруг Бена, словно сестра милосердия, стараясь помочь ему справиться с утратой, которой Фаррелл ни разделить, ни толком представить себе не мог. Но осень шла, и Бен с молчаливой решимостью продолжал свою обычную жизнь – преподавал, работал на кафедре, исправно посещал факультетские собрания, по уикэндам трудился над своей просроченной книгой о поэзии скальдов и даже раз или два в неделю отправлялся с Фаррелом поплавать в бассейне. От случая к случаю он упоминал о Зие, с нежностью и преданностью, словно о давней возлюбленной, ныне ведущей тихую жизнь, выйдя за глазного специалиста. Фаррелл, достаточно знавший о горе, тревожился за Бена все сильнее.
Как-то вечером, соблазненные последним теплом, они решили пройтись пешком от кампуса до дома. Дорогой оба веселились, обсуждая аспекты классовой борьбы, которым предстояло выявиться в ближайшем матче на Кубок Мира между командами Сиэтла и Атланты. Внезапно Бен оборвал дискуссию:
– Какого дьявола ты все время так на меня смотришь? У меня что, нога того и гляди отвалится?
– Да нет, – ответил Фаррелл, – Извини, я даже не знал, что смотрю как-то особенно.
– То есть каждую клятую минуту, уже несколько недель подряд. Мы не на острове доктора Моро. Я вовсе не собираюсь вернуться к первозданному виду и начать разгуливать на четвереньках.
– Это я понимаю. Извини. Наверное, я просто жду, когда ты примешься крушить мебель, – некоторое время они шли молча, никого не встречая на пути, слушая музыку, доносившуюся из открытых окон, потом Фаррелл не сказал:
– В конце концов, это не мое дело…
– Конечно, твое, чье же, черт побери, еще? Чего это ты расскромничался? – он помолчал и более мирным тоном спросил:– Ты помнишь, когда она поняла, что не сможет спасти Никласа Боннера? Я имею в виду – точно этот миг?
– Когда она открыла рот, и я подумал, что сейчас она криком разнесет все в клочья – закричит, и после этого уже ничего не останется. Но она так и не издала ни звука.
– Нет, ни звука. А закричи она, позволь хоть капле ее страдания выйти наружу, мы могли бы считать себя счастливчиками, если бы отделались утратой рассудка. Скорее всего, мы превратились бы во что-то, способное услышать ее и не погибнуть – в воздух, в камень. Она придушила свою боль, чтобы спасти нас. И ты сам знаешь, именно это ее и сгубило.
– Как раз этого я и не знаю. Я ничего не знаю о ней – кроме того, что она богиня, и что она бессмертна, а ты нет. Скорее уж тебе полагалось бы кричать.
– О, я еще закричу. Но не сейчас, не сразу, – он, наконец, улыбнулся Фарреллу и тронул его за плечо. – Знаешь, как бывает с совсем маленькими детьми, когда они ушибутся или кто-то их сильно обидит? Этот долгий, жуткий миг перед тем, как они заревут?
Фаррелл кивнул.
– Вот и я пока живу внутри этого мига. Я даже воздуху еще в грудь не набрал, чтобы зареветь как следует. А жить все равно надо.
Брисеида поджидала их в середине последнего оставшегося до дома квартала. Бена она будто и не заметила, но уж зато вокруг Фаррелла заскакала, загавкала, словно собачка куда меньших размеров, заюлила у него в ногах и только что за щиколотки не хватала.
– Да, – сказал Бен, – вот кто способен с первого взгляда узнать человека, облеченного властью.
– Не смешно. И нечего ее поощрять. С того самого дня, как мы ей сказали про завещание, она становится невыносимее с каждой минутой. Отцепись, Брисеида! – приказал он собаке уже порывавшейся запрыгнуть к нему на грудь. – Видал? Она не приласкаться пытается, она меня даже в щеку ни разу не лизнула, но смотрит она на меня так, будто я один знаю, куда подевались ее обожаемые щенки. Просыпаюсь ночью, а она стоит у моей кровати и ждет. Очень неприятно говорить тебе это, но если так и дальше пойдет, боюсь, твой дом достанется уткам. Брисеида, черт бы тебя побрал!
Они немного постояли у дома, наблюдая за тем, как таймеры выключают одни светильники и включают другие. Наконец, Бен сказал:
– А ты все еще говоришь о Зие в настоящем времени. Я это постоянно замечаю.
– Да я и думаю о ней так. Черт, она мне снится чуть не каждую ночь. И знаешь, что самое странное? Во сне мы с ней никогда не бываем дома – ходим по магазинам, копаемся в саду или просто гуляем по Парнелл-стрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
– Голубчик, вы и вообразить не можете, в каком несусветном дерьме мне приходится копошиться ради того, чтобы иметь возможность принарядиться по-человечески. Вы простите меня, но я просто вынуждена время от времени забывать, что я вожу этот окаянный автобус, и становиться кем-то иным.
Хамид же, поеживаясь, произнес:
– Стоит немного походить в griot'ах и тебя уже тянет к этому, будто к наркотику. А в моей почтовой конторе человеку, испытывающему потребность нести в себе память целого сообщества, как-то не находится применения.
– Это отдельным людям присуща память, – заметил Фаррелл. – Сообществам – только забывчивость.
Хамид откровенно расхохотался:
– Может, скажете мне, в чем разница? Против того, что натворило это дитя, законов не существует, а доказать истинность виденного нами невозможно да и поправить ни черта уже не поправишь. Я с таким же успехом могу сочинить поэму о гибели Крофа Гранта в битве с десятью миллионами троллей или повесть о том, как Святой Кит взял Пресвитера Иоанна живым на небо. Правдоподобия в них будет не меньше, а благозвучия даже больше.
– Но ведь все знают правду, – сказал Фаррелл. Он ощущал, как его засасывает пучина педантизма, вытянуть из которой его не могла даже ямочка на подбородке Ловиты.
Адвокат Зии – нзкорослая, стремительная женщина с некоторым преизбытком остреньких белых зубов – вызвала Бена с Фарреллом к себе в контору, чтобы прочесть им Зиино завещание. Зия составила его за несколько лет до знакомства с Беном, о смерти ее в нем ни слова не говорилось, лишь о возможном исчезновении, а смысл завещания сводился к тому, что все, за исключением Брисеиды, она оставляет Бену. Что до собаки, то завещание не просто препоручало заботы о ней Фарреллу, но и содержало множество замечательных оговорок, сводившихся к тому, что если Фаррелл откажется принять Брисеиду или попытается когда-либо сбыть ее с рук, то все наследство Бена надлежит преобразовать в особый фонд, имеющий единственным назначением кормление уток в Бартон-парке. Фаррелл сдался безропотно, но преисполнился самых удивительных и мрачных предчувствий.
– Выходит, она могла заглядывать в будущее, – сказал он Бену. – Но если видишь будущее, так ничего и делать не надо.
– Она видела будущее обрывками да и то лишь время от времени, – откликнулся Бен. – По-моему, ей так больше нравилось.
Первые несколько дней после исчезновения Зии Фаррелл увивался вокруг Бена, словно сестра милосердия, стараясь помочь ему справиться с утратой, которой Фаррелл ни разделить, ни толком представить себе не мог. Но осень шла, и Бен с молчаливой решимостью продолжал свою обычную жизнь – преподавал, работал на кафедре, исправно посещал факультетские собрания, по уикэндам трудился над своей просроченной книгой о поэзии скальдов и даже раз или два в неделю отправлялся с Фаррелом поплавать в бассейне. От случая к случаю он упоминал о Зие, с нежностью и преданностью, словно о давней возлюбленной, ныне ведущей тихую жизнь, выйдя за глазного специалиста. Фаррелл, достаточно знавший о горе, тревожился за Бена все сильнее.
Как-то вечером, соблазненные последним теплом, они решили пройтись пешком от кампуса до дома. Дорогой оба веселились, обсуждая аспекты классовой борьбы, которым предстояло выявиться в ближайшем матче на Кубок Мира между командами Сиэтла и Атланты. Внезапно Бен оборвал дискуссию:
– Какого дьявола ты все время так на меня смотришь? У меня что, нога того и гляди отвалится?
– Да нет, – ответил Фаррелл, – Извини, я даже не знал, что смотрю как-то особенно.
– То есть каждую клятую минуту, уже несколько недель подряд. Мы не на острове доктора Моро. Я вовсе не собираюсь вернуться к первозданному виду и начать разгуливать на четвереньках.
– Это я понимаю. Извини. Наверное, я просто жду, когда ты примешься крушить мебель, – некоторое время они шли молча, никого не встречая на пути, слушая музыку, доносившуюся из открытых окон, потом Фаррелл не сказал:
– В конце концов, это не мое дело…
– Конечно, твое, чье же, черт побери, еще? Чего это ты расскромничался? – он помолчал и более мирным тоном спросил:– Ты помнишь, когда она поняла, что не сможет спасти Никласа Боннера? Я имею в виду – точно этот миг?
– Когда она открыла рот, и я подумал, что сейчас она криком разнесет все в клочья – закричит, и после этого уже ничего не останется. Но она так и не издала ни звука.
– Нет, ни звука. А закричи она, позволь хоть капле ее страдания выйти наружу, мы могли бы считать себя счастливчиками, если бы отделались утратой рассудка. Скорее всего, мы превратились бы во что-то, способное услышать ее и не погибнуть – в воздух, в камень. Она придушила свою боль, чтобы спасти нас. И ты сам знаешь, именно это ее и сгубило.
– Как раз этого я и не знаю. Я ничего не знаю о ней – кроме того, что она богиня, и что она бессмертна, а ты нет. Скорее уж тебе полагалось бы кричать.
– О, я еще закричу. Но не сейчас, не сразу, – он, наконец, улыбнулся Фарреллу и тронул его за плечо. – Знаешь, как бывает с совсем маленькими детьми, когда они ушибутся или кто-то их сильно обидит? Этот долгий, жуткий миг перед тем, как они заревут?
Фаррелл кивнул.
– Вот и я пока живу внутри этого мига. Я даже воздуху еще в грудь не набрал, чтобы зареветь как следует. А жить все равно надо.
Брисеида поджидала их в середине последнего оставшегося до дома квартала. Бена она будто и не заметила, но уж зато вокруг Фаррелла заскакала, загавкала, словно собачка куда меньших размеров, заюлила у него в ногах и только что за щиколотки не хватала.
– Да, – сказал Бен, – вот кто способен с первого взгляда узнать человека, облеченного властью.
– Не смешно. И нечего ее поощрять. С того самого дня, как мы ей сказали про завещание, она становится невыносимее с каждой минутой. Отцепись, Брисеида! – приказал он собаке уже порывавшейся запрыгнуть к нему на грудь. – Видал? Она не приласкаться пытается, она меня даже в щеку ни разу не лизнула, но смотрит она на меня так, будто я один знаю, куда подевались ее обожаемые щенки. Просыпаюсь ночью, а она стоит у моей кровати и ждет. Очень неприятно говорить тебе это, но если так и дальше пойдет, боюсь, твой дом достанется уткам. Брисеида, черт бы тебя побрал!
Они немного постояли у дома, наблюдая за тем, как таймеры выключают одни светильники и включают другие. Наконец, Бен сказал:
– А ты все еще говоришь о Зие в настоящем времени. Я это постоянно замечаю.
– Да я и думаю о ней так. Черт, она мне снится чуть не каждую ночь. И знаешь, что самое странное? Во сне мы с ней никогда не бываем дома – ходим по магазинам, копаемся в саду или просто гуляем по Парнелл-стрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102