Фаррелл с Джулией хвостом вились следом за Беном по коридорам, которых не могли разглядеть, огибали углы, повернуть за которые можно было, лишь поймав их глазами и затем ни в коем случае не выпуская, проходили сквозь высокие, прозрачные контуры, цвета брошенной ее обитателем паутины, настолько холодные, что кровь начинала болезненно стыть в жилах. Я знаю, что это – призраки комнат, о которых она забыла, сгинувших, когда она перестала их воображать. В этих почти-стенах чувство равновесия полностью покидало Фаррелла, оставляя ему тошноту и боль в сердце и заставляя его хвататься за Джулию. Как страшно оказаться забытым богом, который тебя сотворил, даже если ты комната. И можно ли любить кого-то, способного забыть тебя в любую минуту? Позже Фарреллу не раз приходило в голову, что в конечном итоге они так и не нашли той, последней комнаты на вершине дома. Это она их нашла. Открытый дверной проем, казалось, с ревом накатил на них, зримо затормозив и замерев там, где они стояли. За проемом их ожидала не общая зальца деревенской гостиницы, но толстые, одеревеневшие плети виноградной лозы, густо увившие дверной косяк, с одинаковой зеленой алчбой манившие их к себе и остерегавшие. Пришлось наклониться и вслепую продираться вперед, разводя зеленые плети и топча ногами цветы, схожие с отвратительными людскими лицами; так они выбрались на поляну, где не было ничего – лишь песчаная почва да камни, да Эйффи, танцующая посредине. Другого слова для того, чем она занималась, Фаррелл найти не смог, хотя навсегда сохранил уверенность, что оно существует.
В движениях Эйффи ничего не осталось ни от ее давнего танца с ним, ни от какой-либо из гальярд или аллеманд, в которых он наблюдал ее на сборищах Лиги. Здесь, на этой земле она выглядела свивающимся филигранным оскорблением, представляясь в своем одиночном танце почти двумерной, твердой и тонкой, как лезвие бритвы. Она наступала и отступала в стесненных, узких пределах, перемещаясь всегда по прямой и совершая любой бритвенно-острый поворот и любое скольжение, лишь под прямым углом к предыдущему, словно под ней был темно мерцающий пол, выложенный колючими звездами и пентаграммами. Если она и ощутила присутствие зрителей – а Фаррелл решил, что ощутила – она не уделила им даже крохи внимания, она танцевала.
Никто, включая и Эйффи, не заметил появления Зии. Оказалось вдруг, что не было ни мгновения, в которое она не присутствовала здесь, вечно и тяжко влачащаяся через поляну по направлению к девушке, вызвавшей ее оттуда, где она пряталась. На Зие было памятное Фарреллу неустанно струящееся платье, но ныне оно с приглушенным ропотом облекало тело, которого он не знал, тело, ставшее с нынешнего утра невероятно сгорбленным и одряхлевшим. Плечи Зии искривились, почти сомкнувшись поверх иссохшей груди. Скрытые платьем живот и бедра, казалось, оплывали, подобно свечному воску, жалкими, мелкими складками кожи. Серые глаза на сморщившемся лице приобрели цвет старого жира, и когда она, споткнувшись, что-то забормотала, Фаррелл заметил зубы, похожие на гниющий сыр. Обернувшись, он увидел, что по лицу Джулии беззвучно стекают слезы, и понял, что тоже плачет.
Танец Эйффи продолжался без единой запинки, она ни слова не сказала застывшей перед нею несчастной старухе. Зато ее приласкал ангельский смех Никласа Боннера, неспешным шагом вышедшего из влажного, словно в джунглях, воздуха. Где мы теперь? В каком призрачном саду ее снов?
– Да неужели, ты наконец попалась, великая матерь? Как, вся твоя царственность ссыпалась с лестницы, все громы и молнии умалились настолько, что ты и чихнуть-то громко уже не способна? Предвидела ль ты в своей величавой мудрости, что дело может зайти так далеко?
Он остановился близ Эйффи, упершись ладонями в бедра – дитя в рейтузиках и с праздничным личиком, только с голоса его напускная человечность слетала, как слетает сор листьев и веток, с выпрыгивающего из укрытия тигра. Даже речь Никласа Боннера расплывалась в нечленораздельное урчание тигриного упоения.
– Как прекрасна, как прекрасна ты ныне, какая услада для глаз. Мое сокровище, моя награда, сердце мое, моя матушка, до чего ты прекрасна.
Он протянул руку, чтобы развернуть к себе обратившееся в развалины лицо матери, но, передумав в последний миг, отдернул.
Эйффи начала медленно двигаться вокруг Зии, заключая ее не в круг, но в шестиугольники, в восьмиугольники в додекаэдры, заплетая узоры из прямых линий, от которых воздух тускнел, и Зия на глазах уменьшалась в размерах. А Никлас Боннер все пел:
– Вот теперь ты пойдешь туда, куда я уже никогда не вернусь, ты будешь, подвывая, лежать в месте, которое сама сотворила, в которое раз за разом отсылала меня, лежать, дожидаясь, покуда кто-то вызовет тебя назад, к свету, теплу и жалости, но только никто тебя не позовет, кого угодно, но не тебя, никогда. И это будет не что иное, как минимальная справедливость богов, о чем тебе ведомо лучше, чем кому бы то ни было, исключая лишь твоего сына.
Старуха переминалась с ноги на ногу, не поднимая на сына глаз.
– Прощай же, матушка, – сказал Никлас Боннер.
Эйффи дотанцевала последнюю цепенящую фигуру и воздела руки жестом, которого Фаррелл у нее никогда прежде не видел. Пообок от него с воплем рванулся к Никласу Бен. Лоза захлестнула его голени, и Бен лицом врезался в землю. Никлас Боннер повернулся на шум со смехом, взмывающим тем выше, чем ниже падали руки Эйффи.
Но с дальнего края поляны в два гигантских скачка взметнулась воющая Брисеида, напоминая в скользящем полете воздушный змей, захваченный нисходящим потоком. Растопырив лапы, она со всего маху влепилась в Никласа Боннера, и тот грохнулся оземь с большей силой, чем Бен, и остался лежать. Еще секунду назад камень, о который грянула его голова, на этом месте отсутствовал. Брисеида, и сама полуоглушенная, заковыляла к кустам, шатаясь, приволакивая лапы и издавая малопристойные звуки. Руки Эйффи, совершавшие последний, изгоняющий жест, лишь на мгновенье застыли, но Фаррелл не видел этого, потому что прижался лицом к мокрой щеке Джулии. Так он и стоял, покуда Зия не рассмеялась.
Фаррелл узнал бы этот звук где угодно, из какого бы горла он ни исходил. Юный и грубый и настолько же земной, насколько смех Никласа Боннера принадлежал той части вселенной, где кончаются звезды, смех ее, словно буйный ветер, встряхнул зеленые плети и поднял птиц, разразившихся криком по всей поляне, на которой до этой минуты и намека не было на какую-то живность.
– Справедливость богов, – сказала Зия. – И в его-то возрасте все еще верить в нее.
Фарреллу показалось, будто он слышит, как скулит Брисеида, но это скулила Эйффи.
Он открыл глаза и, повернувшись, увидел, что Эйффи и Зия стоят, почти касаясь друг дружки, и что воздух вкруг них вновь прояснился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102