Капитан в запасе
Кристапович, образование полное среднее, Красная Звезда и семь медалей,
полковая разведка, последние три года работал по снабжению на стройке, что
дурным сном росла на Смоленке. Зэки таскали отборный кирпич, пленные
месили раствор под дурацкую свою петушиную песню, а он сидел в фанерной
хилой конторке, крутил телефон, ругался с автобазой и цемзаводом и все
яснее понимал, что так и всю жизнь просидеть можно, если не случится
чего-нибудь такого... Чего и случиться не может. И пройдет она,
единственная жизнь, в этой или другой такой же фанерной будке, и все.
Имущества у нем имелось: автомобиль "опель-адмирал", вывезенный по
большой удаче из логова зверя, попал Мишкин дивизион прямо на отгрузочную
площадку завода, где стояли три таких новеньких машины, и Мишка до сих пор
удивлялся, как он тогда все хитро обделал; кожаное пальто, доставшееся от
одного летуна, осваивавшего в свое время "Аэрокобру", а освоившего в
результате "голубой дунай" у Марьинского мосторга; неплохой еще синий в
полоску костюм из кенигсбергского разбитого конфекциона, поднятый с
усыпанной мелким стеклом мостовой; в мелкую бордовую полоску костюм не
хуже, чем у Джонни Вейсмюллера; да отличнейший "айвор-кадет", бульдожка,
милая короткоствольная штуковина, неведомыми путями попавшая в комод той
спальни, в прелестном профессорском домике, недалеко от лейпцигского
гестапо, а теперь лежащая под левым передним сиденьем машины, завернутая в
промасленную зимнюю портянку.
Жилья же не было совершенно, летом ночевал в фанерном своем кабинете,
зимой у дальней-предальней родни - тетки не то четверо-, не то
пятиюродной, ровесницы по годам, по занятиям же - певицы в "Колизее".
Тетку звали Ниной, о своих отношениях с нею он старался не думать вовсе -
хотя воюя, а еще больше после войны, навидался всякого... Условие она
поставила прямое на вторую ночь: "Ну, ты что, так и будешь там матрац
ковырять?.. Если да, то метись отсюда, родственник, сию же минуту, понял?
Я не могу так заснуть, а водить начну - тебе же хуже будет..." Ну, а с
другой стороны - не очень он и сопротивлялся, так было проще, а
предрассудки забывались все бесповоротнее в той долгожданной, но такой
непредполагаемой жизни, что наступила после демобилизации... Милиция не
беспокоила, довольствуясь пропиской в каком-то общежитии - бараке за
Тайнинкой, где он и не был никогда. Ел чаще всего либо в пивной на
Тверском, рядом с Пушкиным, либо в том самом кафе - вокруг были люди, они
говорили вроде бы об интересном для него, но уже через пять минут такого
случайного подслушивания или случайной же беседы ему становилось
невообразимо скучно и одновременно смешно - будто с пай-мальчиком,
послушным маменькиным сынком поговорил... А ведь и сам мог быть, как
какой-нибудь из этих, в наваленных пестрых пиджаках-букле и полуботинках
на "тракторах" - кабы не война, не бездомье, не отец, не вся эта его
проклятая уродская жизнь...
И как раз тогда, когда он твердо решил: "Все, надо чего-то делать,
выбираться надо из помойки, да и должок бы отдать тот не мешает, если
удастся, а не удастся - так и черт с ним, можно и об угол башкой..." - как
раз в этот момент зазвенело стекло, и он увидел пьяного Кольку, сына
хозяйки той подмосковной избы, где плакали они с матерью вдвоем по ночам,
прижимаясь друг к другу в ледяной и душной постели под старыми рваными
овчинами, запрещая друг другу вспоминать отца вслух и вспоминая,
вспоминая... Верный Колька, преданный дружок и слушатель, потерявшийся
где-то еще на Волховском - то ли убит, то ли плен.
Колька же в кафе забрел впервые и случайно. Отвоевал, отхватил свои
три осколка, контузию бревном от земляночного наката, под самый конец -
лейтенантские погоны, сшил из английского горчичного шевиота китель,
нацепил на него все свои нашивки и медаль пехотного комвзвода, да и
вернулся домой - в заколоченную кривыми досками избу. Попил, как положено,
день-другой за упокой материнской души, потерзал трофейные
вельтмейстеровские мехи, да и пошел служить вахтером в министерство, в
здоровенный серый дом на Садовой, стоял в черной форме в дверях под
квадратной башней с часами. Отдежурив, форму оставлял в караулке, надевал
бессносный британский материал, шел куда-нибудь на Разгуляй, пил много и
по-дурному, с инвалидами, из какой-то поганой артели.
В артели и познакомился с Файкой - татаркой невообразимой красоты,
синеглазой, на тонких и длинных жеребячьих ногах, грудастой и безобразно
по пьянке буйной. Одевалась Файка так, что рядовые артельщики только
слюной исходили - с каких денег, непонятно: румынки на меху, цигейка под
котик, бостоновая юбка до колен, прозрачные чулки из американских посылок
- а заработку, как у любой надомницы, шестьсот, от силы семьсот. Чем
Колька ее взял - никто понять не мог, а он сам только смеялся гадко,
намекая, что, мол, не одним лопатником силен мужик, да и не только
руками...
А на деле была Файка, когда трезвая, сентиментальной и привязчивой
бабой, Кольку любила за беззлобность и именно за чрезвычайную силу, причем
вовсе не пододеяльную, с радостью ездила с ним по воскресеньям в деревню,
топила там печь, деловито варила щи и без претензий бегала по ночам за
хату в коротких валенках Колькиной матери - и сама себе казалась настоящей
хозяйкой, домовитой, чуть ли не мамкой... Ну, конечно, так шло недолго -
до первой выпивки в Файкином подвале на Солянке. Колька фальшиво и
отчаянно громко наяривал на перламутровом своем трофее "Барона фон дер
Пшика", а сама хозяйка то плясала с бухгалтером артели, обожженным через
все лицо и лоб термитным немецким "ванюшей", то рвалась драться и дралась
отчаянно, чем под руку подвернется.
Так бы все и шло себе, если б вчера днем, часов в двенадцать не
оказались Колька с Файкой по каким-то, семейным как бы, делам в центре,
недалеко от телеграфа. Шли, не спеша по воскресному времени, собирались
еще в Елисеев зайти, разговаривали мирно, чувствуя уже, что можно и без
Елисеева обойтись, а неплохо бы как можно скорее в подвал свой вернуться,
да и того... в постель, - как в одну минуту все перевернулось, и кончилась
жизнь, и весь остаток дня прошатался Колька, как чумной, а вечером напился
один уж до полного безумия и встретил Мишку...
- Вставай! - Кристапович, уже умудрившись даже и побриться чудом
обнаруженным в недрах избы ржавым опасным лезвием, - благо кожа на лице
стала что тебе дубленая - тряс и поднимал Николая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Кристапович, образование полное среднее, Красная Звезда и семь медалей,
полковая разведка, последние три года работал по снабжению на стройке, что
дурным сном росла на Смоленке. Зэки таскали отборный кирпич, пленные
месили раствор под дурацкую свою петушиную песню, а он сидел в фанерной
хилой конторке, крутил телефон, ругался с автобазой и цемзаводом и все
яснее понимал, что так и всю жизнь просидеть можно, если не случится
чего-нибудь такого... Чего и случиться не может. И пройдет она,
единственная жизнь, в этой или другой такой же фанерной будке, и все.
Имущества у нем имелось: автомобиль "опель-адмирал", вывезенный по
большой удаче из логова зверя, попал Мишкин дивизион прямо на отгрузочную
площадку завода, где стояли три таких новеньких машины, и Мишка до сих пор
удивлялся, как он тогда все хитро обделал; кожаное пальто, доставшееся от
одного летуна, осваивавшего в свое время "Аэрокобру", а освоившего в
результате "голубой дунай" у Марьинского мосторга; неплохой еще синий в
полоску костюм из кенигсбергского разбитого конфекциона, поднятый с
усыпанной мелким стеклом мостовой; в мелкую бордовую полоску костюм не
хуже, чем у Джонни Вейсмюллера; да отличнейший "айвор-кадет", бульдожка,
милая короткоствольная штуковина, неведомыми путями попавшая в комод той
спальни, в прелестном профессорском домике, недалеко от лейпцигского
гестапо, а теперь лежащая под левым передним сиденьем машины, завернутая в
промасленную зимнюю портянку.
Жилья же не было совершенно, летом ночевал в фанерном своем кабинете,
зимой у дальней-предальней родни - тетки не то четверо-, не то
пятиюродной, ровесницы по годам, по занятиям же - певицы в "Колизее".
Тетку звали Ниной, о своих отношениях с нею он старался не думать вовсе -
хотя воюя, а еще больше после войны, навидался всякого... Условие она
поставила прямое на вторую ночь: "Ну, ты что, так и будешь там матрац
ковырять?.. Если да, то метись отсюда, родственник, сию же минуту, понял?
Я не могу так заснуть, а водить начну - тебе же хуже будет..." Ну, а с
другой стороны - не очень он и сопротивлялся, так было проще, а
предрассудки забывались все бесповоротнее в той долгожданной, но такой
непредполагаемой жизни, что наступила после демобилизации... Милиция не
беспокоила, довольствуясь пропиской в каком-то общежитии - бараке за
Тайнинкой, где он и не был никогда. Ел чаще всего либо в пивной на
Тверском, рядом с Пушкиным, либо в том самом кафе - вокруг были люди, они
говорили вроде бы об интересном для него, но уже через пять минут такого
случайного подслушивания или случайной же беседы ему становилось
невообразимо скучно и одновременно смешно - будто с пай-мальчиком,
послушным маменькиным сынком поговорил... А ведь и сам мог быть, как
какой-нибудь из этих, в наваленных пестрых пиджаках-букле и полуботинках
на "тракторах" - кабы не война, не бездомье, не отец, не вся эта его
проклятая уродская жизнь...
И как раз тогда, когда он твердо решил: "Все, надо чего-то делать,
выбираться надо из помойки, да и должок бы отдать тот не мешает, если
удастся, а не удастся - так и черт с ним, можно и об угол башкой..." - как
раз в этот момент зазвенело стекло, и он увидел пьяного Кольку, сына
хозяйки той подмосковной избы, где плакали они с матерью вдвоем по ночам,
прижимаясь друг к другу в ледяной и душной постели под старыми рваными
овчинами, запрещая друг другу вспоминать отца вслух и вспоминая,
вспоминая... Верный Колька, преданный дружок и слушатель, потерявшийся
где-то еще на Волховском - то ли убит, то ли плен.
Колька же в кафе забрел впервые и случайно. Отвоевал, отхватил свои
три осколка, контузию бревном от земляночного наката, под самый конец -
лейтенантские погоны, сшил из английского горчичного шевиота китель,
нацепил на него все свои нашивки и медаль пехотного комвзвода, да и
вернулся домой - в заколоченную кривыми досками избу. Попил, как положено,
день-другой за упокой материнской души, потерзал трофейные
вельтмейстеровские мехи, да и пошел служить вахтером в министерство, в
здоровенный серый дом на Садовой, стоял в черной форме в дверях под
квадратной башней с часами. Отдежурив, форму оставлял в караулке, надевал
бессносный британский материал, шел куда-нибудь на Разгуляй, пил много и
по-дурному, с инвалидами, из какой-то поганой артели.
В артели и познакомился с Файкой - татаркой невообразимой красоты,
синеглазой, на тонких и длинных жеребячьих ногах, грудастой и безобразно
по пьянке буйной. Одевалась Файка так, что рядовые артельщики только
слюной исходили - с каких денег, непонятно: румынки на меху, цигейка под
котик, бостоновая юбка до колен, прозрачные чулки из американских посылок
- а заработку, как у любой надомницы, шестьсот, от силы семьсот. Чем
Колька ее взял - никто понять не мог, а он сам только смеялся гадко,
намекая, что, мол, не одним лопатником силен мужик, да и не только
руками...
А на деле была Файка, когда трезвая, сентиментальной и привязчивой
бабой, Кольку любила за беззлобность и именно за чрезвычайную силу, причем
вовсе не пододеяльную, с радостью ездила с ним по воскресеньям в деревню,
топила там печь, деловито варила щи и без претензий бегала по ночам за
хату в коротких валенках Колькиной матери - и сама себе казалась настоящей
хозяйкой, домовитой, чуть ли не мамкой... Ну, конечно, так шло недолго -
до первой выпивки в Файкином подвале на Солянке. Колька фальшиво и
отчаянно громко наяривал на перламутровом своем трофее "Барона фон дер
Пшика", а сама хозяйка то плясала с бухгалтером артели, обожженным через
все лицо и лоб термитным немецким "ванюшей", то рвалась драться и дралась
отчаянно, чем под руку подвернется.
Так бы все и шло себе, если б вчера днем, часов в двенадцать не
оказались Колька с Файкой по каким-то, семейным как бы, делам в центре,
недалеко от телеграфа. Шли, не спеша по воскресному времени, собирались
еще в Елисеев зайти, разговаривали мирно, чувствуя уже, что можно и без
Елисеева обойтись, а неплохо бы как можно скорее в подвал свой вернуться,
да и того... в постель, - как в одну минуту все перевернулось, и кончилась
жизнь, и весь остаток дня прошатался Колька, как чумной, а вечером напился
один уж до полного безумия и встретил Мишку...
- Вставай! - Кристапович, уже умудрившись даже и побриться чудом
обнаруженным в недрах избы ржавым опасным лезвием, - благо кожа на лице
стала что тебе дубленая - тряс и поднимал Николая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37