Елена Валентиновна уже почти совсем успокоилась, будто и не было
ужасов осени и зимы, будто всю жизнь ждала она итальянского дипломата с
почти русским именем и светящимися в темноте глазами. "И эти, грузины, -
говорил Массимо, шагая тонкими туфлями прямо по лужам, проволакивая полу
светлого пальто по грязному боку машины, ничего не замечая, - эти из
мафиа, тоже, верю тебя, были охотники, волонтиери за твое наследство, верю
тебя, этот Георгий и все..." Но она только смеялась над произношением,
смеялась уже не визгливо, как во время болезни, а обычно, как всю жизнь, -
заливаясь и прикрывая по школьной еще привычке рукой кривоватые передние
зубы. Она смеялась и видела перед собой светлые в темноте глаза Дато на
красноватом от кварцевой лампы лице итальянца...
Однажды под вечер она поехала вместе с ним в "Березку" за продуктами
- ей вдруг захотелось увидеть это изобилие за твердую валюту.
От дверей магазина им навстречу шагнули четверо, и в мгновение они
оказались разделены. Она успела услышать, как один из тех двоих, что
теснили к машине Массимо, сказал: "Господин Кастальди? Правительство Союза
Советских Социалистических Республик предъявляет вам обвинение в
действиях, не совместимых со статусом дипломата. Мы предлагаем вам
немедленно вернуться в ваше посольство и не покидать его, пока..." - но
уже в эту секунду она оказалась в глубине черной "волю", взревел мотор,
хлопнула дверца, и слева отчетливо сказали: "Только тихо, чтобы все было
тихо..." - и справа добавили: "Ведите себя интеллигентно, Елена
Валентиновна".
И все кончилось. Через полчаса она сидела в казенном кабинете, а
напротив, под казенным портретом, сидел человек в темном костюме и быстро
записывал ее фамилию, имя, отчество, адрес... Она была уверена, что уже
слышала эти вопросы, задаваемые этим же голосом. "Ну, так, какие же
сведения, известные вам, как бывшему работнику отдела научно-технической
информации режимного предприятия, вы успели передать представителю
страны-участницы агрессивного блока НАТО?" - спросил он и поднял лицо. Он
оставался в тени, в полутьме за кругом света от настольной лампы, и она
увидела светло-серые, яркие глаза на стертом лице знакомого милиционера.
"Снова у вас неприятности, Елена Валентиновна..." - грустно сказал он...
- Ах ты, мать и не мать! - крикнул Кристапович, закашлялся, прикурил
новую папиросу, отмахнул рукою дым. - Ну, а ты, Сережка, спорил - то се,
контора уже не та, там новые люди, они действуют культурнее, они
современные... Были костоломы и дурачки, игрались в казаков-разбойников и
в Ната Пинкертона, а настоящее занятие была заплечная работа - так и
осталась. Сами себе врагов выдумывают, потом с ними воюют... Раньше, на
кулак наткнувшись, отступали, думаю, и сейчас отступят...
Лысый писатель в углу сидел с закрытыми глазами - будто дремал.
Горенштейн допил коньяк, остававшийся уже только у него в рюмке, тоже
закурил - передохнуть. Писатель поднялся:
- Схожу к себе, это рядом, бутылку принесу, только вы без меня не
продолжайте рассказ, ладно?
- Ради такого дела потерпим, - со смешком прохрипел старик, - да,
Сережа? Ему же интересно как инженеру человеческих душ... Душ-то уж давно
не осталось в сраной стране, а инженеров - до хрена и больше... Ну, давай,
писатель, давай, по-быстрому...
Кристапович нервничал - он уже понимал, в какую историю лезет Сережа,
и понимал, что план, который он должен разработать, не может допускать
даже одного шанса неудачи - слишком много беспомощных, идущих на риск не
по складу души, а по необходимости, будут этот план осуществлять. А, с
другой стороны... "Неумехи, трусливые неумехи иногда в деле-то выигрывают
больше крепкого мужика, - думал Кристапович. - Они злее... злее..."
Писатель вернулся через полчаса, Горенштейн рассказывал еще час,
потом до трех ночи старик размышлял вслух, учил Горенштейна, ругал страну
матом, снова подробнейше учил Горенштейна, требовал, чтобы тот повторял
шаг за шагом весь план будущих действий...
Под утро, может, от выпитого и слишком долгого разговора старику
стало совсем плохо. Вызвали скорую, пока ждали машину, Горенштейн собрался
уходить - ему совсем ни к чему было лишний раз мелькать в этом дворе, где
случайно сошлись все нитки и кривые тяги этого невероятного дела. Писатель
остался ждать врача, Кристапович сипел топчущемуся в прихожей Горенштейну:
- И не сомневайся, Сережка, это вернее, чем самолет... Они не ждут,
они мудаки, Сережка, чиновники, для них неожиданность - конец всей их
силе... И на баб положись, не бойся, они спокойней мужиков действуют.
Слышишь? А с парнем этим твоим, Геной, я бы хотел познакомиться, в моем
вкусе, видно, парень... Да теперь уж не успею, ему здесь делать нечего...
Ну, давай, Сережка, действуй... Покажи еще раз чекистским сукам работу
Кристаповича, покажи...
Горенштейн наконец ушел. Скорая увезла старика в больницу - инфаркт
был обширнейший, выжил он по недоразумению и на остатках здоровья, не
уничтоженного до конца даже астмой. Писатель шел домой, встречал несущихся
к открытию метро соседей, дома вскипятил чай, включил радио - сквозь треск
можно было хотя бы известия послушать в утренних, меньше глушеных
передачах. "Да, посмотрим, посмотрим, начало его плана увижу здесь, во
дворе, а об окончании по радио, может, скажут, - размышлял писатель. Глаза
и глотку саднило от выкуренного за ночь, жена спала, уткнувшись в подушку.
- Посмотрим, а потом... потом и пора..." На балконных перилах важно
топтался голубь с одной обмороженной лапой, старый знакомый, а
воробей-прилипала ловко хватал с полу крошки, а человек ломал и ломал
черствый кусок хлеба, сыпал и сыпал через приотворенное окно крошки, и
снова воробей перехватывал их под самым носом голубя - почти на лету...
Однажды утром, примерно через неделю после допроса, ее разбудила
зареванная дочь, сунула к уху малюсенький приемничек - последний подарок
Массимо. "...нон грата, то есть, нежелательным лицом. Министерство
иностранных дел СССР выражает правительству Италии решительный протест и
по поручению Советского правительства предупреждает, что подобные действия
впредь... Мы передавали заявление ТАСС. Вчера в Кабуле состоялся вечер
советско-афганской дружбы..."
Елена Валентиновна уже не плакала. Вообще, после исчезновения
Массимо, после ем лихорадочного, прерванного звонка на следующий день:
"Элена, верю тебя, все будет... Элена, дольче, ты слышаешь?! Алло,
Эле...", после того, как на лестничной площадке к моменту ее возвращения с
допроса откровенно обосновались молодые люди с толстыми плечами и вялыми
лицами, после того, как ее еще пару раз свозили на Лубянку и оставили в
покое, взяв подписку о неразглашении и предупредив, что любая попытка
связаться с иностранными посольствами или корреспондентами будет
расцениваться как действие, враждебное социалистической родине и
направленное на подрыв существующего государственного строя, за что она
будет нести уголовную ответственность по статьям таким-то, после того, как
в допрашивающем она окончательно узнала того милиционера, что приходил
после гибели Георгия, а он засмеялся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37