Я долго шел по скрипучей гальке, потом сел на камень и бездумно смотрел на море. Сидел так до тех пор, пока не стало припекать солнце, и я, взглянув на часы, увидел, что прошло уже три часа, как я ушел из дома. «Из дома» я подумал по привычке и усмехнулся: разве можно назвать домом гостиничный номер?.. Ну, а разве наша квартира в Долинске — это дом? Или комната Аси в общежитии института — это дом? Дом — это постоянство, надежность, уверенность… В общем, дом — это дом.
И я подумал, что нет ничего странного ни в моей мнительности, ни в опасениях Аси, ни в той отчужденности и неловкости, которые заставляют ее опускать глаза и чувствовать себя виноватой, когда речь заходит, казалось бы, о самых обыкновенных вещах. Потому что дом — это дом. А у нас дома не было. И можно стараться не замечать этого и считать, что все нормально и естественно, даже то, что пять дней в неделю каждый из нас живет своей, отдельной от другого жизнью, но рано или поздно дом потребует своего, потому что он нужен каждому. Просто так уж устроен человек. Действительно, как просто…
Я вдруг остановился, увидев девочку. Выло ей, наверно, лет пять, она, голенькая, сидела у воды и увлеченно возилась с камешками. Ее мать, очень молодая, читала книгу. Самая обыкновенная пляжная картина. Вот только девочка была необыкновенной, точь-в-точь похожей на ту, что уже не раз снилась мне по ночам, Я никому не рассказывал об этих снах и, просыпаясь, тут же забывал о них, но девочка снилась снова, всегда одна и та же — тонкая, длинноногая, с большими синими глазами и бантом в светлых рассыпающихся волосах. И вот сейчас она играла в двадцати шагах от меня, у нее были синие — именно синие, а не голубые — глаза, густые светлые волосы, и только банта в них не было. Но это была она. С той, конечно, разницей, что она не была моей дочерью.
Девочка заметила меня, застеснялась и побежала к матери, смешно выбрасывая длинные ножки. Она прижалась к матери, и та привычно обняла ее левой рукой, посмотрела на меня и улыбнулась понимающей улыбкой взрослого любящего человека, такую улыбку я уже не раз замечал у молодых матерей, наблюдающих за играми своих детей. И это движение, которым она прижала к себе девочку, тоже было хорошо знакомо мне — именно так я обнимал во сне свою дочь, ее шея на сгибе локтя, маленькая нежная ручонка в моей руке и прикосновение щеки к плечу. Странно — точно так же я не раз обнимал и Асю, но всегда хорошо чувствовал, что с дочерью было бы как-то иначе. Не знаю как, но иначе.
Мать что-то тихо сказала девочке, слов я не расслышал, да они и не нужны были, оказалось достаточно какой-то одной микросекундной нотки, чтобы выразить сложнейшую гамму чувств — ласки, ободрения, спокойствия, — и девочка весело засмеялась.
Я подумал, что лет пять-шесть назад мне и в голову не приходило, что молодые матери могут улыбаться и говорить как-то особенно, что дом — это нечто большее, чем крыша над головой и место, где можно спокойно работать. Но двадцатипятилетним парням не снятся нерожденные сыновья и дочери. А мне шел тридцать первый год, и я с горечью подумал, что, когда моей дочери будет семнадцать лет, мне стукнет по меньшей мере пятьдесят. Вот так, ни меньше ни больше. А впрочем, почему же не больше? Не меньше — это уж точно, а вот больше — наверняка.
48
Когда я проснулся, Ася уже собралась и торопливо красила губы. Завинчивая тюбик с помадой, она оглянулась на меня и сказала:
— Попьешь чаю, а завтракать сходи куда-нибудь, все мои запасы вышли.
— Ты когда придешь?
— Часов в девять, не раньше, придется посидеть в библиотеке. А когда тебе надо быть в институте?
— Завтра, — чуть помедлил я с ответом.
Я действительно обещал быть во вторник, но никаких особенно срочных дел у меня не было и, помнится, я говорил об этом Асе, и сейчас мне хотелось, чтобы она спросила, не смогу ли я остаться. Но спросила она другое:
— Когда поедешь?
— Наверно, лучше сегодня.
— Значит, до пятницы?
— Да.
Ася села на кровать, нагнулась и легонько коснулась губами моей щеки.
— Ну, не скучай, милый, я побежала. Будешь уходить — закрой форточку.
И она ушла.
Я провалялся в постели почти до десяти, оделся, стал прикидывать, какой электричкой лучше поехать в Долинск. А ехать не хотелось. Я позавтракал, сходил в кино, потом долго сидел в пивбаре. Когда вышел на улицу, там было по-осеннему пасмурно и холодно. Я решил было остаться сегодня здесь, а завтра уехать с первой электричкой, но шел всего пятый час, и я не представлял, что делать до прихода Аси.
И я поехал в Долинск. И там был холодный осенний дождь. Со станции я быстро пошел домой, думая, как скоротать оставшиеся до сна часы, — не хотелось ни читать, ни работать. И когда увидел в своей квартире свет, обрадовался: значит, там Ольф или Жанна и не придется быть одному.
Еще на лестничной площадке я услышал их голоса, они говорили громко, перебивая друг друга, и, когда я вставил ключ в замок, оба, как по команде, смолкли. Ольф вышел мне навстречу, как-то смущенно сказал:
— А, курортник явился… Как съездили?
— Нормально. Вы чего шумите?
— Да так, философствуем, за жизнь глаголахам…
Видно, философствовали они давно — накурено было до синевы. Я открыл дверь на балкон и кинул Жанне куртку:
— Укройся… Так о чем же вы философствовали?
Оба промолчали, словно не слышали ничего.
— Поругались, что ли?
— Нет, — сказал Ольф.
Жанна сердито взглянула на него, и я мирно сказал:
— Не сверкай очами, женщина. Лучше скажи, из-за чего вы поцапались, авось и я свою лепту в вашу распрю внесу.
— А вот из-за чего.
Жанна дала мне раскрытый журнал и ткнула пальцем в подчеркнутое место.
— Читай.
Я стал читать: «Ученые пишут в среднем по три с половиной статьи за всю свою жизнь…»
— Ну и что? — Я пожал плечами. — Эка невидаль.
— А ты дальше читай, там еще много подчеркнуто.
Я полистал страницы, прочел некоторые отмеченные фразы:
«Если бы удалось идеально „хорошо поставить“ систему образования традиционного типа, талант вообще не мог бы сохраниться…»
«Способность к анализу и к построению новых связей в большинстве случаев падает также и с возрастом.
Исследования чешских ученых И.Фолта и Л.Нового по творчеству математиков показывают, что пик творчества математика проходит в возрасте двадцати — двадцати пяти лет. К тридцати годам активность снижается на две трети, а к пятидесяти — падает до десяти процентов».
— Ну? — насмешливо подняла брови Жанна. — Впечатляет?
— Не очень.
— А вот его — очень. — Она кивнула на Ольфа. — И он пытается убедить меня, что теперь у всех нас одна перспектива — медленное и неотвратимое сползание вниз. Мол, свои три с половиной статьи мы уже написали, за тридцать перешагнули, и ничего лучше того, что мы уже сделали, нам не добиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
И я подумал, что нет ничего странного ни в моей мнительности, ни в опасениях Аси, ни в той отчужденности и неловкости, которые заставляют ее опускать глаза и чувствовать себя виноватой, когда речь заходит, казалось бы, о самых обыкновенных вещах. Потому что дом — это дом. А у нас дома не было. И можно стараться не замечать этого и считать, что все нормально и естественно, даже то, что пять дней в неделю каждый из нас живет своей, отдельной от другого жизнью, но рано или поздно дом потребует своего, потому что он нужен каждому. Просто так уж устроен человек. Действительно, как просто…
Я вдруг остановился, увидев девочку. Выло ей, наверно, лет пять, она, голенькая, сидела у воды и увлеченно возилась с камешками. Ее мать, очень молодая, читала книгу. Самая обыкновенная пляжная картина. Вот только девочка была необыкновенной, точь-в-точь похожей на ту, что уже не раз снилась мне по ночам, Я никому не рассказывал об этих снах и, просыпаясь, тут же забывал о них, но девочка снилась снова, всегда одна и та же — тонкая, длинноногая, с большими синими глазами и бантом в светлых рассыпающихся волосах. И вот сейчас она играла в двадцати шагах от меня, у нее были синие — именно синие, а не голубые — глаза, густые светлые волосы, и только банта в них не было. Но это была она. С той, конечно, разницей, что она не была моей дочерью.
Девочка заметила меня, застеснялась и побежала к матери, смешно выбрасывая длинные ножки. Она прижалась к матери, и та привычно обняла ее левой рукой, посмотрела на меня и улыбнулась понимающей улыбкой взрослого любящего человека, такую улыбку я уже не раз замечал у молодых матерей, наблюдающих за играми своих детей. И это движение, которым она прижала к себе девочку, тоже было хорошо знакомо мне — именно так я обнимал во сне свою дочь, ее шея на сгибе локтя, маленькая нежная ручонка в моей руке и прикосновение щеки к плечу. Странно — точно так же я не раз обнимал и Асю, но всегда хорошо чувствовал, что с дочерью было бы как-то иначе. Не знаю как, но иначе.
Мать что-то тихо сказала девочке, слов я не расслышал, да они и не нужны были, оказалось достаточно какой-то одной микросекундной нотки, чтобы выразить сложнейшую гамму чувств — ласки, ободрения, спокойствия, — и девочка весело засмеялась.
Я подумал, что лет пять-шесть назад мне и в голову не приходило, что молодые матери могут улыбаться и говорить как-то особенно, что дом — это нечто большее, чем крыша над головой и место, где можно спокойно работать. Но двадцатипятилетним парням не снятся нерожденные сыновья и дочери. А мне шел тридцать первый год, и я с горечью подумал, что, когда моей дочери будет семнадцать лет, мне стукнет по меньшей мере пятьдесят. Вот так, ни меньше ни больше. А впрочем, почему же не больше? Не меньше — это уж точно, а вот больше — наверняка.
48
Когда я проснулся, Ася уже собралась и торопливо красила губы. Завинчивая тюбик с помадой, она оглянулась на меня и сказала:
— Попьешь чаю, а завтракать сходи куда-нибудь, все мои запасы вышли.
— Ты когда придешь?
— Часов в девять, не раньше, придется посидеть в библиотеке. А когда тебе надо быть в институте?
— Завтра, — чуть помедлил я с ответом.
Я действительно обещал быть во вторник, но никаких особенно срочных дел у меня не было и, помнится, я говорил об этом Асе, и сейчас мне хотелось, чтобы она спросила, не смогу ли я остаться. Но спросила она другое:
— Когда поедешь?
— Наверно, лучше сегодня.
— Значит, до пятницы?
— Да.
Ася села на кровать, нагнулась и легонько коснулась губами моей щеки.
— Ну, не скучай, милый, я побежала. Будешь уходить — закрой форточку.
И она ушла.
Я провалялся в постели почти до десяти, оделся, стал прикидывать, какой электричкой лучше поехать в Долинск. А ехать не хотелось. Я позавтракал, сходил в кино, потом долго сидел в пивбаре. Когда вышел на улицу, там было по-осеннему пасмурно и холодно. Я решил было остаться сегодня здесь, а завтра уехать с первой электричкой, но шел всего пятый час, и я не представлял, что делать до прихода Аси.
И я поехал в Долинск. И там был холодный осенний дождь. Со станции я быстро пошел домой, думая, как скоротать оставшиеся до сна часы, — не хотелось ни читать, ни работать. И когда увидел в своей квартире свет, обрадовался: значит, там Ольф или Жанна и не придется быть одному.
Еще на лестничной площадке я услышал их голоса, они говорили громко, перебивая друг друга, и, когда я вставил ключ в замок, оба, как по команде, смолкли. Ольф вышел мне навстречу, как-то смущенно сказал:
— А, курортник явился… Как съездили?
— Нормально. Вы чего шумите?
— Да так, философствуем, за жизнь глаголахам…
Видно, философствовали они давно — накурено было до синевы. Я открыл дверь на балкон и кинул Жанне куртку:
— Укройся… Так о чем же вы философствовали?
Оба промолчали, словно не слышали ничего.
— Поругались, что ли?
— Нет, — сказал Ольф.
Жанна сердито взглянула на него, и я мирно сказал:
— Не сверкай очами, женщина. Лучше скажи, из-за чего вы поцапались, авось и я свою лепту в вашу распрю внесу.
— А вот из-за чего.
Жанна дала мне раскрытый журнал и ткнула пальцем в подчеркнутое место.
— Читай.
Я стал читать: «Ученые пишут в среднем по три с половиной статьи за всю свою жизнь…»
— Ну и что? — Я пожал плечами. — Эка невидаль.
— А ты дальше читай, там еще много подчеркнуто.
Я полистал страницы, прочел некоторые отмеченные фразы:
«Если бы удалось идеально „хорошо поставить“ систему образования традиционного типа, талант вообще не мог бы сохраниться…»
«Способность к анализу и к построению новых связей в большинстве случаев падает также и с возрастом.
Исследования чешских ученых И.Фолта и Л.Нового по творчеству математиков показывают, что пик творчества математика проходит в возрасте двадцати — двадцати пяти лет. К тридцати годам активность снижается на две трети, а к пятидесяти — падает до десяти процентов».
— Ну? — насмешливо подняла брови Жанна. — Впечатляет?
— Не очень.
— А вот его — очень. — Она кивнула на Ольфа. — И он пытается убедить меня, что теперь у всех нас одна перспектива — медленное и неотвратимое сползание вниз. Мол, свои три с половиной статьи мы уже написали, за тридцать перешагнули, и ничего лучше того, что мы уже сделали, нам не добиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122