Мы хотим тебе кое-что предложить.
Вейн хранил молчание.
— Мы с Фатимой, — спокойно продолжал Жан Корню, — надеемся, что взамен ты сумеешь кое-что для нас сделать.
— Вполне возможно. Но сначала скажите мне, какое отношение имеет к вам Фатима и где она?
Корню вскинул брови и многозначительно развел руками.
— К кому же ей еще прийти, как не к братьям Святого Лазаря? Ты ее довольно быстро забыл, но Братство отнеслось к ней с большим вниманием.
От запаха и спертого воздуха у Вейна закружилась голова.
— Это неправда. Она ушла, ничего мне не сказав. Я не знал, клянусь. Где она?
— И тебе, и нам известно, что клятвы твои ничего не стоят. Она в соседней комнате. Все, что мы имеем сообщить, ты услышишь от нее.
Один из прокаженных рыцарей подошел к нему, чтобы проводить в соседнюю комнату. Когда дверь распахнулась, в лицо Вейну ударил порыв такого густого зловония, что от него, казалось, заблестел воздух. Он отпрянул, потом все же вошел. Ему пришлось пригнуться, ибо потолок был очень низкий. Фатима стояла, прижавшись к дальней стене так, словно плоть ее затвердела и впечаталась в потрескавшуюся штукатурку.
Вейн заговорил:
— Ты хотела меня видеть?
— Нет, как раз наоборот. — Она с трудом шевелила губами. — Я образ, а не тот, кто его вызывает в воображении. Ты знаешь, что я ничего не вижу, ибо существую только в глазах других людей.
— Тогда скажи, Фатима, ради Бога, чего ты хочешь? Скажи.
— Ничего. Я ничего не хочу. Желаний у меня быть не может. У сестры моей, пожалуй, одни лишь желания, но не у меня. Я всего лишь плод воображения. Существуй я в действительности, я желала бы смерти Кошачьего Отца, но я всего лишь плод воображения, а как плод воображения может желать смерти своему творцу?
— Если ты плод воображения, то воображение, тебя создавшее, прекрасно, — сказал Вейн, приближаясь к этому бледному, бесстрастному лицу. — Позволь мне обнять тебя.
— Не надо. Ощущение будет не из приятных. — Она опустила глаза и дернула левой рукой за указательный палец правой. — Но, возможно, это будет напоминать тебе обо мне до тех пор, пока я вновь не приду.
Палец оторвался, и она сунула его Вейну в руку. Он упал в обморок и, похоже, долго лежал в бреду, видя мерзкие сны. Очнулся он уже на улице и понял, что пристально смотрит на мавританку с ее кувшином пива. В руке у него ничего не было. Он с трудом поднялся и, пошатываясь, опять вошел в дом. На лестнице его догнала та же издававшая шлепки фигура.
— Все ушли, сударь. Больше вы здесь никого не найдете.
Это была чистая правда. В темноте Вейн вернулся в Дом Сна.
В ту ночь в Доме Сна был еще один гость…
Глава 11
Правители Каира
Я обещал своим слушателям, что они познакомятся с Фатимой Смертоносной, и вот это произошло. По крайней мере я их не обманул. Всему Каиру я известен как правдивый рассказчик и опытный гид при осмотре здешних чудес. Безусловно, есть у меня и свои слабости… придется на минутку умолкнуть, чтобы, достать из уха насекомое. Нет, это просто сера. Смотрите! Интересно, откуда берется это вещество? В нем наверняка есть примесь уличной пыли, но само воскообразное вещество попадает туда отнюдь не с улицы. Должно быть, оно образуется внутри головы — возможно, в мозгу. Занятно, если оно возникает в мозгу… Однако я заболтался. Как я уже сказал, есть у меня свои слабости.
Когда я обучался ремеслу сказителя, меня учили никогда не заигрывать со слушателями. Подмигивания и многозначительные жесты считались неэтичными. Касасиуны, магистры гильдии сказителей, были строги. В пору ученичества мы неизменно испытывали смертельный страх, когда неумело пытались рассказывать свои истории, ибо касасиуны время от времени, хорошенько закутавшись, никем не узнанные, смешивались с толпой, слушавшей новичков, и если кто-то из незадачливых учеников досаждал, по их мнению, публике собственным артистизмом или, того хуже, приковывал чье-то внимание к собственной персоне с целью обольщения, тогда касасиуны выходили из толпы слушателей и, сбросив бурнусы, палками вышибали из юнца спесь.
На это у нас с ними всегда были разные точки зрения. Если слушатели мои хранят молчание, я начинаю к ним взывать. Я люблю иногда прервать рассказ, дабы поговорить с кем-нибудь из публики, тогда как собратья мои касасиуны подчеркивают, что это не только является признаком дурного вкуса, но и вызывает у слушателей раздражение. Слушатели терпеть не могут, когда их подобным образом выделяют из толпы. Они предпочитают воображать, будто остаются невидимыми для рассказчика. Причем касасиунов готовили к тому, чтобы всячески им в этом потакать, но меня фантазии публики выводят из терпения. Я всегда внимательно наблюдаю за слушателями и, даже рискуя возбудить их враждебность, взываю к ним, дабы напомнить о повседневной реальности — и о себе. Грязном Йолле.
Разные точки зрения у нас с касасиунами были почти на все, и воспитывали меня в строгости. Начинал я в Татарских Развалинах. Тогда у меня не было ни музыканта с ребеком, ни мальчика, разносящего кофе и собирающего деньги, ни трона, сидя на коем можно было бы вести рассказ, — только круг, начерченный в пыли. Когда при мне была обезьяна, я пользовался ею для привлечения публики, а рассказывая истории, я зорко следил, не появились ли касасиуны. Обычно мне удавалось узнать их, даже в хламидах, по тому, как старательно изображали они во взглядах своих вялость и безразличие. Но даже при этом в юности я не раз бывал бит, пока пытался в совершенстве овладеть искусством отступления от темы.
Но довольно обо мне. В главе, которая следует ниже, меня нет и в помине…
Кайтбей, султан Египта, боялся засыпать. Под присмотром охранников-хазакиев и лекаря он лежал с закрытыми глазами, пытаясь заставить себя уснуть, полный решимости не шевелиться, но испытывая внутри тошнотворный страх.
Частенько поднимался он такими ночами со своего ложа страданий и, накинув в целях маскировки джаллабу, выходил из Цитадели, сопровождаемый только слугой — дегустатором блюд на предмет отравы — и чернокожим евнухом Масруром. И вот вновь настала такая ночь. Выйдя за ворота потерны, он вдохнул воздух и решил, что не прочь навестить Кошачьего Отца, поэтому вся троица устремилась на север, к старой фатимидской части города. Султан упивался видом нищеты и мерзости запустения. У самых ворот потерны им встретился на дороге прокаженный с мечом. Немного подальше, в Татарских Развалинах, султан и его спутники миновали молодого нищего, спавшего на стене, и заметили, что рот его окаймлен запекшейся кровью. Сразу за пределами старой части города, на площади ворот Зувейла, они остановились посмотреть на негра, танцевавшего в клетке.
Там, близ ворот Зувейла, народ толпился всю ночь напролет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Вейн хранил молчание.
— Мы с Фатимой, — спокойно продолжал Жан Корню, — надеемся, что взамен ты сумеешь кое-что для нас сделать.
— Вполне возможно. Но сначала скажите мне, какое отношение имеет к вам Фатима и где она?
Корню вскинул брови и многозначительно развел руками.
— К кому же ей еще прийти, как не к братьям Святого Лазаря? Ты ее довольно быстро забыл, но Братство отнеслось к ней с большим вниманием.
От запаха и спертого воздуха у Вейна закружилась голова.
— Это неправда. Она ушла, ничего мне не сказав. Я не знал, клянусь. Где она?
— И тебе, и нам известно, что клятвы твои ничего не стоят. Она в соседней комнате. Все, что мы имеем сообщить, ты услышишь от нее.
Один из прокаженных рыцарей подошел к нему, чтобы проводить в соседнюю комнату. Когда дверь распахнулась, в лицо Вейну ударил порыв такого густого зловония, что от него, казалось, заблестел воздух. Он отпрянул, потом все же вошел. Ему пришлось пригнуться, ибо потолок был очень низкий. Фатима стояла, прижавшись к дальней стене так, словно плоть ее затвердела и впечаталась в потрескавшуюся штукатурку.
Вейн заговорил:
— Ты хотела меня видеть?
— Нет, как раз наоборот. — Она с трудом шевелила губами. — Я образ, а не тот, кто его вызывает в воображении. Ты знаешь, что я ничего не вижу, ибо существую только в глазах других людей.
— Тогда скажи, Фатима, ради Бога, чего ты хочешь? Скажи.
— Ничего. Я ничего не хочу. Желаний у меня быть не может. У сестры моей, пожалуй, одни лишь желания, но не у меня. Я всего лишь плод воображения. Существуй я в действительности, я желала бы смерти Кошачьего Отца, но я всего лишь плод воображения, а как плод воображения может желать смерти своему творцу?
— Если ты плод воображения, то воображение, тебя создавшее, прекрасно, — сказал Вейн, приближаясь к этому бледному, бесстрастному лицу. — Позволь мне обнять тебя.
— Не надо. Ощущение будет не из приятных. — Она опустила глаза и дернула левой рукой за указательный палец правой. — Но, возможно, это будет напоминать тебе обо мне до тех пор, пока я вновь не приду.
Палец оторвался, и она сунула его Вейну в руку. Он упал в обморок и, похоже, долго лежал в бреду, видя мерзкие сны. Очнулся он уже на улице и понял, что пристально смотрит на мавританку с ее кувшином пива. В руке у него ничего не было. Он с трудом поднялся и, пошатываясь, опять вошел в дом. На лестнице его догнала та же издававшая шлепки фигура.
— Все ушли, сударь. Больше вы здесь никого не найдете.
Это была чистая правда. В темноте Вейн вернулся в Дом Сна.
В ту ночь в Доме Сна был еще один гость…
Глава 11
Правители Каира
Я обещал своим слушателям, что они познакомятся с Фатимой Смертоносной, и вот это произошло. По крайней мере я их не обманул. Всему Каиру я известен как правдивый рассказчик и опытный гид при осмотре здешних чудес. Безусловно, есть у меня и свои слабости… придется на минутку умолкнуть, чтобы, достать из уха насекомое. Нет, это просто сера. Смотрите! Интересно, откуда берется это вещество? В нем наверняка есть примесь уличной пыли, но само воскообразное вещество попадает туда отнюдь не с улицы. Должно быть, оно образуется внутри головы — возможно, в мозгу. Занятно, если оно возникает в мозгу… Однако я заболтался. Как я уже сказал, есть у меня свои слабости.
Когда я обучался ремеслу сказителя, меня учили никогда не заигрывать со слушателями. Подмигивания и многозначительные жесты считались неэтичными. Касасиуны, магистры гильдии сказителей, были строги. В пору ученичества мы неизменно испытывали смертельный страх, когда неумело пытались рассказывать свои истории, ибо касасиуны время от времени, хорошенько закутавшись, никем не узнанные, смешивались с толпой, слушавшей новичков, и если кто-то из незадачливых учеников досаждал, по их мнению, публике собственным артистизмом или, того хуже, приковывал чье-то внимание к собственной персоне с целью обольщения, тогда касасиуны выходили из толпы слушателей и, сбросив бурнусы, палками вышибали из юнца спесь.
На это у нас с ними всегда были разные точки зрения. Если слушатели мои хранят молчание, я начинаю к ним взывать. Я люблю иногда прервать рассказ, дабы поговорить с кем-нибудь из публики, тогда как собратья мои касасиуны подчеркивают, что это не только является признаком дурного вкуса, но и вызывает у слушателей раздражение. Слушатели терпеть не могут, когда их подобным образом выделяют из толпы. Они предпочитают воображать, будто остаются невидимыми для рассказчика. Причем касасиунов готовили к тому, чтобы всячески им в этом потакать, но меня фантазии публики выводят из терпения. Я всегда внимательно наблюдаю за слушателями и, даже рискуя возбудить их враждебность, взываю к ним, дабы напомнить о повседневной реальности — и о себе. Грязном Йолле.
Разные точки зрения у нас с касасиунами были почти на все, и воспитывали меня в строгости. Начинал я в Татарских Развалинах. Тогда у меня не было ни музыканта с ребеком, ни мальчика, разносящего кофе и собирающего деньги, ни трона, сидя на коем можно было бы вести рассказ, — только круг, начерченный в пыли. Когда при мне была обезьяна, я пользовался ею для привлечения публики, а рассказывая истории, я зорко следил, не появились ли касасиуны. Обычно мне удавалось узнать их, даже в хламидах, по тому, как старательно изображали они во взглядах своих вялость и безразличие. Но даже при этом в юности я не раз бывал бит, пока пытался в совершенстве овладеть искусством отступления от темы.
Но довольно обо мне. В главе, которая следует ниже, меня нет и в помине…
Кайтбей, султан Египта, боялся засыпать. Под присмотром охранников-хазакиев и лекаря он лежал с закрытыми глазами, пытаясь заставить себя уснуть, полный решимости не шевелиться, но испытывая внутри тошнотворный страх.
Частенько поднимался он такими ночами со своего ложа страданий и, накинув в целях маскировки джаллабу, выходил из Цитадели, сопровождаемый только слугой — дегустатором блюд на предмет отравы — и чернокожим евнухом Масруром. И вот вновь настала такая ночь. Выйдя за ворота потерны, он вдохнул воздух и решил, что не прочь навестить Кошачьего Отца, поэтому вся троица устремилась на север, к старой фатимидской части города. Султан упивался видом нищеты и мерзости запустения. У самых ворот потерны им встретился на дороге прокаженный с мечом. Немного подальше, в Татарских Развалинах, султан и его спутники миновали молодого нищего, спавшего на стене, и заметили, что рот его окаймлен запекшейся кровью. Сразу за пределами старой части города, на площади ворот Зувейла, они остановились посмотреть на негра, танцевавшего в клетке.
Там, близ ворот Зувейла, народ толпился всю ночь напролет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72