Спрашивай все, что пожелаешь. Задавай любой вопрос, каким бы он ни был непонятным, трудным или непристойным. Говори!»
«Где мой сын, почтенный мудрец? Увижу ли я его когда-нибудь вновь?»
И капитан умолк. Мы ждали. Наконец один из нас спросил:
— Ну, и что же он сказал?
— О, мне и в голову не приходило, что он обязан что-то сказать! Я задал свой вопрос, поэтому я попросту повернулся и спустился с горы, а найдя подлинное свое дерево, проснулся.
Это уже было чересчур. Забраться в такую даль, доплыть до острова, расположенного на краю света, храбро встретив в пути столько опасностей, — и все это по велению человека, который, когда наконец заговорил, оказался самым большим идиотом из всех нас! В ярости мы насмерть забили его камнями (и я признаюсь, что мой камень был ничуть не легче прочих).
— Какая потеря, — сказал помощник, печально глядя на труп капитана.
— Интересно, какова история этого человека?
— Кем был его сын?
— Теперь нам никогда этого не узнать.
Со всех сторон раздались крики. Помощник капитана заставил всех умолкнуть.
— Возможно, вы и правы, но должен вам сказать, что у него в каюте я видел журнал, запертый в шкатулке с медными краями. Быть может, там содержится разгадка. Ключ у него в кармане.
Мы отыскали ключ, поспешно вернулись на корабль и открыли шкатулку. Помощник схватил журнал и принялся читать. Читал он довольно быстро. Тогда мне показалось, что с содержанием журнала он уже знаком. То, что он читал нам, оказалось не судовым журналом, как мы полагали, а историей минувшей жизни капитана. История эта такова».
«Тут я должен заметить, — сказал волчий выкормыш, — что письмописец читал медленно и часто делал паузы, дабы потолковать о чудесах этой истории. Поэтому было уже поздно, и письмописец сказал, что он выбился из сил. Он решил удалиться и дочитать историю в уединении, а наутро, когда мы все хорошенько выспимся, пересказать ее нам. Слушателям ничего не оставалось, как согласиться на это, и толпа разошлась. Мне дали поесть (между прочим, первый в моей жизни кусок вареного мяса), и я быстро уснул.
Наутро я, проснувшись, тут же поспешил к дому профессионального письмописца. На сей раз там собралась вся деревня. Писец разговаривал с людьми, и многие бросали в мою сторону гневные взгляды. Письмописец, коего я принял было за человека дружелюбного, швырнул мне под ноги оба письма и сказал: «Письма эти твои по праву, и история тоже твоя, но дальше их тебе читать я не намерен». Потом по его сигналу полетели камни. Вся деревня погналась за мной с камнями, и я едва унес ноги. И вот я здесь, со всеми своими ранами и синяками и с неоконченным рассказом». — Волчий выкормыш выжидающе посмотрел на джинна.
«Дай мне письмо!» — сказал джинн и начал читать то письмо, что подлиннее, оттуда, где остановился писец, но едва он прочел несколько слов из истории погибшего капитана, как его перебил волчий выкормыш: «Постой! Тут что-то не так. Ведь перед тем, как я вышел из пещеры с письмом, которое ты мне дал, ты сказал, что не умеешь читать!»
«Ах да. Сказал, — ответил джинн. — Но пока тебя не было, я учился читать самостоятельно. Я обнаружил, что мое неумение читать связано с нервным расстройством. Когда мне в руки попадал подобный документ, во мне боролись нетерпение и страх. И тогда я страдал от неспособности расположить элементы в правильном порядке. Я был не в силах соблюдать должную последовательность букв, слов, фраз и абзацев на странице. Однако, по-моему, я уже начинаю осваивать сей трюк».
Волчьего выкормыша эти слова, похоже, не убедили, но джинн вновь нашел нужное место и на удивление умело продолжил чтение.
То, что он читал нам, оказалось не судовым журналом, как мы полагали, а историей минувшей жизни капитана. История эта такова.
«Когда я пишу эти строки, мы, по моим расчетам, находимся в неделе пути от острова, и, оглядываясь на странную цепь событий, которые меня к нему привели, я пытаюсь также, сидя здесь, в своей каюте, мысленно представить себе, кто и при каких обстоятельствах будет читать мою историю. Но размышлять об этом, наверное, не имеет смысла. Приступим. История, которую я должен рассказать, это история о горных крепостях, о молодых цыганках и о людях, более свирепых, нежели любой плотоядный зверь в джунглях. Это история о потаенном рае и потерянной молодости. Это история о… но к чему продолжать? Судите сами».
(Слушая помощника, читавшего историю нашего покойного капитана, я был поражен тем, каким прекрасным слогом писал наш капитан, и тотчас же решил, что, коли доведется мне писать подобную повесть, буду в меру своих весьма скромных способностей подражать сему литературному стилю.) Но вернемся к журналу, который читал помощник капитана.
«Тайна моей жизни заключена в моем происхождении, и раскрытию сей тайны посвящена моя история. Ни отца, ни матери я не знал; по крайней мере я их не помнил. Я был подкидышем в девственных лесах и рос среди медведей. На приемных родителей я пожаловаться не могу; они были не менее, но не более добры, нежели все люди, коих я с той поры встречал. Настал, однако, день, когда я научился ходить прямо и задавать людские вопросы. Как я появился на свет и почему отличаюсь от остальных медвежат? Кто мои настоящие родители?
Наконец медведи сказали мне, что я уже вырос из их опеки и что, если хочу узнать ответы, то должен пойти и расспросить черного медведя, который обитает близ некоего пруда, на самом краю дикой местности.
Придя туда, я увидел не медведя, а только человека, ловившего рыбу в глубоком пруду.
«Ты пришел задать мне вопросы».
«Я пришел расспросить медведя».
«Это я и есть. На самом-то деле я джинн. Медведям я кажусь медведем, а людям — человеком».
«Значит, я — человек?»
«Конечно. Это все, что ты хотел узнать?»
«Кто мои родители?»
«Неужели это важно? В младенчестве человек — всегда животное, как бы его ни воспитывали. Так или иначе, ответ — в тебе самом. Когда ты родился, у тебя, безусловно, была мать. Был, возможно, и отец. Ты просто-напросто подавил в себе память о них».
«Какая же это память, если я ничего не могу вспомнить?»
«Если память не идет к тебе, я отведу тебя к ней».
С этими словами джинн поднял меня в вихре и, опустив неподалеку от освещенного солнцем приземистого храма с колоннадой, показал на него.
«Это Театр Памяти. Но здание это предназначено не для разыгрывания спектаклей, а для развития и демонстрации умственных способностей. Это идеальное место для продолжения твоих генеалогических изысканий. Должен, однако, предупредить тебя о двух вещах. Во-первых, что бы ты ни делал, не позволяй женщине у входа себя соблазнить. Во-вторых, в Театре ты можешь есть, но ни в коем случае не пей».
Потом джинн меня покинул. Он не предупредил меня о том, что дама у входа будет обнаженной, и она так мило мне улыбнулась, что, прежде чем войти в Театр, я вошел в нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
«Где мой сын, почтенный мудрец? Увижу ли я его когда-нибудь вновь?»
И капитан умолк. Мы ждали. Наконец один из нас спросил:
— Ну, и что же он сказал?
— О, мне и в голову не приходило, что он обязан что-то сказать! Я задал свой вопрос, поэтому я попросту повернулся и спустился с горы, а найдя подлинное свое дерево, проснулся.
Это уже было чересчур. Забраться в такую даль, доплыть до острова, расположенного на краю света, храбро встретив в пути столько опасностей, — и все это по велению человека, который, когда наконец заговорил, оказался самым большим идиотом из всех нас! В ярости мы насмерть забили его камнями (и я признаюсь, что мой камень был ничуть не легче прочих).
— Какая потеря, — сказал помощник, печально глядя на труп капитана.
— Интересно, какова история этого человека?
— Кем был его сын?
— Теперь нам никогда этого не узнать.
Со всех сторон раздались крики. Помощник капитана заставил всех умолкнуть.
— Возможно, вы и правы, но должен вам сказать, что у него в каюте я видел журнал, запертый в шкатулке с медными краями. Быть может, там содержится разгадка. Ключ у него в кармане.
Мы отыскали ключ, поспешно вернулись на корабль и открыли шкатулку. Помощник схватил журнал и принялся читать. Читал он довольно быстро. Тогда мне показалось, что с содержанием журнала он уже знаком. То, что он читал нам, оказалось не судовым журналом, как мы полагали, а историей минувшей жизни капитана. История эта такова».
«Тут я должен заметить, — сказал волчий выкормыш, — что письмописец читал медленно и часто делал паузы, дабы потолковать о чудесах этой истории. Поэтому было уже поздно, и письмописец сказал, что он выбился из сил. Он решил удалиться и дочитать историю в уединении, а наутро, когда мы все хорошенько выспимся, пересказать ее нам. Слушателям ничего не оставалось, как согласиться на это, и толпа разошлась. Мне дали поесть (между прочим, первый в моей жизни кусок вареного мяса), и я быстро уснул.
Наутро я, проснувшись, тут же поспешил к дому профессионального письмописца. На сей раз там собралась вся деревня. Писец разговаривал с людьми, и многие бросали в мою сторону гневные взгляды. Письмописец, коего я принял было за человека дружелюбного, швырнул мне под ноги оба письма и сказал: «Письма эти твои по праву, и история тоже твоя, но дальше их тебе читать я не намерен». Потом по его сигналу полетели камни. Вся деревня погналась за мной с камнями, и я едва унес ноги. И вот я здесь, со всеми своими ранами и синяками и с неоконченным рассказом». — Волчий выкормыш выжидающе посмотрел на джинна.
«Дай мне письмо!» — сказал джинн и начал читать то письмо, что подлиннее, оттуда, где остановился писец, но едва он прочел несколько слов из истории погибшего капитана, как его перебил волчий выкормыш: «Постой! Тут что-то не так. Ведь перед тем, как я вышел из пещеры с письмом, которое ты мне дал, ты сказал, что не умеешь читать!»
«Ах да. Сказал, — ответил джинн. — Но пока тебя не было, я учился читать самостоятельно. Я обнаружил, что мое неумение читать связано с нервным расстройством. Когда мне в руки попадал подобный документ, во мне боролись нетерпение и страх. И тогда я страдал от неспособности расположить элементы в правильном порядке. Я был не в силах соблюдать должную последовательность букв, слов, фраз и абзацев на странице. Однако, по-моему, я уже начинаю осваивать сей трюк».
Волчьего выкормыша эти слова, похоже, не убедили, но джинн вновь нашел нужное место и на удивление умело продолжил чтение.
То, что он читал нам, оказалось не судовым журналом, как мы полагали, а историей минувшей жизни капитана. История эта такова.
«Когда я пишу эти строки, мы, по моим расчетам, находимся в неделе пути от острова, и, оглядываясь на странную цепь событий, которые меня к нему привели, я пытаюсь также, сидя здесь, в своей каюте, мысленно представить себе, кто и при каких обстоятельствах будет читать мою историю. Но размышлять об этом, наверное, не имеет смысла. Приступим. История, которую я должен рассказать, это история о горных крепостях, о молодых цыганках и о людях, более свирепых, нежели любой плотоядный зверь в джунглях. Это история о потаенном рае и потерянной молодости. Это история о… но к чему продолжать? Судите сами».
(Слушая помощника, читавшего историю нашего покойного капитана, я был поражен тем, каким прекрасным слогом писал наш капитан, и тотчас же решил, что, коли доведется мне писать подобную повесть, буду в меру своих весьма скромных способностей подражать сему литературному стилю.) Но вернемся к журналу, который читал помощник капитана.
«Тайна моей жизни заключена в моем происхождении, и раскрытию сей тайны посвящена моя история. Ни отца, ни матери я не знал; по крайней мере я их не помнил. Я был подкидышем в девственных лесах и рос среди медведей. На приемных родителей я пожаловаться не могу; они были не менее, но не более добры, нежели все люди, коих я с той поры встречал. Настал, однако, день, когда я научился ходить прямо и задавать людские вопросы. Как я появился на свет и почему отличаюсь от остальных медвежат? Кто мои настоящие родители?
Наконец медведи сказали мне, что я уже вырос из их опеки и что, если хочу узнать ответы, то должен пойти и расспросить черного медведя, который обитает близ некоего пруда, на самом краю дикой местности.
Придя туда, я увидел не медведя, а только человека, ловившего рыбу в глубоком пруду.
«Ты пришел задать мне вопросы».
«Я пришел расспросить медведя».
«Это я и есть. На самом-то деле я джинн. Медведям я кажусь медведем, а людям — человеком».
«Значит, я — человек?»
«Конечно. Это все, что ты хотел узнать?»
«Кто мои родители?»
«Неужели это важно? В младенчестве человек — всегда животное, как бы его ни воспитывали. Так или иначе, ответ — в тебе самом. Когда ты родился, у тебя, безусловно, была мать. Был, возможно, и отец. Ты просто-напросто подавил в себе память о них».
«Какая же это память, если я ничего не могу вспомнить?»
«Если память не идет к тебе, я отведу тебя к ней».
С этими словами джинн поднял меня в вихре и, опустив неподалеку от освещенного солнцем приземистого храма с колоннадой, показал на него.
«Это Театр Памяти. Но здание это предназначено не для разыгрывания спектаклей, а для развития и демонстрации умственных способностей. Это идеальное место для продолжения твоих генеалогических изысканий. Должен, однако, предупредить тебя о двух вещах. Во-первых, что бы ты ни делал, не позволяй женщине у входа себя соблазнить. Во-вторых, в Театре ты можешь есть, но ни в коем случае не пей».
Потом джинн меня покинул. Он не предупредил меня о том, что дама у входа будет обнаженной, и она так мило мне улыбнулась, что, прежде чем войти в Театр, я вошел в нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72