Ибо вся она, по сути, была полна смертельно опасных доносов — на всех, кто владел хоть чем-нибудь дороже лопаты.
— Пора завязывать с нашим промыслом, — покачал головой Кристобаль, — это уже никуда не годится…
— Ты опасаешься Бога? — удивился Бруно.
— Нет, — мотнул головой Кристобаль, — я опасаюсь тех, кто это все отыскал и поместил под одной обложкой. Я по сравнению с ними — невинное дитя. Найдут, раздавят и сожрут…
И Бруно внутренне согласился. Теперь он понимал суть аутодафе. Это была обычная переплавка. Невидимый Часовщик не был простаком и приспосабливал каждую шестерню на ее новое место, и только тех, кто никуда не помещался, пускал в переплавку. А «расплав» в виде усадеб, земель и богатства вливали в ту форму, какая была сейчас необходима.
— Ну что, разбегаемся? — поднялся Кристобаль со стула.
— Пожалуй, — согласился Бруно.
Он был Часовщиком, а не шестерней, а потому его наверняка ждало то же, что и занесенных в «Зеленую книгу» сеньоров. И как только он это признал, дверь с грохотом вылетела, а его и Кристобаля сбили с ног и швырнули на пол.
— Лежать!
Бруно осторожно глотнул. И сразу же почувствовал, как плотно, как близко к его горлу прижата беспощадная сталь.
Амир приспособился к новой жизни далеко не сразу. Нет, он еще попытался вопреки уговорам отца как-то устроиться в городе, однако довольно быстро признал: город изменился бесповоротно.
Во-первых, двадцать пять из двадцати шести мусульман города платили Церкви десятину. В селах и тем более в горах этого не было: монахи даже не рисковали там появляться — знали, что их тут же посадят на вилы, но в городе все было иначе. Живущие в разных концах городские мориски не рисковали бросать вызов самому Папе — и платили. Так что ушедший в горы отставной судья Мади аль-Мехмед был единственным исключением.
Во-вторых, сеньор Франсиско был-таки осужден Трибуналом за жидовскую ересь, и теперь у города не было иного покровителя, кроме юного Бурбона. Вот только живущего в далекой Кастилии, под крылышком Изабеллы, короля судьба этого города, похоже, совершенно не интересовала.
Наверное, поэтому возникший как бенедиктинский, а затем переданный Ордену монастырь фактически и накрыл собой весь город. Теперь монастырю принадлежали все красильни, все кожевенные и ткацкие мастерские, почти все часовые, оба гостиных двора, все четыре бани и даже, как поговаривали знающие люди, публичный дом.
Более того, поскольку половина конфискованных у Сиснероса лучших земель принадлежала монастырю, именно Орден устанавливал цены на зерно и муку, строительный камень и дрова, мясо и молоко. А вместо учителей, обвиненных в манихейской ереси, детей теперь учили монахи Ордена в здании, принадлежащем Ордену, по учебникам, изданным типографией Ордена.
Собственно, город никуда не делся, и на первый взгляд все шло, как и прежде: охранники служили, мастера трудились, а торговцы торговали. Вот только теперь они все это делали фактически за еду.
По сути, это уже не были прежние горожане. Дошло до того, что хоть сколько-нибудь богатые вдовы, понимая, что ими рано или поздно заинтересуется Трибунал, загодя отписывали свои дома, имущество и сбережения Ордену и только после этого могли спать спокойно. Тех, кто отказался в его пользу от всего, Орден берег и превозносил.
И, конечно же, когда в надежде найти хоть какую-то работу Амир отправился к местному лекарю греку Феофилу, он и здесь обнаружил двух монахов.
— А где Феофил? — поинтересовался Амир.
Монахи переглянулись.
— А ты ему кто будешь?
— Я Амир, студент-медик.
— Крещен? — заинтересовался один из монахов.
— Слава Аллаху, нет, — с вызовом ответил Амир.
Монаха перекосило:
— Тогда пошел вон, сарацин недорезанный. И лишь когда Амир вернулся в горы, он узнал от отца, что люди Ордена прямо предложили греку прекратить переманивать пациентов у монастыря, но Феофил отказался, и тогда его нашли распятым на собственном операционном столе с перерезанным — по сарацинскому обычаю — горлом. А маленькую клинику унаследовал монастырь.
— Придется мне, видно, оставаться здесь, отец, — признал Амир.
С этого дня он только и делал, что ездил от селения к селению. Принимал роды, вскрывал нарывы, извлекал пули после каждого налета на королевские обозы, на практике постигая то, что должен был изучать в классах Гранадского университета. А однажды, приглядевшись к своему изображению в зеркале, понял, что давно уже повзрослел. Заросший черной густой бородой, с широкими плечами и пронзительным взглядом, зрелый мужчина ни в коей мере не напоминал приехавшего на каникулы к отцу недоучившегося студента.
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра вошел в пыточную и, привыкая к полутьме подвального помещения, несколько раз моргнул.
— Эти?
— Эти, святой отец.
Оба уже раздетых догола и привязанных к свисающим из потолка крюкам лжеинквизитора были на удивление молоды.
— Вы понимаете, что вас ждет? — подошел к одному Комиссар.
Тот повернул к нему на удивление спокойное лицо.
— Брат Агостино?
— Да, это я, — улыбнулся Комиссар.
Ему уже приходилось отправлять на костер четыре партии точно таких же самозванцев. Комиссар не терпел чужаков на своей территории и делал все, чтобы даже имя его стало для лжеинквизиторов чем-то вроде пугала.
— Ты не имеешь права… — пробормотал парень.
Комиссар усмехнулся. Формально он обязан был доложить об этих двоих епископу, но он слишком хорошо знал, что тогда вскроются другие дела этой парочки, и в конце концов их отнимет столичный Трибунал. Вместе с захваченными у них набитыми старыми золотыми мараведи кошелями. А у Комиссара на это золото были совсем иные планы.
— Я вас даже на костер ставить не буду, — с удовольствием процедил брат Агостино, — вы у меня прямо здесь души сатане отдадите. Живьем зажарю.
— А ведь ты преступник, Агостино… — донеслось со второго крюка, — даже с точки зрения Святой Инквизиции…
Комиссар подошел ко второму. Этот был красавец. Глубокий взгляд, блестящие волосы, гладкая кожа…
— Жаль, — цокнул языком Агостино, — очень жаль…
Такой красоте место было в его постели, а не на дыбе.
— Этого пока не трогать, — повернулся он к палачу, — я им вечером сам займусь.
Бруно смотрел на пыточные инструменты и поражался тому, как напоминают они ему обычный набор часовщика: клещи, чтобы хватать раскаленный металл, разномерные щупы, большой молоток для клепки шестеренок, небольшой — для доводки… Вот только мастер… Бруно глянул на палача: этот умел лишь разбирать на части.
Палач по очереди перевернул уже начавшие наливаться малиновым свечением щупы, и они стали удивительно похожи на тлеющие в небесах звезды. Бруно закрыл глаза, тщетно пытаясь уйти от ощущения неизбежности, а потом где-то рядом послышался с детства любимый запах окалины, и в лицо ему плеснули теплой водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
— Пора завязывать с нашим промыслом, — покачал головой Кристобаль, — это уже никуда не годится…
— Ты опасаешься Бога? — удивился Бруно.
— Нет, — мотнул головой Кристобаль, — я опасаюсь тех, кто это все отыскал и поместил под одной обложкой. Я по сравнению с ними — невинное дитя. Найдут, раздавят и сожрут…
И Бруно внутренне согласился. Теперь он понимал суть аутодафе. Это была обычная переплавка. Невидимый Часовщик не был простаком и приспосабливал каждую шестерню на ее новое место, и только тех, кто никуда не помещался, пускал в переплавку. А «расплав» в виде усадеб, земель и богатства вливали в ту форму, какая была сейчас необходима.
— Ну что, разбегаемся? — поднялся Кристобаль со стула.
— Пожалуй, — согласился Бруно.
Он был Часовщиком, а не шестерней, а потому его наверняка ждало то же, что и занесенных в «Зеленую книгу» сеньоров. И как только он это признал, дверь с грохотом вылетела, а его и Кристобаля сбили с ног и швырнули на пол.
— Лежать!
Бруно осторожно глотнул. И сразу же почувствовал, как плотно, как близко к его горлу прижата беспощадная сталь.
Амир приспособился к новой жизни далеко не сразу. Нет, он еще попытался вопреки уговорам отца как-то устроиться в городе, однако довольно быстро признал: город изменился бесповоротно.
Во-первых, двадцать пять из двадцати шести мусульман города платили Церкви десятину. В селах и тем более в горах этого не было: монахи даже не рисковали там появляться — знали, что их тут же посадят на вилы, но в городе все было иначе. Живущие в разных концах городские мориски не рисковали бросать вызов самому Папе — и платили. Так что ушедший в горы отставной судья Мади аль-Мехмед был единственным исключением.
Во-вторых, сеньор Франсиско был-таки осужден Трибуналом за жидовскую ересь, и теперь у города не было иного покровителя, кроме юного Бурбона. Вот только живущего в далекой Кастилии, под крылышком Изабеллы, короля судьба этого города, похоже, совершенно не интересовала.
Наверное, поэтому возникший как бенедиктинский, а затем переданный Ордену монастырь фактически и накрыл собой весь город. Теперь монастырю принадлежали все красильни, все кожевенные и ткацкие мастерские, почти все часовые, оба гостиных двора, все четыре бани и даже, как поговаривали знающие люди, публичный дом.
Более того, поскольку половина конфискованных у Сиснероса лучших земель принадлежала монастырю, именно Орден устанавливал цены на зерно и муку, строительный камень и дрова, мясо и молоко. А вместо учителей, обвиненных в манихейской ереси, детей теперь учили монахи Ордена в здании, принадлежащем Ордену, по учебникам, изданным типографией Ордена.
Собственно, город никуда не делся, и на первый взгляд все шло, как и прежде: охранники служили, мастера трудились, а торговцы торговали. Вот только теперь они все это делали фактически за еду.
По сути, это уже не были прежние горожане. Дошло до того, что хоть сколько-нибудь богатые вдовы, понимая, что ими рано или поздно заинтересуется Трибунал, загодя отписывали свои дома, имущество и сбережения Ордену и только после этого могли спать спокойно. Тех, кто отказался в его пользу от всего, Орден берег и превозносил.
И, конечно же, когда в надежде найти хоть какую-то работу Амир отправился к местному лекарю греку Феофилу, он и здесь обнаружил двух монахов.
— А где Феофил? — поинтересовался Амир.
Монахи переглянулись.
— А ты ему кто будешь?
— Я Амир, студент-медик.
— Крещен? — заинтересовался один из монахов.
— Слава Аллаху, нет, — с вызовом ответил Амир.
Монаха перекосило:
— Тогда пошел вон, сарацин недорезанный. И лишь когда Амир вернулся в горы, он узнал от отца, что люди Ордена прямо предложили греку прекратить переманивать пациентов у монастыря, но Феофил отказался, и тогда его нашли распятым на собственном операционном столе с перерезанным — по сарацинскому обычаю — горлом. А маленькую клинику унаследовал монастырь.
— Придется мне, видно, оставаться здесь, отец, — признал Амир.
С этого дня он только и делал, что ездил от селения к селению. Принимал роды, вскрывал нарывы, извлекал пули после каждого налета на королевские обозы, на практике постигая то, что должен был изучать в классах Гранадского университета. А однажды, приглядевшись к своему изображению в зеркале, понял, что давно уже повзрослел. Заросший черной густой бородой, с широкими плечами и пронзительным взглядом, зрелый мужчина ни в коей мере не напоминал приехавшего на каникулы к отцу недоучившегося студента.
Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра вошел в пыточную и, привыкая к полутьме подвального помещения, несколько раз моргнул.
— Эти?
— Эти, святой отец.
Оба уже раздетых догола и привязанных к свисающим из потолка крюкам лжеинквизитора были на удивление молоды.
— Вы понимаете, что вас ждет? — подошел к одному Комиссар.
Тот повернул к нему на удивление спокойное лицо.
— Брат Агостино?
— Да, это я, — улыбнулся Комиссар.
Ему уже приходилось отправлять на костер четыре партии точно таких же самозванцев. Комиссар не терпел чужаков на своей территории и делал все, чтобы даже имя его стало для лжеинквизиторов чем-то вроде пугала.
— Ты не имеешь права… — пробормотал парень.
Комиссар усмехнулся. Формально он обязан был доложить об этих двоих епископу, но он слишком хорошо знал, что тогда вскроются другие дела этой парочки, и в конце концов их отнимет столичный Трибунал. Вместе с захваченными у них набитыми старыми золотыми мараведи кошелями. А у Комиссара на это золото были совсем иные планы.
— Я вас даже на костер ставить не буду, — с удовольствием процедил брат Агостино, — вы у меня прямо здесь души сатане отдадите. Живьем зажарю.
— А ведь ты преступник, Агостино… — донеслось со второго крюка, — даже с точки зрения Святой Инквизиции…
Комиссар подошел ко второму. Этот был красавец. Глубокий взгляд, блестящие волосы, гладкая кожа…
— Жаль, — цокнул языком Агостино, — очень жаль…
Такой красоте место было в его постели, а не на дыбе.
— Этого пока не трогать, — повернулся он к палачу, — я им вечером сам займусь.
Бруно смотрел на пыточные инструменты и поражался тому, как напоминают они ему обычный набор часовщика: клещи, чтобы хватать раскаленный металл, разномерные щупы, большой молоток для клепки шестеренок, небольшой — для доводки… Вот только мастер… Бруно глянул на палача: этот умел лишь разбирать на части.
Палач по очереди перевернул уже начавшие наливаться малиновым свечением щупы, и они стали удивительно похожи на тлеющие в небесах звезды. Бруно закрыл глаза, тщетно пытаясь уйти от ощущения неизбежности, а потом где-то рядом послышался с детства любимый запах окалины, и в лицо ему плеснули теплой водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101