Уже заплатившие за вход в Португалию евреи будут вынуждены снова платить — теперь уже за выход. Ясно, что они тут же начнут скидывать вывезенный из Арагона товар по дешевке, и казначеи Высоких Сторон уже обговорили цену, до которой следует довести отчаявшихся евреев.
Затем обнаружится, что преодолеть новые пограничные и таможенные препоны смогут лишь немногие, и вот тогда среди еврейских общин начнется раскол.
Это был самый важный момент. Профессионально жадные казначеи предлагали вообще никого не выпускать, но подобная мера опять-таки вела к объединению общин и племен. Дабы этого не допустить, следовало устранить влияние элиты, а для этого еврейскую элиту следовало выпустить из страны.
— Вы понимаете, о чем я говорю? — уже совсем отчаянно посмотрел казначей.
— Я вас понимаю, — кивнул Томазо, — но товар уже у вас, а нам нужны деньги — сейчас, а не через полгода. И, пожалуйста, золотом.
Иосифу повезло. Там же, на таможне, он помог при паковке бывшему секретарю арагонского двора, и тот, видя, что парень честен и старается, взял его с собой в Лиссабон. Секретарь полагал, что ему еще понадобится человек, когда он будет въезжать в новый дом в столице. А когда через четверо суток тряски на козлах рядом с кучером Иосиф сошел на главной площади столицы, их настигла главная новость.
— Какой указ? Как в рабство?! — растерянно моргал дослужившийся до титула «дон» бывший секретарь двора. — Меня — в рабство?!!
— Не именно вас, благородный дон, — смущаясь, поправил его принесший весть королевский посыльный, — этот указ касается всех евреев. И не сейчас, а через полгода. И только тех, кто не захочет выехать.
— А куда нам выезжать?! — заорал дон. — К протестантам нельзя?
— Нельзя, — мотнул головой посыльный.
— К мусульманам, почти никуда, нельзя!
Посыльный лишь убито мотнул головой.
— И что — обратно в Арагон?! В такое же рабство?!
Он все орал и орал, а Иосиф бессильно осел на мостовую и закрыл лицо руками. Он очень устал бегать.
Место временного поселения для своих людей Амир получил только после двух недель отчаянных уговоров.
— Мы же одной веры, — две недели заглядывал он в лицо не расстающегося с кальяном здешнего сеньора. — Мы послушные; мы своим сеньорам всегда платили…
— Эмир вас принял, эмир пусть и землю дает… — равнодушно пыхал сеньор две недели подряд.
И только когда Амир сунул его управляющему два десятка выпрошенных у старух разномастных золотых монет, дело пошло.
— Смотри, Амир, — сразу предупредил управляющий, — я тебе лучшие земли даю, и ты это должен ценить. И упаси тебя Аллах с местными ссориться!
— Благодарю вас, сеньор, — преодолевая себя, униженно кланялся Амир, — Аллах вас наградит… а мы будем благодарны вам всю нашу жизнь…
— Особенно за молодежью приглядывай…
— Все будет по вашему слову, сеньор.
— А главное, плати подати, не бери пример с местных — они уже совсем обнаглели — и чти нашего благодетеля…
— Вы — наш благодетель, — преодолевая рвотные позывы, еще ниже кланялся Амир.
Он видел, какая удача им выпала. Другие тоже платили — всем, кто хоть что-то обещал, но землю для пастбищ получили только несколько племен. А новые беженцы все шли и шли.
Мироздание нуждалось в доводке, и Бруно искал общий для всех шаблон. Как музыкант настраивает свои инструменты по камертону, так и часовщик более всего следит за тем, чтобы зубья сопряженных шестеренок были идентичны. И Бруно смотрел вокруг, изучал каждого встречного человека, но понять, что в нем является «зубом», не мог.
— Если понять, где у человека «зуб», можно будет собрать из людей любой механизм, — уверенно объяснял он сеньору Томазо.
Бруно вообще уже многое знал о человеке.
Он знал, что человеком движет страх, корысть и гордыня, то есть пожизненное падение, — именно так затяжное падение прикованного к часовой цепи камня движет весь механизм.
Он знал, что десять заповедей, как и вообще приличия, — всего лишь балансир, помогающий удерживать все шестерни в одной плоскости, дабы их «не болтало».
Он знал, что общественное положение — это пазы шестерни, титул — это размер шестерни, а богатство — количество зубьев. Все эти черты шестерен могут быть какими угодно, и только сопряженные зубья должны прилегать идеально. Иначе механизм наполнится скрежетом и начнет разрушать самое себя.
«Но вот чем люди прилегают один к другому?»
— Нужен эксперимент, — вспомнил он как-то сказанное Олафом слово. — Иначе не разобраться. Вы понимаете, о чем я?
И тогда сеньор Томазо рассмеялся:
— Еще бы! Я только этим и занимаюсь. Но что-то конца не видно…
Все прошло в точности так, как предполагал Томазо. Узнав о жутком указе португальской Короны, евреи сначала впали в оцепенение, затем начали яростными толпами собираться вокруг своих раввинов, бывших секретарей, казначеев и прочих важных фигур и… ничего более. Элита, прекрасно понимающая, что для нее щелку оставили, разделять свою судьбу с народом не спешила.
— Мы послали делегацию королю, — внятно, так, чтобы поняли все, объясняли они, — и нам обещали рассмотреть нашу просьбу в ближайшее время.
И одновременно с этим по бросовым ценам скидывался весь ввезенный в Португалию товар, а семьи раввинов, казначеев и секретарей грузились на суда и немедля выходили в море.
В Ордене знали, в сколь круглую сумму обошлись эти рейсы элите; Орден эти суда и обеспечил. Да, приходилось держать слово, поскольку матросам рты не заткнешь. Да, гарантий, что протестантское судно, на которое предстояло перегрузить элиту, не откроет огонь, не было никаких. Да, денег у евреев почти не осталось — даже у элиты. Но суда делали рейс за рейсом, и вскоре на этой простой операции Орден заработал столько, сколько сахарные плантации приносили за год. И все — нигде не учтенным золотом.
— Вы, сеньор Томазо, один знаете, как снять с одной овцы семь шкурок, — выразил свое восхищение секретарь Лиссабонского отделения.
— Девять, — поправил его Томазо. — Мы сняли с евреев девять шкур.
Так оно и было, если считать облегчение монеты, конфискацию ссудных лавок и обменных контор, скупку еврейских пастбищ и виноградников после указа об изгнании, изъятия по пути следования, таможню, плату за вход в Португалию, оптовую продажу евреев португальской стороне, будущие доходы от скупленного по дешевке товара и предоставление судов для бегства.
— Я бы и десятую шкуру снял… для ровного счета, — улыбнулся Томазо, — но что-то воображения уже не хватает…
А вечерами он возвращался в комнаты гостиного дома, тщательно смывал с тела накопившуюся за день усталость, падал в кресло и начинал слушать. Да, этот часовщик порой нес полный бред, но Томазо все чаще и чаще находил в этом потоке то, что ценил более всего, — свои новые идеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Затем обнаружится, что преодолеть новые пограничные и таможенные препоны смогут лишь немногие, и вот тогда среди еврейских общин начнется раскол.
Это был самый важный момент. Профессионально жадные казначеи предлагали вообще никого не выпускать, но подобная мера опять-таки вела к объединению общин и племен. Дабы этого не допустить, следовало устранить влияние элиты, а для этого еврейскую элиту следовало выпустить из страны.
— Вы понимаете, о чем я говорю? — уже совсем отчаянно посмотрел казначей.
— Я вас понимаю, — кивнул Томазо, — но товар уже у вас, а нам нужны деньги — сейчас, а не через полгода. И, пожалуйста, золотом.
Иосифу повезло. Там же, на таможне, он помог при паковке бывшему секретарю арагонского двора, и тот, видя, что парень честен и старается, взял его с собой в Лиссабон. Секретарь полагал, что ему еще понадобится человек, когда он будет въезжать в новый дом в столице. А когда через четверо суток тряски на козлах рядом с кучером Иосиф сошел на главной площади столицы, их настигла главная новость.
— Какой указ? Как в рабство?! — растерянно моргал дослужившийся до титула «дон» бывший секретарь двора. — Меня — в рабство?!!
— Не именно вас, благородный дон, — смущаясь, поправил его принесший весть королевский посыльный, — этот указ касается всех евреев. И не сейчас, а через полгода. И только тех, кто не захочет выехать.
— А куда нам выезжать?! — заорал дон. — К протестантам нельзя?
— Нельзя, — мотнул головой посыльный.
— К мусульманам, почти никуда, нельзя!
Посыльный лишь убито мотнул головой.
— И что — обратно в Арагон?! В такое же рабство?!
Он все орал и орал, а Иосиф бессильно осел на мостовую и закрыл лицо руками. Он очень устал бегать.
Место временного поселения для своих людей Амир получил только после двух недель отчаянных уговоров.
— Мы же одной веры, — две недели заглядывал он в лицо не расстающегося с кальяном здешнего сеньора. — Мы послушные; мы своим сеньорам всегда платили…
— Эмир вас принял, эмир пусть и землю дает… — равнодушно пыхал сеньор две недели подряд.
И только когда Амир сунул его управляющему два десятка выпрошенных у старух разномастных золотых монет, дело пошло.
— Смотри, Амир, — сразу предупредил управляющий, — я тебе лучшие земли даю, и ты это должен ценить. И упаси тебя Аллах с местными ссориться!
— Благодарю вас, сеньор, — преодолевая себя, униженно кланялся Амир, — Аллах вас наградит… а мы будем благодарны вам всю нашу жизнь…
— Особенно за молодежью приглядывай…
— Все будет по вашему слову, сеньор.
— А главное, плати подати, не бери пример с местных — они уже совсем обнаглели — и чти нашего благодетеля…
— Вы — наш благодетель, — преодолевая рвотные позывы, еще ниже кланялся Амир.
Он видел, какая удача им выпала. Другие тоже платили — всем, кто хоть что-то обещал, но землю для пастбищ получили только несколько племен. А новые беженцы все шли и шли.
Мироздание нуждалось в доводке, и Бруно искал общий для всех шаблон. Как музыкант настраивает свои инструменты по камертону, так и часовщик более всего следит за тем, чтобы зубья сопряженных шестеренок были идентичны. И Бруно смотрел вокруг, изучал каждого встречного человека, но понять, что в нем является «зубом», не мог.
— Если понять, где у человека «зуб», можно будет собрать из людей любой механизм, — уверенно объяснял он сеньору Томазо.
Бруно вообще уже многое знал о человеке.
Он знал, что человеком движет страх, корысть и гордыня, то есть пожизненное падение, — именно так затяжное падение прикованного к часовой цепи камня движет весь механизм.
Он знал, что десять заповедей, как и вообще приличия, — всего лишь балансир, помогающий удерживать все шестерни в одной плоскости, дабы их «не болтало».
Он знал, что общественное положение — это пазы шестерни, титул — это размер шестерни, а богатство — количество зубьев. Все эти черты шестерен могут быть какими угодно, и только сопряженные зубья должны прилегать идеально. Иначе механизм наполнится скрежетом и начнет разрушать самое себя.
«Но вот чем люди прилегают один к другому?»
— Нужен эксперимент, — вспомнил он как-то сказанное Олафом слово. — Иначе не разобраться. Вы понимаете, о чем я?
И тогда сеньор Томазо рассмеялся:
— Еще бы! Я только этим и занимаюсь. Но что-то конца не видно…
Все прошло в точности так, как предполагал Томазо. Узнав о жутком указе португальской Короны, евреи сначала впали в оцепенение, затем начали яростными толпами собираться вокруг своих раввинов, бывших секретарей, казначеев и прочих важных фигур и… ничего более. Элита, прекрасно понимающая, что для нее щелку оставили, разделять свою судьбу с народом не спешила.
— Мы послали делегацию королю, — внятно, так, чтобы поняли все, объясняли они, — и нам обещали рассмотреть нашу просьбу в ближайшее время.
И одновременно с этим по бросовым ценам скидывался весь ввезенный в Португалию товар, а семьи раввинов, казначеев и секретарей грузились на суда и немедля выходили в море.
В Ордене знали, в сколь круглую сумму обошлись эти рейсы элите; Орден эти суда и обеспечил. Да, приходилось держать слово, поскольку матросам рты не заткнешь. Да, гарантий, что протестантское судно, на которое предстояло перегрузить элиту, не откроет огонь, не было никаких. Да, денег у евреев почти не осталось — даже у элиты. Но суда делали рейс за рейсом, и вскоре на этой простой операции Орден заработал столько, сколько сахарные плантации приносили за год. И все — нигде не учтенным золотом.
— Вы, сеньор Томазо, один знаете, как снять с одной овцы семь шкурок, — выразил свое восхищение секретарь Лиссабонского отделения.
— Девять, — поправил его Томазо. — Мы сняли с евреев девять шкур.
Так оно и было, если считать облегчение монеты, конфискацию ссудных лавок и обменных контор, скупку еврейских пастбищ и виноградников после указа об изгнании, изъятия по пути следования, таможню, плату за вход в Португалию, оптовую продажу евреев португальской стороне, будущие доходы от скупленного по дешевке товара и предоставление судов для бегства.
— Я бы и десятую шкуру снял… для ровного счета, — улыбнулся Томазо, — но что-то воображения уже не хватает…
А вечерами он возвращался в комнаты гостиного дома, тщательно смывал с тела накопившуюся за день усталость, падал в кресло и начинал слушать. Да, этот часовщик порой нес полный бред, но Томазо все чаще и чаще находил в этом потоке то, что ценил более всего, — свои новые идеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101