От него несло спиртным, и вид у него был жалкий.
Он стал рассказывать мне, что в 1948 году, в период оккупации, был в Сагамихара, и спросил, откуда я сама. Я ответила, что из Токио. Знала ли я некую Кимико? Улыбаясь, я сказала, что в Токио проживает не одна тысяча Кимико. Напротив нас поднялись два молодых негра.
— Не приставай к даме. Оставь ее в покое, — набросились те на него.
На самом деле я стала испытывать некую неловкость от разговора, но стала защищать его:
— Он был в Японии и поэтому заговорил со мной.
Тем не менее оба юноши подняли его с места и на следующей станции высадили.
Если к женщине пристают, то здесь, в Америке, ей обязательно придут на помощь. В случае со мной, пожалуй, было виновато бросающееся в глаза кимоно, что я неизменно носила. Стоило мне попасть в затруднительное положение на улице, в автобусе или в подземке, меня всегда кто-нибудь выручал.
В Токио же все обстоит иначе.
Когда на подмостках театра танца «Симбаси» ставилась первая часть моей книги, я как раз перенесла операцию по поводу перелома. Мне требовалась пара минут, чтобы с палкой добраться из отеля Ocean до самого театра. В хорошую погоду все было ничего, но, когда шел дождь, мне приходилось ковылять в театр с палкой, да еще с зонтиком и сумочкой, и это каждый день, вплоть до последнего дня представления. В перерывах я продавала в фойе театра программки самой пьесы.
В театр вели три ступени. Вскарабкаться по ним в дождливые дни было особо тяжело. Я не могла отложить ни палку, ни зонтик, ни свою сумочку. В Америке на помощь мне поспешил бы всякий ребенок. Перед входом в театр всегда толпилось много людей, и все они безучастно смотрели, как я мучаюсь с подъемом. В Америке случилась бы настоящая давка из добровольных помощников, если бы мне пришлось с таким трудом преодолевать ступени.
Во время своего пребывания в Токио я села в Асакуса на поезд сообщением в Тобу. Рядом со мной расположился рабочий, который как две капли воды походил на Тора-сан из Сибамата. Он был крепко выпивши, все время что-то бормотал и непрестанно качался из стороны в сторону. Конечно, мне лучше было бы поменять место, но, поскольку я была сильно нагружена, сделать это было непросто.
Поезд тронулся. Постепенно мой попутчик потерял всякое приличие и стал попеременно класть свою руку то мне на колено, то на плечо. Не в силах больше терпеть, я со всем своим скарбом двинулась к двери. Пьяный поднялся и заорал:
— Зачем вы встали, я ведь ничего не делал.
Наконец поезд прибыл в Нарихирабаси. Я выскочила наружу. К моему облегчению, дверь тотчас же закрылась. Пьянчуга продолжал что-то кричать мне вслед. Никого вокруг это не беспокоило. В Америке наверняка что-нибудь предприняли бы, прежде чем мне пришлось встать.
В чем здесь дело?
Когда в Японии я говорю или пишу о чем-то подобном, японцы возражают: мол, это происходит лишь оттого, что я тридцать лет прожила в Нью-Йорке, а, согласно пословице, всяк кулик свое болото хвалит. Только поэтому мне и кажется все в Америке лучше. Но подобное ко мне не относится, ведь она приглянулась мне с самого начала, и именно по этой причине я живу здесь уже тридцать лет. В Америке мало предрассудков, и внешний вид не играет здесь такой большой роли, как в Японии. Поэтому я предпочитаю жить в Америке. Свой образ Америки я вовсе не придумываю. Все обстоит совсем наоборот. Этого и не могут понять японцы.
Стоит мне написать то, что я действительно думаю, меня начинают обвинять в «пристрастном отношении к Америке». Однако я вовсе не являюсь бездумной поклонницей Америки, а скорее принадлежу к японцам еще старой закалки.
Я как натурщица в Академии художеств
«Change pose»1 — распоряжается профессор. Я поворачиваюсь и подвожу раскрытый веер, который до сих пор держала на вытянутой руке, к груди. «Beatiful, beatiful!» — восклицает тот радостно, и можно слышать шепот среди студентов.
Каждые пять минут мне необходимо менять положение. Мы находимся в Школе изобразительных искусств, иначе Академии художеств, на 23-й улице, что в Манхэттене. В ней преподавали многие известные учителя, и, помимо нескольких китайцев, там больше не было выходцев из Азии, а значит, и японцев.
Я же работала здесь в качестве натурщицы. Во время написания портрета мне нужно было позировать пятнадцать минут, неподвижно застыв в одном положении, затем давалось пять минут на отдых. Во время эскизных работ мне приходилось, наоборот, менять позу каждые пять минут. Моим коньком были японские танцевальные позы. Американские натурщицы ограничивались позированием в положении стоя, сидя или лежа, в профиль и со спины. Когда приходится менять положение каждые пять минут, весь ваш арсенал быстро расходуется. Поэтому учителям и самим студентам каждый день требуется другая натурщица. Но я могла нескончаемо долго демонстрировать все новые позы. Уже один рукав кимоно может служить для разных поз, к тому же я пользовалась опахалом или зонтиком от солнца.
Благодаря большой востребованности и достаточно солидному на то время заработку натурщицы я не могла и желать себе лучшего доходного места. Впрочем, открыл для меня такого рода деятельность исключительно случай.
По соседству со мной жила незамужняя молодая женщина по имени Нэнси. Как и подобает американке, она с самого начала вела себя непринужденно со мной. Мы сошлись с ней, и она сопровождала меня по магазинам и посвящала во многие незнакомые мне вещи.
Сама Нэнси работала в канцелярии Академии художеств. Однажды она пригласила меня в один итальянский ресторан поблизости от самой Школы изобразительных искусств. Около двенадцати часов я пришла в вестибюль академии, ожидая там Нэнси. Тут открылась входная дверь, и вошел крупный мужчина. Его отличал не только рост, но и полнота, у него было красное лицо, и сам он походил на водителя грузовика или боксера. Неожиданно он остановился как вкопанный и уставился на меня. Конечно, ему приходилось уже видеть японок на картинах или в кино, но здесь он впервые лицезрел живую японку в кимоно.
Он приблизился ко мне и с удивлением меня рассматривал. Это случилось около тридцати лет назад, а я тогда была еще довольно привлекательной. Я пролепетала, что договорилась с Нэнси пообедать, тут как раз и она вышла.
Нэнси представила меня, и я узнала, что это руководитель художественной школы. Он был так потрясен, что захотел дать своим студентам возможность нарисовать меня.
На удивление, он вовсе не походил на художника. Когда мы на прощание подали руки, я заметила, что они у него были размером с бейсбольную перчатку. Позже я посетила музей в Бруклине, где были выставлены его картины. Они представляли собой умиротворенные изображения цветов, детей и пейзажи, написанные в мягких, чудных красках и совершенно не гармонирующие с внешностью их создателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Он стал рассказывать мне, что в 1948 году, в период оккупации, был в Сагамихара, и спросил, откуда я сама. Я ответила, что из Токио. Знала ли я некую Кимико? Улыбаясь, я сказала, что в Токио проживает не одна тысяча Кимико. Напротив нас поднялись два молодых негра.
— Не приставай к даме. Оставь ее в покое, — набросились те на него.
На самом деле я стала испытывать некую неловкость от разговора, но стала защищать его:
— Он был в Японии и поэтому заговорил со мной.
Тем не менее оба юноши подняли его с места и на следующей станции высадили.
Если к женщине пристают, то здесь, в Америке, ей обязательно придут на помощь. В случае со мной, пожалуй, было виновато бросающееся в глаза кимоно, что я неизменно носила. Стоило мне попасть в затруднительное положение на улице, в автобусе или в подземке, меня всегда кто-нибудь выручал.
В Токио же все обстоит иначе.
Когда на подмостках театра танца «Симбаси» ставилась первая часть моей книги, я как раз перенесла операцию по поводу перелома. Мне требовалась пара минут, чтобы с палкой добраться из отеля Ocean до самого театра. В хорошую погоду все было ничего, но, когда шел дождь, мне приходилось ковылять в театр с палкой, да еще с зонтиком и сумочкой, и это каждый день, вплоть до последнего дня представления. В перерывах я продавала в фойе театра программки самой пьесы.
В театр вели три ступени. Вскарабкаться по ним в дождливые дни было особо тяжело. Я не могла отложить ни палку, ни зонтик, ни свою сумочку. В Америке на помощь мне поспешил бы всякий ребенок. Перед входом в театр всегда толпилось много людей, и все они безучастно смотрели, как я мучаюсь с подъемом. В Америке случилась бы настоящая давка из добровольных помощников, если бы мне пришлось с таким трудом преодолевать ступени.
Во время своего пребывания в Токио я села в Асакуса на поезд сообщением в Тобу. Рядом со мной расположился рабочий, который как две капли воды походил на Тора-сан из Сибамата. Он был крепко выпивши, все время что-то бормотал и непрестанно качался из стороны в сторону. Конечно, мне лучше было бы поменять место, но, поскольку я была сильно нагружена, сделать это было непросто.
Поезд тронулся. Постепенно мой попутчик потерял всякое приличие и стал попеременно класть свою руку то мне на колено, то на плечо. Не в силах больше терпеть, я со всем своим скарбом двинулась к двери. Пьяный поднялся и заорал:
— Зачем вы встали, я ведь ничего не делал.
Наконец поезд прибыл в Нарихирабаси. Я выскочила наружу. К моему облегчению, дверь тотчас же закрылась. Пьянчуга продолжал что-то кричать мне вслед. Никого вокруг это не беспокоило. В Америке наверняка что-нибудь предприняли бы, прежде чем мне пришлось встать.
В чем здесь дело?
Когда в Японии я говорю или пишу о чем-то подобном, японцы возражают: мол, это происходит лишь оттого, что я тридцать лет прожила в Нью-Йорке, а, согласно пословице, всяк кулик свое болото хвалит. Только поэтому мне и кажется все в Америке лучше. Но подобное ко мне не относится, ведь она приглянулась мне с самого начала, и именно по этой причине я живу здесь уже тридцать лет. В Америке мало предрассудков, и внешний вид не играет здесь такой большой роли, как в Японии. Поэтому я предпочитаю жить в Америке. Свой образ Америки я вовсе не придумываю. Все обстоит совсем наоборот. Этого и не могут понять японцы.
Стоит мне написать то, что я действительно думаю, меня начинают обвинять в «пристрастном отношении к Америке». Однако я вовсе не являюсь бездумной поклонницей Америки, а скорее принадлежу к японцам еще старой закалки.
Я как натурщица в Академии художеств
«Change pose»1 — распоряжается профессор. Я поворачиваюсь и подвожу раскрытый веер, который до сих пор держала на вытянутой руке, к груди. «Beatiful, beatiful!» — восклицает тот радостно, и можно слышать шепот среди студентов.
Каждые пять минут мне необходимо менять положение. Мы находимся в Школе изобразительных искусств, иначе Академии художеств, на 23-й улице, что в Манхэттене. В ней преподавали многие известные учителя, и, помимо нескольких китайцев, там больше не было выходцев из Азии, а значит, и японцев.
Я же работала здесь в качестве натурщицы. Во время написания портрета мне нужно было позировать пятнадцать минут, неподвижно застыв в одном положении, затем давалось пять минут на отдых. Во время эскизных работ мне приходилось, наоборот, менять позу каждые пять минут. Моим коньком были японские танцевальные позы. Американские натурщицы ограничивались позированием в положении стоя, сидя или лежа, в профиль и со спины. Когда приходится менять положение каждые пять минут, весь ваш арсенал быстро расходуется. Поэтому учителям и самим студентам каждый день требуется другая натурщица. Но я могла нескончаемо долго демонстрировать все новые позы. Уже один рукав кимоно может служить для разных поз, к тому же я пользовалась опахалом или зонтиком от солнца.
Благодаря большой востребованности и достаточно солидному на то время заработку натурщицы я не могла и желать себе лучшего доходного места. Впрочем, открыл для меня такого рода деятельность исключительно случай.
По соседству со мной жила незамужняя молодая женщина по имени Нэнси. Как и подобает американке, она с самого начала вела себя непринужденно со мной. Мы сошлись с ней, и она сопровождала меня по магазинам и посвящала во многие незнакомые мне вещи.
Сама Нэнси работала в канцелярии Академии художеств. Однажды она пригласила меня в один итальянский ресторан поблизости от самой Школы изобразительных искусств. Около двенадцати часов я пришла в вестибюль академии, ожидая там Нэнси. Тут открылась входная дверь, и вошел крупный мужчина. Его отличал не только рост, но и полнота, у него было красное лицо, и сам он походил на водителя грузовика или боксера. Неожиданно он остановился как вкопанный и уставился на меня. Конечно, ему приходилось уже видеть японок на картинах или в кино, но здесь он впервые лицезрел живую японку в кимоно.
Он приблизился ко мне и с удивлением меня рассматривал. Это случилось около тридцати лет назад, а я тогда была еще довольно привлекательной. Я пролепетала, что договорилась с Нэнси пообедать, тут как раз и она вышла.
Нэнси представила меня, и я узнала, что это руководитель художественной школы. Он был так потрясен, что захотел дать своим студентам возможность нарисовать меня.
На удивление, он вовсе не походил на художника. Когда мы на прощание подали руки, я заметила, что они у него были размером с бейсбольную перчатку. Позже я посетила музей в Бруклине, где были выставлены его картины. Они представляли собой умиротворенные изображения цветов, детей и пейзажи, написанные в мягких, чудных красках и совершенно не гармонирующие с внешностью их создателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105