Старуха с канарейкой крутится вокруг затеянного ею торта. Чиновник из магистрата стоит во дворе, засунув руки в карманы брюк. По случаю праздника черный сюртук, в котором он ежедневно ходит в контору, получил отставку. Он отплевывается и затем размазывает свой плевок каблуком. Негр с закатанными рукавами облокотился о подоконник и скалит зубы. Нечего ухмыляться, простофиля, твоя жена наставляет тебе рога. У меня, правда, нет прямых доказательств, но сегодня, скорее, добро нуждается в доказательствах.
Рождественский вечер.
Сентиментальные души среди читательниц – старые тетки с бархатками и вставными зубами – теперь от меня потребуют, чтобы, как одинокий холостяк, я пошел бродить по улицам, ел периодически сосиски с сухим хлебом, потирал замерзшие пальцы и слезящимися глазами заглядывал в окна, за которыми счастливая семейная жизнь бурлит в ярко освещенных комнатах вокруг рождественских елок.
…Мальчик не получил в подарок велосипед, зато ему подарили дюжину кальсон с монограммой. Папа получил от мамы ужасно плохие сигары. К сожалению, ему придется их курить. Мама получила раскрашенную вазу. Вообще получают лишь вещи, которые не радуют, люди смотрят на подношение и тайком поглядывают на часы – может, еще не поздно переподарить подарок кому-нибудь.
Тут появляется незаявленный дядя Андре, и вся семья в панике советуется, что ему подарить на скорую руку, ибо дядя Андре пришел как раз к раздаче подарков и теперь уже стоит в легкой задумчивости под рождественской елкой. В своих муках стеснения он все время повторяет: «Прекрасная елка, дорогой друг, действительно прекрасная елка».
Мама быстро извлекает из шкафа новый папин галстук, который он получил на свои именины, заворачивает его в шелковистую бумагу и вручает дяде Андре.
«Вы поистине очень милы, детки. Такие красивые узоры… Именно такой галстук я давно собирался купить. Да, мой дорогой, у вас Христос-младенец – богатый человек».
Тем временем папа посвящается в развитие событий, это происходит в прихожей, так как папа до того был как раз на кухне, где принимал дозу ликера («Только не говори маме ни слова; с ее языком, если она что заметит… даже рождественский праздник для нее не указ»).
С этого момента папа ненавидит дядю Андре, который, как нарочно, именно перед ним красуется в новом галстуке – он как раз завязывает его на папиных глазах…
Рождественский вечер.
К сожалению, мы не пойдем под чужие окна, чтобы вдохнуть немножко счастья.
Я уже с утра хорошо протопил камин, поставил перед ним кресло невообразимой расцветки и весьма удобно уселся в нем.
Я купил перед этим две бутылки шампанского, холодное мясо, сыр, фрукты, египетских сигарет, ликеру и теперь праздную Рождество в одиночестве.
Чтобы гарантировать соответствующее настроение, я купил «Рождественские повести» Диккенса на французском языке: «Morlay ?tait mort, c'est pour commencer». Конечно, нехорошо встречать Рождество в одиночку. Я мог бы пригласить женщину, ведь у меня есть деньги. Однако я не делаю этого, я ведь с характером. Печально, но факт.
Я пью шампанское и курю египетские сигареты. Патефон играет без перерыва. В комнате так жарко, что я открываю окно, за ним видны черные, покрытые снежными пятнами крыши, дым поднимается к свинцово-черному небу.
В отеле «Ривьера» все спокойно. Большинство постояльцев проводят рождественский вечер в кафе, дансингах и других увеселительных местах.
В комнату вливается холодный, свежий, приятный воздух. Медленно гаснут все только что освещенные окна – все ищут развлечений вне домашних стен. Семья Мушиноглазого остается дома, она экономит. Ненавижу алчных людей. Для чего все добро? Однажды ведь мы умрем.
Анн-Клер и я встретимся лишь на полуночной мессе в церкви Святой Анны на рю Тольбиак. Она придет туда с родителями и раньше меня, но устроит так, чтобы мы могли накоротке переговорить друг с другом. Она мне очень точно описала, где я должен стоять, так как эти службы собирают очень много желающих и нужно своевременно позаботиться о билетах, на это выдаются билеты – как в театр, где дают нашумевшую пьесу.
Итак, в половине двенадцатого ночи я еду на метро на рождественское богослужение. Выходить мне на Курвизар. Здесь метро проходит уже не под землей, а скрежещет между крышами, как обычная железная дорога. У Курвизар надо пересечь узкий пассаж и таким образом попасть с рю Жонас на рю Бобийо, а отсюда на рю Тольбиак, на которой стоит церковь Святой Анны.
Перед церковью толпится народ. Вовнутрь пускают небольшими группами, чтобы всем дать возможность быстрее и удобнее найти свои нумерованные места.
Моя соседка справа – блондинка в вечернем туалете, она потихоньку курит сигарету; слева сидит старуха, от которой пахнет бедностью, она что-то жует и оглядывает каждого с ног до головы.
Медленно падает снег.
Туманный, заснеженный рождественский вечер.
Французы в такие дни едят индейку. В танцклубах льется рекой шампанское, танцуют девушки. Мокрые от пота руки сжимают носовой платок.
«Et le vieux Morlay ?tait mort pour commencer…»
Когда приходит моя очередь протиснуться вовнутрь, я сразу вижу Анн-Клер возле колонны, у которой мы назначили свидание. Ее взгляд, исполненный ожидания, устремлен к двери, через которую втекает поток верующих. Тут же она шепчет мне:
– Я хочу тебе показать мою маму. Вторая в третьем ряду отсюда.
Милая седая старая женщина, усердно молящаяся.
Все запасные сиденья в церкви заняты. Уйма людей. Представлены все возрастные ступени. Взрослые мужчины, офицеры, молодые женщины, девушки и дети. Не считая завсегдатаев церкви: ревматических, сморщенных старух, которых страх перед смертью гонит ежедневно в храм предстать пред ликом Всевышнего. Все эти старые бабы – здесь и ожидают с сегодняшнего дня особой милости. Их губы беззвучно шевелятся, черные массивные четки медленно скользят между дрожащими, деформированными от работы пальцами.
И Властитель Вселенной печально сидит на своем троне, с немыслимых времен окутанный мантией вечности, со спокойствием совершенства, от которого мы застываем в благоговении. Зачем создал ты нас, Господь, на свое большое горе? Мы не слишком близко принимаем тебя к сердцу, собираем разноцветные камешки и в ужасе разбегаемся, если ты одному из нас подашь знак. Мы не любим тебя, лишь боимся. Ты лучше всех знаешь, Господь, как мало радости тебе доставляют даже попы.
Украшенный цветами алтарь купается в отблеске моря свечей, в холодном благородном сиянии электрических ламп. Облака благовоний тянутся от алтаря над нашими головами и борются с ароматом различных парфюмерных изысков и запахами стиснутых тел сотен людей.
Орган звенит и гремит, мощный мужской голос звучно выводит наверху, на галерее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75