Это был тяжкий сон – пробуждение было не из приятных. Но я напрасно внушаю это себе: мысли мои непрерывно вьются вокруг нее, как ночные бабочки вокруг фонаря, и я знаю, что погибну от этого.
Иногда во мне словно крик просыпается мысль: я не хочу отказываться от тебя! Лги мне сколько хочешь, но оставайся со мной. Я не хочу никакой правды. Не будем оставлять друг друга. Лги, чтобы я мог тебе поверить. Сними эту боль с меня, я ничего не хочу знать о действительности. Я больше не выдержу это. Нет.
Снова вечер.
Слава Богу! Не знаю почему. Кончаются ли на этом мои страдания? Я не знаю, но чего-нибудь надо ожидать, что-то должно наступить, если не вечер, то что-нибудь другое. Нечто такое, чтобы можно было сказать: слава Богу…
Сколько это еще продлится? Это еще хуже, чем голодание.
Медленно зажигаются звезды на небе. В сумерках предметы мебели мрачно молчаливы. В девичьем пансионе звонят.
Неожиданно вспыхивает электрический свет. Ночью я не выключил. Горела лампочка, пока Мушиноглазый не обесточил дом.
Лишь будильник идет неутомимо: тик-так, тик-так. Он без остановки измеряет время и утаскивает минуты.
Растянувшись в постели, я слышу шаги обитателей гостиницы. Иссохшие ступени кряхтят под ногами, можно точно установить, мужчина или женщина идет по лестнице.
Вдруг я различаю знакомые проворные шаги на лестничной площадке.
Это Анн-Клер!
Сердце мое готово выскочить из груди. Словно меня настиг неожиданный удар.
Легкое постукивание приближается все ближе, оно все слышнее. Быстро решившись, я спрыгиваю с кровати, гашу свет и запираю дверь.
Она на третьем этаже, вот уже на четвертом. Один, два торопливых шага – и она уже стоит перед дверью. Совсем тихо стучит в нее указательным пальцем: один раз, другой, третий.
Я стою неподвижно с другой стороны двери.
Всего лишь десять сантиметров разделяют нас, но мое неожиданно твердое решение отдалило нас обоих на километры. Я сразу чувствую, нет – знаю: во мне навсегда угасло намерение приближаться к ней.
Нет. Не люблю я тебя больше. Я останусь сильным.
Если бы она не пришла, я бы, вероятно, стал искать ее, но так…
В том-то и дело, что она пришла!.. Это так важно – кто кладет конец отношениям. Очень важно.
Она все еще стоит перед дверью. Еще не ушла, но больше не стучит – только ждет.
Теперь слышу нечто похожее на шуршание. Ага, она решила мне что-то написать.
Какое-то время спустя в дверной щели действительно появляется белый листок, и Анн-Клер уходит. Короткие легкие шаги удаляются все дальше, но она идет намного медленнее, чем до этого, когда спешила сюда.
Я выжидаю еще немного, потом включаю свет и читаю записку, написанную карандашом:
«Monpti, я была здесь и искала тебя. Ты обещал быть дома. Надеюсь, ничего не случилось? Я очень беспокоюсь. Завтра в полдень заскочу к тебе на минутку.
Твоя маленькая подружка, которая любит тебя.
Анн-Клер».
Итак, она еще не получила моего письма. Значит, получит завтра утром. Да, завтра она получит это! Завтра ей тоже будет несладко. Но не оттого, что она обманула меня. Ей это не причинит такую боль, как мне.
На минуту меня охватывает бессмысленное желание побежать за ней. Я хочу ее просто увидеть, еще раз, в последний раз… Зачем? Затем лишь, чтобы увидеть, что она тоже страдает. Если бы я знал это, мне сразу стало бы легче. Но нет. Не стоит.
Усталый, я кидаюсь на постель и слышу звонок в девичьем пансионе, напоминающий погребальный звон. Зачем они непрерывно звонят? С ума сошли, что ли, что трезвонят каждую минуту? Я заявлю в полицию на всю эту компанию за нарушение общественного порядка: «Мсье агент, прошу вас…»
Безудержная радость овладевает мной, она нуждается в выходе.
Что мне сломать? Что расколошматить?
Я хватаю ее любимые пластинки и шмякаю их о стену. Нужно вырвать с корнем все, что напоминает о ней. И отсюда переезжаю, запомни это, мерзавец. Да вот только Мушиноглазый… Этот негодяй… сброд… пучеглазая, лысая свинья! Где эта пластинка – «Сбор вишен»?
Стук в дверь.
Появляется Мушиноглазый, даже не один, с женой.
– Мы хотим застелить свежим бельем постель, мсье. О, патефон?! Он так прелестно звучит всегда. Вы позволите?
И вот он уже роется в пластинках.
– Ах, у вас есть «Сбор вишен»? «Le temps des cerises». Ты помнишь, Мадлен? – говорит он жене. – Мсье наверняка разрешит тебе послушать ее. Такой милый молодой человек.
Я вынужден проиграть свинье все мои пластинки по очереди. Во время концерта оба жмурятся друг другу.
Мой будильник показывает десять часов, когда я встаю с постели, словно выхожу из поезда, прибывшего в день сегодняшний. Я одеваюсь и тут же выхожу, не в силах переносить дольше воздух моей комнаты. Здесь просто можно задохнуться.
Неопрятная старуха стоит перед отелем «Ривьера» и ковыряется своей черной палкой в куче овощных и фруктовых объедков перед домом. Я смотрю на эту несчастную бабу, платье ее в тысяче заплат и пятен.
В то время как я купаюсь в роскошных чувствах – любовных терзаниях, – другим приходится выцарапывать хлеб свой насущный в объедках. Я хочу просить прощения у всех бедняков за то, что был влюблен, в то время как они страдали.
Я протягиваю ей франк. Словно голодная ворона своим клювом, хватает она его рукой и продолжает ковыряться в дарах улицы. Она даже не благодарит. Когда ее рука коснулась моей, по мне пробежала дрожь отвращения.
Прекрасный теплый погожий день. Весна в январе.
Погребальный катафалк проезжает по улице Сен-Жакоб. Лошади, везущие гроб, идут медленно, шагом. В пяти метрах впереди повозки идет мужчина в униформе.
Люди останавливаются и снимают шляпы. Они делают это не из-за уважения к мертвому – они приветствуют смерть, с которой они хотели бы остаться хорошими друзьями.
За фобом шествуют скорбящие. Впереди женщина во всем черном, два господина в подобающей одежде поддерживают ее, она так судорожно прижимает к себе носовой платок, словно в нем ее последняя надежда. За ней идут остальные, уже не столь опечаленные, и так постепенно мрачность сходит на нет по мере удаления от катафалка, а у последних провожающих всего лишь траурные повязки на руках, у некоторых нет даже таковых. Двое замыкающих процессию мужчин, одетых в серое, вообще шепчутся друг с другом и смеются. Такова и моя боль на весах времени: сейчас я еще целиком закутан в мрачные одежды печали, но когда-нибудь я тоже окажусь в последнем ряду. Мне надо лишь опереться на время, как нищему на костыли.
Я иду за процессией. Я ведь тоже кое-что хороню. Перед церковью Сен-Жак-дю-От-Па все останавливаются. Гроб поднимают с постамента и вносят в церковь. Когда его проносят мимо меня, в нос бьет сладковатый запах. Запах трупа. Неизвестно, мужчина то или женщина, старый или молодой, может, ребенок. Здесь не пишут имен на фобах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Иногда во мне словно крик просыпается мысль: я не хочу отказываться от тебя! Лги мне сколько хочешь, но оставайся со мной. Я не хочу никакой правды. Не будем оставлять друг друга. Лги, чтобы я мог тебе поверить. Сними эту боль с меня, я ничего не хочу знать о действительности. Я больше не выдержу это. Нет.
Снова вечер.
Слава Богу! Не знаю почему. Кончаются ли на этом мои страдания? Я не знаю, но чего-нибудь надо ожидать, что-то должно наступить, если не вечер, то что-нибудь другое. Нечто такое, чтобы можно было сказать: слава Богу…
Сколько это еще продлится? Это еще хуже, чем голодание.
Медленно зажигаются звезды на небе. В сумерках предметы мебели мрачно молчаливы. В девичьем пансионе звонят.
Неожиданно вспыхивает электрический свет. Ночью я не выключил. Горела лампочка, пока Мушиноглазый не обесточил дом.
Лишь будильник идет неутомимо: тик-так, тик-так. Он без остановки измеряет время и утаскивает минуты.
Растянувшись в постели, я слышу шаги обитателей гостиницы. Иссохшие ступени кряхтят под ногами, можно точно установить, мужчина или женщина идет по лестнице.
Вдруг я различаю знакомые проворные шаги на лестничной площадке.
Это Анн-Клер!
Сердце мое готово выскочить из груди. Словно меня настиг неожиданный удар.
Легкое постукивание приближается все ближе, оно все слышнее. Быстро решившись, я спрыгиваю с кровати, гашу свет и запираю дверь.
Она на третьем этаже, вот уже на четвертом. Один, два торопливых шага – и она уже стоит перед дверью. Совсем тихо стучит в нее указательным пальцем: один раз, другой, третий.
Я стою неподвижно с другой стороны двери.
Всего лишь десять сантиметров разделяют нас, но мое неожиданно твердое решение отдалило нас обоих на километры. Я сразу чувствую, нет – знаю: во мне навсегда угасло намерение приближаться к ней.
Нет. Не люблю я тебя больше. Я останусь сильным.
Если бы она не пришла, я бы, вероятно, стал искать ее, но так…
В том-то и дело, что она пришла!.. Это так важно – кто кладет конец отношениям. Очень важно.
Она все еще стоит перед дверью. Еще не ушла, но больше не стучит – только ждет.
Теперь слышу нечто похожее на шуршание. Ага, она решила мне что-то написать.
Какое-то время спустя в дверной щели действительно появляется белый листок, и Анн-Клер уходит. Короткие легкие шаги удаляются все дальше, но она идет намного медленнее, чем до этого, когда спешила сюда.
Я выжидаю еще немного, потом включаю свет и читаю записку, написанную карандашом:
«Monpti, я была здесь и искала тебя. Ты обещал быть дома. Надеюсь, ничего не случилось? Я очень беспокоюсь. Завтра в полдень заскочу к тебе на минутку.
Твоя маленькая подружка, которая любит тебя.
Анн-Клер».
Итак, она еще не получила моего письма. Значит, получит завтра утром. Да, завтра она получит это! Завтра ей тоже будет несладко. Но не оттого, что она обманула меня. Ей это не причинит такую боль, как мне.
На минуту меня охватывает бессмысленное желание побежать за ней. Я хочу ее просто увидеть, еще раз, в последний раз… Зачем? Затем лишь, чтобы увидеть, что она тоже страдает. Если бы я знал это, мне сразу стало бы легче. Но нет. Не стоит.
Усталый, я кидаюсь на постель и слышу звонок в девичьем пансионе, напоминающий погребальный звон. Зачем они непрерывно звонят? С ума сошли, что ли, что трезвонят каждую минуту? Я заявлю в полицию на всю эту компанию за нарушение общественного порядка: «Мсье агент, прошу вас…»
Безудержная радость овладевает мной, она нуждается в выходе.
Что мне сломать? Что расколошматить?
Я хватаю ее любимые пластинки и шмякаю их о стену. Нужно вырвать с корнем все, что напоминает о ней. И отсюда переезжаю, запомни это, мерзавец. Да вот только Мушиноглазый… Этот негодяй… сброд… пучеглазая, лысая свинья! Где эта пластинка – «Сбор вишен»?
Стук в дверь.
Появляется Мушиноглазый, даже не один, с женой.
– Мы хотим застелить свежим бельем постель, мсье. О, патефон?! Он так прелестно звучит всегда. Вы позволите?
И вот он уже роется в пластинках.
– Ах, у вас есть «Сбор вишен»? «Le temps des cerises». Ты помнишь, Мадлен? – говорит он жене. – Мсье наверняка разрешит тебе послушать ее. Такой милый молодой человек.
Я вынужден проиграть свинье все мои пластинки по очереди. Во время концерта оба жмурятся друг другу.
Мой будильник показывает десять часов, когда я встаю с постели, словно выхожу из поезда, прибывшего в день сегодняшний. Я одеваюсь и тут же выхожу, не в силах переносить дольше воздух моей комнаты. Здесь просто можно задохнуться.
Неопрятная старуха стоит перед отелем «Ривьера» и ковыряется своей черной палкой в куче овощных и фруктовых объедков перед домом. Я смотрю на эту несчастную бабу, платье ее в тысяче заплат и пятен.
В то время как я купаюсь в роскошных чувствах – любовных терзаниях, – другим приходится выцарапывать хлеб свой насущный в объедках. Я хочу просить прощения у всех бедняков за то, что был влюблен, в то время как они страдали.
Я протягиваю ей франк. Словно голодная ворона своим клювом, хватает она его рукой и продолжает ковыряться в дарах улицы. Она даже не благодарит. Когда ее рука коснулась моей, по мне пробежала дрожь отвращения.
Прекрасный теплый погожий день. Весна в январе.
Погребальный катафалк проезжает по улице Сен-Жакоб. Лошади, везущие гроб, идут медленно, шагом. В пяти метрах впереди повозки идет мужчина в униформе.
Люди останавливаются и снимают шляпы. Они делают это не из-за уважения к мертвому – они приветствуют смерть, с которой они хотели бы остаться хорошими друзьями.
За фобом шествуют скорбящие. Впереди женщина во всем черном, два господина в подобающей одежде поддерживают ее, она так судорожно прижимает к себе носовой платок, словно в нем ее последняя надежда. За ней идут остальные, уже не столь опечаленные, и так постепенно мрачность сходит на нет по мере удаления от катафалка, а у последних провожающих всего лишь траурные повязки на руках, у некоторых нет даже таковых. Двое замыкающих процессию мужчин, одетых в серое, вообще шепчутся друг с другом и смеются. Такова и моя боль на весах времени: сейчас я еще целиком закутан в мрачные одежды печали, но когда-нибудь я тоже окажусь в последнем ряду. Мне надо лишь опереться на время, как нищему на костыли.
Я иду за процессией. Я ведь тоже кое-что хороню. Перед церковью Сен-Жак-дю-От-Па все останавливаются. Гроб поднимают с постамента и вносят в церковь. Когда его проносят мимо меня, в нос бьет сладковатый запах. Запах трупа. Неизвестно, мужчина то или женщина, старый или молодой, может, ребенок. Здесь не пишут имен на фобах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75