— Девушка, я к вам обращаюсь!
Васса взяла протянутый листок и извинилась с улыбкой.
— Да-да, конечно! Извините, пожалуйста, задумалась.
— Здесь не думают, а дела делают! — буркнула «дырочка» и строго посоветовала: — Не задерживайте других.
«Неужели! Что, совсем не думают, когда делают?» — хотела съязвить «девушка», но вовремя остановилась. Спасибо монастырской школе: прежняя Василиса не удержалась бы и точно вставила шпильку. Сзади кто-то закрыл глаза теплыми ладонями.
— Кто это?
— Угадай! — шепнули в ухо.
— Сдаюсь на старте, — с опаской выдохнула она.
— Как говорил Константин Сергеич — не верю!
— Мутенька! — не поверила своим ушам и Васса.
Ладони выпустили на волю зрение, и глазам открылся сияющий Александр Сергеевич Замутиков — Мутя, Мутенька, Мутота, несбывшаяся надежда Мельпомены, находка телевизионной режиссуры, экс-утроба ее пирожков с капустой и лучший друг Влада.
— Какими судьбами?! Сто лет тебя не видел! Ты совсем не изменилась, даже лучше стала. Опять к нам? — Она, между прочим, до его появления в Останкино уже работала здесь десять лет. — А Лариса уволилась! Кажется, завтра уезжает. Ты в курсе, конечно? Слушай, как же я рад тебя видеть! — швырялся он вопросами и восклицаниями.
«А как я рада!» — подумала Васса, согретая этой внезапной радостью.
— Александр Сергеич, — пискнул сзади голосок из-под русой челки, — мы вас ждем! Все уже в «рафике».
— Сейчас, Оля! — ответил, не оборачиваясь, тезка гения. — Ты иди, я через минуту буду.
Прямая челка обиженно взметнулась в такт подпрыгнувшему длинному хвосту, и русая парочка пофланировала к выходу, таща под собой стройную фигурку в обтянутых джинсах и мешковатом синем свитере.
— Строг, однако, — заметила Васса.
— Младое племя пришло, — хохотнул довольный режиссер, — с ними нельзя иначе. Слушай, Василиса свет Егоровна, тебе можно позвонить, а? Ведь сто лет не виделись! Ты никуда не переехала? Телефон прежний?
— Нет.
И было непонятно, к чему отнести это краткое «нет»: то ли к перемене места, то ли к просьбе позвонить. Тактичный Мутота не стал настаивать на разъяснении и заторопился.
— Ну, я побежал, а то, правда, народ ждет. Здорово рад был увидеть тебя, без дураков! Надеюсь, не в последний раз!
Она улыбнулась и молча кивнула в ответ. «А я-то как надеюсь, Мутенька! Ведь кроме этого дома другого у меня нет».
Ну вот, летела как ангел, а упала как черт! Недаром говорится: в один день по две радости не живет. Встреча с Мутотой была, конечно, радостью. После этой встречи следовало вернуть «дырочке» пропуск, развернуться и толкнуться в прозрачную вертушку — чтобы никогда сюда больше не возвращаться. Можно было открыть ключом собственную дверь, усесться перед зеркалом и поразмышлять о будущем. Или раньше условленного времени двинуть к Лариске (какие между ними условности!), поплакаться ей на дорожку, пожаловаться на свою неприкаянность, вспомнить Владика, погоревать, помянуть его рюмкой холодной, из запотевшей бутылки водочки. А то пойти в церковь, поставить свечку на удачу, помолиться, попросить у Бога помощи. Все можно было сделать! Но — другому, не ей. Отплакала, отжаловалась, отмолилась. Она упрямо потопала к Гаранину. Чтобы работать, чтобы жить дальше, чтобы выжить. И получила от ворот поворот. Опять же — проклятая гордость! Ведь можно пропустить мимо ушей намеки (карандаш — не чернила, намек — не отказ), выпросить, что нужно, не заметить растерянность. Но в дырявый мешок не напихаешься. А мешок продырявился, это видно и невооруженным глазом.
Гаранин встретил ее приветливо, даже радостно. Угостил чаем с комплиментами, поругал своих редакторов («Расслабились, черти, сократить надо половину, как в других редакциях!»), похвастал сыном, который вернулся из Штатов и теперь обозревал политическую возню с голубого экрана.
— Слушай, а в информацию не хочешь? — оживился он. — Женьке моему толковый редактор нужен.
Это был намек, который Васса сразу и просекла: дескать, у нас тебе места нет.
— Нет, Иван Васильич, спасибо, — вежливо отказалась непрактичная дуреха. — Мне не нравится политика. — И, помолчав, добила обалдевшего Гаранина: — И редакция информации тоже.
От изумления ее экс-начальник прикурил «Беломор» не с того конца.
— Тьфу ты, черт! В чем дело?
— Папиросу испортили. — Прорезалась практичность.
Гаранин выбросил папиросу в пепельницу, прикурил другую.
— Василиса, ты в своем уме?! Да ты хоть представляешь, какая за это место драчка идет? Ты что, серьезно отказываешься от моего предложения?
— А вы серьезно предлагаете? — спокойно отпасовала отредактированный вопрос.
Гаранин вздохнул, молча подымил «Беломором» и тщательно загасил окурок.
— Прости, давно не видел тебя. Забыл, с кем дело имею. Еще чаю?
Васса отрицательно качнула головой и приготовилась к ответу, который (очень хочется на это надеяться) будет таким же прямым и честным, каким бывал прежде.
— Не хочу темнить перед тобой, Поволоцкая. Как говорится, кто вчера соврал, тому и завтра не поверят. — Он смотрел прямо в глаза. — А послезавтра надеюсь помереть не подлецом. — И забарабанил пальцами по столу. — Прости меня, не помощник я тебе. Сам на ладан дышу — не уйду, так выбросят. — Наткнувшись на недоверчивый взгляд, пояснил с горькой усмешкой: — Не сориентировался. — Опять потянулся к «Беломору». — Честно говоря, не совсем понимаю, что происходит. Висит что-то в воздухе, нутром чую… Мы тут с Женькой моим намедни сцепились. Сын верит всем этим выскочкам — бывшим прорабам, юристам, экономистам — всей этой новой, голодной, жадной шелупони. Я — нет, не верю я их болтовне! Выкладывают для себя ступеньки вверх — и, боюсь, по нашим головам. И лысому не верю, — понизил голос, — бает гладко, да жить не сладко. Подкаблучник, твою мать! — Васса засомневалась в такой правоте, но спорить не стала. — Мышиная возня вокруг какая-то, — продолжал Гаранин. — В Комитете чинуши трясутся: каждый не знает, что будет с ним завтра. За годы, что тебя не было, народу сократили — мало не покажется. Выпуск, слава богу, пока не трогают. Зато мы как дворники: подбираем, что выбрасывают. Не на улице же их оставлять, жалко, свои ведь. Сколько лет знаю многих! — Он смял окурок в пепельнице и тут же полез в пачку за новой папиросой. — Дикторов хотят сократить, — сообщил доверительно. — А уж казалось бы: и имена, и опыт, и школа — все есть. Да что им наши имена! Они свои хотят. На скрижалях стремятся выписать — чтоб навечно! Мать их за ногу! — На столе зазвонил телефон. — Я занят! — коротко бросил в трубку начальник и яростно бросил безвинную на рычаг. — Врали всегда, кто не знает об этом? Особенно у нас, на телевидении. Только «Правда» и обгоняла по вранью. Ты же помнишь, как передачи делали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Васса взяла протянутый листок и извинилась с улыбкой.
— Да-да, конечно! Извините, пожалуйста, задумалась.
— Здесь не думают, а дела делают! — буркнула «дырочка» и строго посоветовала: — Не задерживайте других.
«Неужели! Что, совсем не думают, когда делают?» — хотела съязвить «девушка», но вовремя остановилась. Спасибо монастырской школе: прежняя Василиса не удержалась бы и точно вставила шпильку. Сзади кто-то закрыл глаза теплыми ладонями.
— Кто это?
— Угадай! — шепнули в ухо.
— Сдаюсь на старте, — с опаской выдохнула она.
— Как говорил Константин Сергеич — не верю!
— Мутенька! — не поверила своим ушам и Васса.
Ладони выпустили на волю зрение, и глазам открылся сияющий Александр Сергеевич Замутиков — Мутя, Мутенька, Мутота, несбывшаяся надежда Мельпомены, находка телевизионной режиссуры, экс-утроба ее пирожков с капустой и лучший друг Влада.
— Какими судьбами?! Сто лет тебя не видел! Ты совсем не изменилась, даже лучше стала. Опять к нам? — Она, между прочим, до его появления в Останкино уже работала здесь десять лет. — А Лариса уволилась! Кажется, завтра уезжает. Ты в курсе, конечно? Слушай, как же я рад тебя видеть! — швырялся он вопросами и восклицаниями.
«А как я рада!» — подумала Васса, согретая этой внезапной радостью.
— Александр Сергеич, — пискнул сзади голосок из-под русой челки, — мы вас ждем! Все уже в «рафике».
— Сейчас, Оля! — ответил, не оборачиваясь, тезка гения. — Ты иди, я через минуту буду.
Прямая челка обиженно взметнулась в такт подпрыгнувшему длинному хвосту, и русая парочка пофланировала к выходу, таща под собой стройную фигурку в обтянутых джинсах и мешковатом синем свитере.
— Строг, однако, — заметила Васса.
— Младое племя пришло, — хохотнул довольный режиссер, — с ними нельзя иначе. Слушай, Василиса свет Егоровна, тебе можно позвонить, а? Ведь сто лет не виделись! Ты никуда не переехала? Телефон прежний?
— Нет.
И было непонятно, к чему отнести это краткое «нет»: то ли к перемене места, то ли к просьбе позвонить. Тактичный Мутота не стал настаивать на разъяснении и заторопился.
— Ну, я побежал, а то, правда, народ ждет. Здорово рад был увидеть тебя, без дураков! Надеюсь, не в последний раз!
Она улыбнулась и молча кивнула в ответ. «А я-то как надеюсь, Мутенька! Ведь кроме этого дома другого у меня нет».
Ну вот, летела как ангел, а упала как черт! Недаром говорится: в один день по две радости не живет. Встреча с Мутотой была, конечно, радостью. После этой встречи следовало вернуть «дырочке» пропуск, развернуться и толкнуться в прозрачную вертушку — чтобы никогда сюда больше не возвращаться. Можно было открыть ключом собственную дверь, усесться перед зеркалом и поразмышлять о будущем. Или раньше условленного времени двинуть к Лариске (какие между ними условности!), поплакаться ей на дорожку, пожаловаться на свою неприкаянность, вспомнить Владика, погоревать, помянуть его рюмкой холодной, из запотевшей бутылки водочки. А то пойти в церковь, поставить свечку на удачу, помолиться, попросить у Бога помощи. Все можно было сделать! Но — другому, не ей. Отплакала, отжаловалась, отмолилась. Она упрямо потопала к Гаранину. Чтобы работать, чтобы жить дальше, чтобы выжить. И получила от ворот поворот. Опять же — проклятая гордость! Ведь можно пропустить мимо ушей намеки (карандаш — не чернила, намек — не отказ), выпросить, что нужно, не заметить растерянность. Но в дырявый мешок не напихаешься. А мешок продырявился, это видно и невооруженным глазом.
Гаранин встретил ее приветливо, даже радостно. Угостил чаем с комплиментами, поругал своих редакторов («Расслабились, черти, сократить надо половину, как в других редакциях!»), похвастал сыном, который вернулся из Штатов и теперь обозревал политическую возню с голубого экрана.
— Слушай, а в информацию не хочешь? — оживился он. — Женьке моему толковый редактор нужен.
Это был намек, который Васса сразу и просекла: дескать, у нас тебе места нет.
— Нет, Иван Васильич, спасибо, — вежливо отказалась непрактичная дуреха. — Мне не нравится политика. — И, помолчав, добила обалдевшего Гаранина: — И редакция информации тоже.
От изумления ее экс-начальник прикурил «Беломор» не с того конца.
— Тьфу ты, черт! В чем дело?
— Папиросу испортили. — Прорезалась практичность.
Гаранин выбросил папиросу в пепельницу, прикурил другую.
— Василиса, ты в своем уме?! Да ты хоть представляешь, какая за это место драчка идет? Ты что, серьезно отказываешься от моего предложения?
— А вы серьезно предлагаете? — спокойно отпасовала отредактированный вопрос.
Гаранин вздохнул, молча подымил «Беломором» и тщательно загасил окурок.
— Прости, давно не видел тебя. Забыл, с кем дело имею. Еще чаю?
Васса отрицательно качнула головой и приготовилась к ответу, который (очень хочется на это надеяться) будет таким же прямым и честным, каким бывал прежде.
— Не хочу темнить перед тобой, Поволоцкая. Как говорится, кто вчера соврал, тому и завтра не поверят. — Он смотрел прямо в глаза. — А послезавтра надеюсь помереть не подлецом. — И забарабанил пальцами по столу. — Прости меня, не помощник я тебе. Сам на ладан дышу — не уйду, так выбросят. — Наткнувшись на недоверчивый взгляд, пояснил с горькой усмешкой: — Не сориентировался. — Опять потянулся к «Беломору». — Честно говоря, не совсем понимаю, что происходит. Висит что-то в воздухе, нутром чую… Мы тут с Женькой моим намедни сцепились. Сын верит всем этим выскочкам — бывшим прорабам, юристам, экономистам — всей этой новой, голодной, жадной шелупони. Я — нет, не верю я их болтовне! Выкладывают для себя ступеньки вверх — и, боюсь, по нашим головам. И лысому не верю, — понизил голос, — бает гладко, да жить не сладко. Подкаблучник, твою мать! — Васса засомневалась в такой правоте, но спорить не стала. — Мышиная возня вокруг какая-то, — продолжал Гаранин. — В Комитете чинуши трясутся: каждый не знает, что будет с ним завтра. За годы, что тебя не было, народу сократили — мало не покажется. Выпуск, слава богу, пока не трогают. Зато мы как дворники: подбираем, что выбрасывают. Не на улице же их оставлять, жалко, свои ведь. Сколько лет знаю многих! — Он смял окурок в пепельнице и тут же полез в пачку за новой папиросой. — Дикторов хотят сократить, — сообщил доверительно. — А уж казалось бы: и имена, и опыт, и школа — все есть. Да что им наши имена! Они свои хотят. На скрижалях стремятся выписать — чтоб навечно! Мать их за ногу! — На столе зазвонил телефон. — Я занят! — коротко бросил в трубку начальник и яростно бросил безвинную на рычаг. — Врали всегда, кто не знает об этом? Особенно у нас, на телевидении. Только «Правда» и обгоняла по вранью. Ты же помнишь, как передачи делали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91