Открытое пространство было погружено в матовое мерцание красного света. Если Зита здесь, то куда же она пропала? Со своего места художник хорошо видел часовню, и в ней никого не было. Может, существует потайная дверь, ведущая в тайное помещение? И действительно, он заметил в нескольких шагах от колонны резную дверь в белой и зеленой раме, с красным квадратом посередине.
Петрониус подошел ближе и исследовал дверь, осмотрел толстые брусья, однако не обнаружил никакого механизма. Приложил ухо к двери… там тоже было тихо. Неожиданно подмастерье заметил на полу слабый луч света. Щель! Петрониус наклонился и заглянул в нее. В следующий миг он едва не потерял сознание — в центре маленькой комнаты стояла Зита. Помещение освещалось свечой, которую молодая женщина держала в руке. Петрониус едва не потерял дар речи, потому что Зита была обнажена, как Ева, которая не боялась рая. Упругая грудь с темными маленькими сосками была прекрасна, а распущенные черные волосы густыми прядями падали на плечи.
Что Зита здесь делает? И что означает ее нагота?
Петрониус уже собирался постучать в дверь и позвать Зиту, когда услышал стук входной двери и звук шагов. Подмастерье нервно искал укрытие, но обнаружил лишь узкую щель за алтарем, куда в случае необходимости можно было спрятаться. Он оторвал взгляд от Зиты и едва успел укрыться. Шаги и приглушенные голоса становились все ближе. И вот Петрониус увидел мастера Босха и Якоба ван Алмагина.
— Картина уже в часовне братства, Иероним, и священник ждет, хотя сейчас он ужинает. Он присоединится к нам последним. Мы готовы, вы должны начать Священную мессу.
Они подошли к резной двери и постучали. Дверь сразу же открылась, мастер Босх проскользнул внутрь, и она снова закрылась. Якоб ван Алмагин подождал немного и заспешил в обратном направлении.
Подмастерье опять заглянул в щель. Иероним Босх раздевался и вешал одежду на руку Зиты. На мгновение Зита пропала из поля зрения Петрониуса, затем Босх взял ее за руку и повел вниз по лестнице в глубь часовни. За дверью стало темно. Петрониус прислонился к стене, пристально глядя на красное пламя неугасимого огня.
Что здесь происходит?
XXV
— Не шевелитесь, господин!
Одну кисть Петрониус зажал губами, две другие вместе с палитрой держал в левой руке, а четвертой кистью пытался подправить линию подбородка на портрете Якоба ван Алмагина. Он весь кипел. Странное лицо ученого приводило художника в ярость.
— Господин, один вопрос. Вы верите в то, что ученость размывает контуры человеческого тела, так же как во время болезни сглаживаются черты лица?
Алмагин пошевелился, и Петрониусу пришлось опять усаживать его так, чтобы поза соответствовала сделанному наброску.
— Еще немного, господин, и я избавлю вас от этой повинности на целый день.
— Почему вы спрашиваете, Петрониус?
— Потому что легче нарисовать крестьянина в поле, чем вас. У вас привлекательная внешность, но мне этого мало. Знаете, — продолжил Петрониус, смешивая краски на палитре и нанося на холст, — у крестьян на лице есть очертания, углы, яркие тени и пятна.
«У вас ничего этого нет! Вы же словно из теста, скорее женственный, чем мужественный», — хотел сказать Петрониус, но не решился.
— Могу вас успокоить, ученость ничего не меняет во внешности человека, она влияет только на его внутреннее состояние. Кто знает тайны этого мира, мой дорогой Петрониус, тому легче в нем существовать. Об изменениях телесных мне ничего не известно, а особенно о том, что они произошли со мной.
Якоб ван Алмагин разразился громким заливистым смехом.
— На сегодня достаточно, Петрониус. Я слышу, как по лестнице поднимается мастер Босх. Встретимся завтра.
— Мы слишком медленно продвигаемся, господин. А вы так быстро прерываете сеанс. Вы хорошо платите, но я не могу поднимать цену до немыслимых цифр.
Якоб ван Алмагин жестом приказал ему удалиться.
Петрониус повиновался. Он сложил палитру, кисти, баночки с красками и масло и подождал, пока мастер Босх не войдет в мастерскую.
— Я… — заговорил он, едва увидев ученого, — я перенесу свою мастерскую в подвал. У меня не хватает сил и дыхания подниматься сюда.
Якоб ван Алмагин встал с кресла и с распростертыми объятиями поспешил к художнику. Они обнялись.
— Чего не хватает у вас, в достатке имеется у вашего ученика, мастер Босх. Он работает превосходно, хотя и недоволен, что мы очень медлим.
— Возможно, он прав, — рассмеялся мастер и, тяжело дыша, опустился в кресло, с которого только что встал ученый.
— Позвольте откланяться, — бросил на прощание Петрониус и направился к лестнице.
И только когда оказался в нижней мастерской, где Энрик работал над пейзажем, Петрониус услышал начало разговора. Он давно подозревал, что портрет был только предлогом для того, чтобы ученый и мастер могли без помех беседовать. Быть может, великий художник боится, что его уличат в дружбе с крещеным евреем? Якоб ван Алмагин обычно приходил раньше назначенного времени, обсуждал что-то с Босхом, затем в течение часа позировал и только поздно вечером покидал дом мастера. В общем, он проводил больше времени за разговорами с мастером Босхом, чем позировал для портрета.
— Не правда ли, она располагает к раздумью? — прервал мысли Петрониуса Энрик, указывая на свою картину. — В конце концов, вы работаете вместе с величайшим учеником величайшего мастера!
После смерти Питера полноватый Энрик поднялся среди подмастерьев, и вполне заслуженно. Его пейзажи были полны воздуха в соответствии с новыми требованиями пейзажной школы Брабанта. Кроме того, Петрониусу нравился веселый характер Энрика. Его маленькие глаза-щелочки светились озорством. И еще Петрониус часто удивлялся, с какой элегантностью маленькие толстые пальцы художника колдовали на холсте, накладывая тончайшие мазки. Только волосами мать-природа обделила Энрика — они редкими пучками торчали во все стороны, не слушаясь хозяина.
— Ну, тогда твой замечательный учитель и покровитель — чулочник, ибо твои чулки в лучшем состоянии, чем твои картины. Или ты называешь эту мазню искусством? — с наигранной серьезностью ответил Петрониус на хвастовство Энрика.
— Ты недооцениваешь важность момента, Петрониус. Ты только что порвал с художником, который пронесет свое ремесло и искусство в следующие века. Твои картины будут тускнеть на сырых стенах в домах ремесленников и торговцев, а мои переживут века и будут выставляться во дворцах!
— Перед окнами, чтобы не пропускать залетных голубей, — усмехнулся Петрониус.
— Ба! — Подмастерье откинул назад свои редкие волосы. — Меня не признают. Такова судьба всех истинных гениев. Они умирают в нищете, как и родились!
— Тогда давай лучше поедим хлеба с маслом, прежде чем ты обеднеешь, Энрик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Петрониус подошел ближе и исследовал дверь, осмотрел толстые брусья, однако не обнаружил никакого механизма. Приложил ухо к двери… там тоже было тихо. Неожиданно подмастерье заметил на полу слабый луч света. Щель! Петрониус наклонился и заглянул в нее. В следующий миг он едва не потерял сознание — в центре маленькой комнаты стояла Зита. Помещение освещалось свечой, которую молодая женщина держала в руке. Петрониус едва не потерял дар речи, потому что Зита была обнажена, как Ева, которая не боялась рая. Упругая грудь с темными маленькими сосками была прекрасна, а распущенные черные волосы густыми прядями падали на плечи.
Что Зита здесь делает? И что означает ее нагота?
Петрониус уже собирался постучать в дверь и позвать Зиту, когда услышал стук входной двери и звук шагов. Подмастерье нервно искал укрытие, но обнаружил лишь узкую щель за алтарем, куда в случае необходимости можно было спрятаться. Он оторвал взгляд от Зиты и едва успел укрыться. Шаги и приглушенные голоса становились все ближе. И вот Петрониус увидел мастера Босха и Якоба ван Алмагина.
— Картина уже в часовне братства, Иероним, и священник ждет, хотя сейчас он ужинает. Он присоединится к нам последним. Мы готовы, вы должны начать Священную мессу.
Они подошли к резной двери и постучали. Дверь сразу же открылась, мастер Босх проскользнул внутрь, и она снова закрылась. Якоб ван Алмагин подождал немного и заспешил в обратном направлении.
Подмастерье опять заглянул в щель. Иероним Босх раздевался и вешал одежду на руку Зиты. На мгновение Зита пропала из поля зрения Петрониуса, затем Босх взял ее за руку и повел вниз по лестнице в глубь часовни. За дверью стало темно. Петрониус прислонился к стене, пристально глядя на красное пламя неугасимого огня.
Что здесь происходит?
XXV
— Не шевелитесь, господин!
Одну кисть Петрониус зажал губами, две другие вместе с палитрой держал в левой руке, а четвертой кистью пытался подправить линию подбородка на портрете Якоба ван Алмагина. Он весь кипел. Странное лицо ученого приводило художника в ярость.
— Господин, один вопрос. Вы верите в то, что ученость размывает контуры человеческого тела, так же как во время болезни сглаживаются черты лица?
Алмагин пошевелился, и Петрониусу пришлось опять усаживать его так, чтобы поза соответствовала сделанному наброску.
— Еще немного, господин, и я избавлю вас от этой повинности на целый день.
— Почему вы спрашиваете, Петрониус?
— Потому что легче нарисовать крестьянина в поле, чем вас. У вас привлекательная внешность, но мне этого мало. Знаете, — продолжил Петрониус, смешивая краски на палитре и нанося на холст, — у крестьян на лице есть очертания, углы, яркие тени и пятна.
«У вас ничего этого нет! Вы же словно из теста, скорее женственный, чем мужественный», — хотел сказать Петрониус, но не решился.
— Могу вас успокоить, ученость ничего не меняет во внешности человека, она влияет только на его внутреннее состояние. Кто знает тайны этого мира, мой дорогой Петрониус, тому легче в нем существовать. Об изменениях телесных мне ничего не известно, а особенно о том, что они произошли со мной.
Якоб ван Алмагин разразился громким заливистым смехом.
— На сегодня достаточно, Петрониус. Я слышу, как по лестнице поднимается мастер Босх. Встретимся завтра.
— Мы слишком медленно продвигаемся, господин. А вы так быстро прерываете сеанс. Вы хорошо платите, но я не могу поднимать цену до немыслимых цифр.
Якоб ван Алмагин жестом приказал ему удалиться.
Петрониус повиновался. Он сложил палитру, кисти, баночки с красками и масло и подождал, пока мастер Босх не войдет в мастерскую.
— Я… — заговорил он, едва увидев ученого, — я перенесу свою мастерскую в подвал. У меня не хватает сил и дыхания подниматься сюда.
Якоб ван Алмагин встал с кресла и с распростертыми объятиями поспешил к художнику. Они обнялись.
— Чего не хватает у вас, в достатке имеется у вашего ученика, мастер Босх. Он работает превосходно, хотя и недоволен, что мы очень медлим.
— Возможно, он прав, — рассмеялся мастер и, тяжело дыша, опустился в кресло, с которого только что встал ученый.
— Позвольте откланяться, — бросил на прощание Петрониус и направился к лестнице.
И только когда оказался в нижней мастерской, где Энрик работал над пейзажем, Петрониус услышал начало разговора. Он давно подозревал, что портрет был только предлогом для того, чтобы ученый и мастер могли без помех беседовать. Быть может, великий художник боится, что его уличат в дружбе с крещеным евреем? Якоб ван Алмагин обычно приходил раньше назначенного времени, обсуждал что-то с Босхом, затем в течение часа позировал и только поздно вечером покидал дом мастера. В общем, он проводил больше времени за разговорами с мастером Босхом, чем позировал для портрета.
— Не правда ли, она располагает к раздумью? — прервал мысли Петрониуса Энрик, указывая на свою картину. — В конце концов, вы работаете вместе с величайшим учеником величайшего мастера!
После смерти Питера полноватый Энрик поднялся среди подмастерьев, и вполне заслуженно. Его пейзажи были полны воздуха в соответствии с новыми требованиями пейзажной школы Брабанта. Кроме того, Петрониусу нравился веселый характер Энрика. Его маленькие глаза-щелочки светились озорством. И еще Петрониус часто удивлялся, с какой элегантностью маленькие толстые пальцы художника колдовали на холсте, накладывая тончайшие мазки. Только волосами мать-природа обделила Энрика — они редкими пучками торчали во все стороны, не слушаясь хозяина.
— Ну, тогда твой замечательный учитель и покровитель — чулочник, ибо твои чулки в лучшем состоянии, чем твои картины. Или ты называешь эту мазню искусством? — с наигранной серьезностью ответил Петрониус на хвастовство Энрика.
— Ты недооцениваешь важность момента, Петрониус. Ты только что порвал с художником, который пронесет свое ремесло и искусство в следующие века. Твои картины будут тускнеть на сырых стенах в домах ремесленников и торговцев, а мои переживут века и будут выставляться во дворцах!
— Перед окнами, чтобы не пропускать залетных голубей, — усмехнулся Петрониус.
— Ба! — Подмастерье откинул назад свои редкие волосы. — Меня не признают. Такова судьба всех истинных гениев. Они умирают в нищете, как и родились!
— Тогда давай лучше поедим хлеба с маслом, прежде чем ты обеднеешь, Энрик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83