— Товарищи! — Иванов немощными руками развернул листок бумаги и стал читать: — Сегодня мы прощаемся с великим русским человеком, любившим мир, но…
Аркадий неизменно поражался людской вере в ложь. Ведь звучавшие слова имели самое отдаленное отношение к правде. Эти дряхлые ветераны, слезливо прощавшиеся с махровым убийцей, сами были убийцами, хотя не в той мере. Освободи их от артрита в суставах, и они будут орудовать ножом так же решительно, как и во времена своей славной юности. И теперь вот они верили всей этой произносимой над могилой лжи.
Когда Шуксин сменил Иванова, Аркадию захотелось закурить или взять в руки лопату.
— …Сталин, — читал Шуксин. — Его имя для меня по-прежнему священно.
…Любимый генерал Сталина — так называли отца. Когда другие генералы попадали в окружение, не имея ни продовольствия, ни боеприпасов, у них хватало духу сдаться в плен и сохранить жизнь своим подчиненным. Ренко же никогда не сдавался. Он бы не сдался, даже если бы ему командовать было некем, кроме мертвецов. Немцам никак не удавалось взять его в плен. Он прорвался к своим через линию фронта и присоединился к обороне Москвы. На знаменитой фотографии они вдвоем со Сталиным, словно два дьявола, защищающих ад, изучают план метрополитена, намечая планы переброски войск со станции на станцию.
Подошла очередь кругленького Кузнецова. Он говорил, балансируя на краю могилы.
— Сегодня, когда делается все, чтобы оклеветать нашу славную армию…
Голоса напоминали глухое дребезжание треснувшей струны. Аркадий, может быть, и пожалел бы их, если бы не помнил, как они, словно тени его отца, собирались на даче на затягивавшиеся почти до утра ужины и пьяными голосами пели песни, неизменно заканчивая их ревом «ур-р-а-а-а!»
Аркадий не совсем понимал, зачем он пришел. Может быть, ради Белова, который все еще лелеял надежду на примирение отца с сыном. Может, ради матери: ведь ей придется лежать бок о бок со своим убийцей. Он шагнул, чтобы стереть грязь с белой плиты.
— Советская власть, положившая на святой алтарь двадцать миллионов жизней… — бубнил Кузнецов.
— «Нет, не превратились они в жуков, — думал Аркадий. — Такое сравнение слишком мягко, совсем в духе Кафки. Это, скорее, дряхлые трехногие псы, выжившие из ума, но еще злые, готовые кинуться в драку».
Гуля покачивало. Его увешанный орденами и медалями зеленый мундир висел как на вешалке. Он снял фуражку, обнажив пепельно-седые волосы.
— Я вспоминаю последнюю встречу с Кириллом Ильичом Ренко, — Гуль положил руку на гроб из темного дерева с медными ручками. — Это было совсем недавно. Мы вспоминали товарищей по оружию, память о которых вечно горит в наших сердцах. Мы говорили о нынешнем периоде сомнений и самобичевания, так не похожем на наше время железной решимости. Я хочу передать вам слова генерала: «Тем, кто поливает партию грязью, тем, кто забывает об исторических грехах евреев, тем, кто извращает нашу революционную историю, позорит и опошляет наш народ, я говорю: мое знамя было, есть и навсегда останется красным».
— Ладно, с меня достаточно, — сказал Аркадий Белову и пошел обратно по аллее.
— Будут еще выступать, — догнал его Белов.
— Поэтому я и ухожу.
Гуль продолжал пустословить.
— Мы надеялись, что и ты что-нибудь скажешь. Теперь, когда его нет в живых…
— Борис Сергеевич, если бы я расследовал смерть своей матери, я бы арестовал отца. И с радостью бы пристрелил его.
— Аркаша…
— Сама мысль, что этот монстр тихо скончался в своей опочивальне, будет преследовать меня всю жизнь.
Белов сказал упавшим голосом:
— Это было не так.
Аркадий остановился и заставил себя успокоиться.
— Ты говорил о закрытом гробе. Почему?
Белов с трудом отдышался.
— В конце были очень сильные боли. Он говорил, что от него остался только рак. Ему не хотелось такой смерти. Сказал, что предпочитает уйти достойно.
— Он застрелился?
— Прости меня. Я был в соседней комнате. Я…
У Белова подкосились ноги. Аркадий усадил его на скамейку. Он чувствовал, что вел себя по-дурацки: надо было бы раньше поинтересоваться этим. Белов порылся в кармане, повернулся к Аркадию и передал ему пистолет. Это был черный наган с четырьмя тупыми отполированными, как старое серебро, пулями.
— Он просил передать тебе.
— Генерал всегда обладал чувством юмора, — сказал Аркадий.
Когда Аркадий вернулся к воротам, у киоска рядом с могилой Высоцкого шла оживленная торговля. Выглянуло солнце. Поклонники певца, умершего десять лет назад и популярного, как никогда прежде, покупали значки, плакаты, открытки и кассеты с его записями. Вокруг ворот расположились нищие — старушки в белых платочках, с темными от солнца лицами; безногие калеки на костылях и на тележках с роликами. Они окружали выходящих из небольшой желтой кладбищенской церквушки. К церковной ограде были прислонены обтянутые крепом крышки гробов и венки, свитые из еловых веток и гвоздик. Семинаристы торговали с карточного столика Библией, заламывая высокую цену.
Пистолет отца лежал в кармане. Аркадий чувствовал легкое головокружение и с трудом ориентировался в происходящем. Он одинаково ясно видел и жест человеческой печали — вдову, протирающую фотографию на надгробном камне, — и птаху, выклевывающую из могилы червяка. Он был не в состоянии на чем-нибудь сосредоточиться. В ворота въехал похоронный автобус. Из его передней двери вышли родственники. Сзади выкатился гроб, соскользнул и громко стукнулся о землю. Девочка из числа провожающих скорчила комическую гримасу. По крайней мере, так показалось Аркадию. За воротами все еще толклись сослуживцы Родионова и Пенягина. У Аркадия не было желания встречаться с кем-либо из знакомых, и он скользнул в церковь.
В церкви толпились верующие и просто любопытствующие. Все на ногах. Скамей не было. Обстановка напоминала переполненный людьми вокзал, только с благовонием ладана вместо табачного дыма и невидимым хором голосов, возносивших к сводчатому потолку хвалу Господу вместо громкоговорителя. Повсюду были выполненные в византийском стиле иконы с потемневшими от времени ликами святых в серебряных окладах. Возле окон вместо свечей горели лампады. На полу стояли удобно размещенные жестянки с маслом для лампад. Свечи, в зависимости от размера, продавались по тридцать, по пятьдесят копеек и по рублю. Поставленные людьми «за упокой души» или «во здравие», они мирно горели в начищенных до блеска медных подсвечниках. Кажется, Ленин говорил, что религия — опиум для народа… Женщины в черном с медными подносами, покрытыми красным плюшем, собирали пожертвования. Слева в киоске можно было купить открытки с изображениями святых и иконки массового производства. Справа в открытых гробах лежали усопшие с зажженными вокруг них свечами на подставках из кованого чугуна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112