Великое Время! Знал бы ты, кого я тогда прикрывал, не стал бы удивляться.
Сергей смотрит на меня изумленным взглядом:
— Надо же! На такое и у нас не каждый способен…
Пожимаю плечами. Не объяснять же им, что я — такой же, как и они, да и прикрывал-то я не кого-нибудь, а Ленку. Летчик достает фляжку:
— Думаю, Сергей, что гауптштурмфюрер заслужил сегодня наши фронтовые сто грамм?
Сергей кивает и наливает мне полстакана. Летчик говорит:
— Пейте! Вы действительно замечательный летчик. Я рад, что у фюрера стало одним таким меньше.
Вдохнув, выпиваю залпом. Ого! Это спирт. Затаиваю дыхание и мотаю головой. Летчик протягивает мне воды запить и говорит:
— Вам, наверное, интересно знать, кто положил конец вашей летной карьере? Представлюсь: гвардии полковник Андрей Злобин… Что с вами?
Все плывет перед глазами. Что это? Я еще не видел, как выглядит мир в схлопке, может быть, именно так? Хотя нет, наши аналитики этого не допустили бы… Но ведь он, то есть я, взорвался под Смоленском еще тогда, в сорок первом! Как же это… В голове все путается, ноги дрожат…
— Простите, господин полковник, слабость какая-то…
— Садитесь, садитесь, капитан, — подвигает мне табурет Сергей. — Я полагал, что в люфтваффе народ покрепче.
— Тут, Сергей, надо принять во внимание еще и тяжелый бой с «Суперкрепостью», они ведь вели его почти на восьми тысячах, — заступается за меня Андрей.
Или я сам? Кто же? Время разберет!
Меня еще о чем-то спрашивают, я машинально отвечаю, а сам судорожно пытаюсь составить темпоральные уравнения. Какие там, в схлопку, уравнения! Голова идет кругом. Ну и влип! Вдруг память Курта Вольфсдорфа услужливо подсовывает мне эпизод. Воздушный бой над станцией Рославль. Мой ведущий атакует «Пе-2», и на него вдруг откуда-то сваливается «Як» с бортовым номером 17. Мой ведущий горит, но и я расстреливаю этого «Яка». Горящая машина падает на емкости с бензином…
Нет, надо расставить все по своим местам. Собравшись с мыслями, спрашиваю:
— Господин полковник, вы разрешите мне задать вам пару вопросов личного характера?
— Личного? — удивляется Андрей, — Спрашивайте.
— Вы в сорок первом году воевали под Смоленском?
— Да.
— А двадцать шестого октября вы были над станцией Рославль?
Андрей мрачнеет, молчит, потом нехотя отвечает:
— Был.
— Вы летали на «Як-1» с бортовым номером 17?
— К чему вы клоните, гауптман? — Андрей глядит на меня в упор, исподлобья.
— Как же вы выжили, господин полковник? Вы же сами довернули горящую машину на емкости с бензином!
Андрей некоторое время молчит, потом, словно нехотя, цедит сквозь зубы:
— Вот вы о чем. Значит, вы там тоже были? Сам не знаю, как я уцелел… Видимо, выбросило из кабины ударной волной… Долго лежал без сознания, весь переломанный и обожженный. Через несколько часов Рославль взяли наши танкисты и меня подобрали. Был в госпитале. Ноги сильно обгорели… До сих пор ноют в холодную погоду. А вы где там были?
Я молчу, собираясь с духом. Потом, наконец, решаюсь:
— Я тогда летал на «Мессершмите» с бортовым 106. Вы сбили моего ведущего… А я сбил вас. Впрочем, через минуту меня самого сбили.
— А это уже был я! — говорит Сергей.
Несколько минут мы все трое смотрим друг на друга. Потом Андрей говорит:
— Доставай, Серега, коньяк, а то гауптмана наш спирт совсем уложит. Это же надо! Расскажешь кому — не поверят. Какие все-таки тесные дороги у войны!
Время Великое! Андрей, если бы ты знал, какова истинная вероятность такой встречи, ты изумился бы еще больше. Сергей наливает коньяк и открывает банку тушенки:
— Давайте выпьем за эту необычную встречу!
— Нет! — возражаю я. — Давайте выпьем за эту войну, вернее, за то, что она кончается. За то, что она несколько лет заставляла нас убивать друг друга, но никак не смогла этого сделать. Значит, она не всесильна. А раз так, то пусть она сгинет во веки веков!
— Аминь! — подхватывает Андрей, — Вот за это и выпьем. Хороший тост, Курт! Закусывай, закусывай получше. Небось, в рейхе сейчас такой тушенки-то нет?
Я киваю и ем из пододвинутой ко мне банки.
— А что с вами было дальше? — интересуется Сергей.
— После госпиталя меня направили в другую эскадру, и к «Нибелунгам» я уже не попал.
— Ваше счастье, — хмуро улыбается Андрей. — Примерно через год под Белгородом «Молнии» схлестнулись, наконец, с «Нибелунгами» насмерть. Бои шли почти три недели. Мы потеряли примерно треть состава. Но от «Нибелунгов» не осталось и десятой части. Их расформировали.
— Я знаю.
Андрей закуривает и хочет еще что-то спросить. Но в этот момент в прихожей слышится какой-то шум, потом — женский крик:
— Убери лапы, козел!
Звук удара, крик боли, шум падения тела и возня борьбы.
— Что там такое? — спрашивает Андрей. Сергей открывает дверь. В прихожей стоит Ангелика. У нее вид разгневанной Валькирии. Шлемофона нет, волосы растрепаны, верхняя часть комбинезона расстегнута, груди торчат наружу. Глаза мечут молнии, ноздри возбужденно раздуваются. И хотя руки у нее связаны за спиной, она явно способна загрызть любого, кто к ней прикоснется. Ее держит на прицеле автомата молодой солдат. Рука его окровавлена.
— Старшина Ткачук! Где вы там? Доложите, в чем дело, почему шум? — спрашивает Сергей.
С пола, кряхтя от боли, поднимается старшина. Он не может стоять ровно:
— Так что, товарищ подполковник, это тот летчик, точнее, летчица, что на парашюте у артиллеристов приземлилась. Вы приказали его, точнее ее, сюда доставить…
— А что за шум?
— Да лается по-нашему, да еще и лягается, стерва…
Старшине достался хороший удар в промежность. Ай да Ленка!
Солдат добавляет:
— И кусается как тигра. Я попытался ее успокоить, так она мне руку чуть не откусила.
Молодец, Ленка! Только ведь говорил я ей: не геройствуй.
— А что, она себя и у артиллеристов так вела? Это они ее связали? — интересуется Сергей.
— Нет. Там она не выступала. А связали ее мы, когда сюда везли.
— А зачем? — выходит вперед Андрей. — И что, она так и спустилась на парашюте в комбинезоне, расстегнутом до пупа, и с грудями наружу? Или это она у артиллеристов решила заголиться?
Старшина молчит. Андрей некоторое время ждет ответа:
— Ясно. Старшина Ткачук! За непотребное обращение с пленной женщиной: пять суток ареста!
— Товарищ полковник! Так это ж стерва, эсэсовская шкура…
— Слушай, Ткачук! Если бы к твоей сестре немец за пазуху полез и она его вот так бы отоварила, я бы сказал, что она еще мало ему дала. Ты в бою свою ненависть к ним проявляй! А с пленными, тем более с офицерами, а уж паче того с женщинами, веди себя достойно. Короче, еще пять суток, за пререкания!
— Есть, десять суток, — уныло отвечает Ткачук.
— А еще раз за тобой такое замечу, в штрафную роту пойдешь. Скоро Берлин штурмовать будем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123