Снег обычно шел вечером и ночью, а днем подтаивал под ярким горным солнцем. Зимы детства – это пушистый покров, синие тени, оранжевый свет фонарей вечером и сверкающий радужными искрами крупнозернистый наст, яркое, почти яростное солнце в прозрачном голубом небе и парящие на юге четкие бело-синие горы днем.
Здесь фонари на его улице горели зеленоватым светом.
Московские зимы показали ему значение слова «зимовать». Переживать день за днем обжигающие холода, слякотные оттепели, ледяной ветер, бесснежные морозы, бессолнечные дни. Московская зима – серый снег, тусклые унылые деревья, торопливо бегущие от метро к подъезду или входу в магазин прохожие. Серый цвет. Но иногда бывает и так, что, заснув под мерный шорох снега за окном, просыпаешься в совершенной белизне.
…И он проснулся от белизны. Был предрассветный час, когда редеет темнота. Мягкий свет уличных фонарей растворился в перламутровом сиянии свежего снега. Андрей повернулся набок, и его взгляд остановился на предмете, который он специально поставил на вытащенную из кладовки подставку, чтобы смотреть на него, засыпая и пробуждаясь. Над желтоватым льняным кружевом покрова мягко сиял кубок из оникса и серебра, которое на самом-то деле не было серебром, но Андрею хотелось думать, что это настоящее, старое, памятливое серебро. В заполнившей мир белизне кубок до краев был наполнен жемчужным светом и тихо мерцал.
Вот так, наверное, и должен выглядеть Грааль, пронеслась мысль на грани грез и яви. Он должен проступать из белизны и сиять изнутри. Не странно ли, подумал Андрей, видеть мысленно темный фон и сияющий центр композиции и не иметь ни малейшего представления о том, из чего будет эта композиция состоять? Но картина о Святом Граале, мысль о которой жила в его сердце с первого взгляда на ониксовый кубок, наконец стала проступать в воображении как изображение на фотобумаге в проявителе.
Андрей знал, что проявку торопить нельзя. Стоит поторопиться – и выйдет нечто невыразительное, могила для замысла. Даже подготовительные этюды рано делать. Вот когда станет ясно, что за помещение озарено сиянием Грааля и кто смотрит на свет, при котором самый светлый чертог кажется окутанным сумраком, вот тогда можно будет браться за бумагу и уголь, карандаш и кисть.
Желание написать картину о Граале сделалось таким сильным, что впору было застонать, как от боли в сердце. Как там у Гребенщикова? «Я ранен светлой стрелой…»
«Я ранен светлой стрелой… Светлой. Ранен светом». Андрей закрыл глаза, засыпая снова. По ту сторону был мир, укрытый белизной, без теней и резких очертаний, и город проступал голубоватыми растушевками на белом листе. И город лежал у него в ладонях, а Вика смотрела на его ладони, исчерченные паутиной улиц, и в ее русых волосах не таяли крупные снежинки.
Наступал последний день года.
Вечером будут застолья, гулянки, фейерверки, пьяные попевки полузнакомых самим певцам песен, а соседская Серая Тварь заберется, по обыкновению, на балкон, и Андрею придется вынимать ее из-под заснеженного кресла и идти в такую же квартиру на третьем этаже в соседнем подъезде, сдавать пышношерстную кошку Марье Николаевне, которая будет извиняться и приглашать отведать тортика…
Он будет улыбаться, поздравлять и отвечать на поздравления, но главной частью сознания Андрей будет далеко – в темной глубине холста, на котором сияет Грааль и проступают, высветляются рыцари, сородичи Лоэнгрина и собратья Галахада, и дева в тяжелом промокшем плаще, с русой косой и тревожными серо-голубыми глазами…
Я очень люблю Рождество. И Новый год люблю. Хотя последний праздник зародился, если так можно сказать, неестественным путем, он все равно как-то взял да и прижился. Наверное, потому, что это зима. А зима прекрасна. Чиста и спокойна, вся в мелком серебре, яркой лазури неба и алом солнце. А еще я люблю морозные дни, подернутые дымкой. Какие они хрустящие, как пахнет свежеразрезанным арбузом воздух! О, а еще он тонко пахнет мандарином! Этот чудесный запах Нового года, запах подарков и хороводов у елки!
Ах, как они суетятся, бегут, торопятся, роняя на подтаявший снег мандариновые шкурки…
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
…
И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою – нимб золотой.
А еще я хочу большую леденцовую звезду в блестящей фольге на Рождество.
Только кто ж подарит? Опять придется самому покупать…
О-о, эта свалившаяся на Москву и Питер «предрождественская» лихорадка, завезенная из Европы! Она начинается еще в ноябре, витрины магазинов украшаются серебряной мишурой и веночками из искусственного остролиста, на выходах из центральных станций метро раздают листочки с приглашением на распродажи, обещанием скидок, «трех-по-цене-двух» и «двух-по-цене-одного»… Месяц этой суеты превращает Рождество в дату окончания очередной рекламной акции, и после 25 декабря можно вздохнуть, ожидая Нового года – а за ним другого Рождества, Старого Рождества, и тени праздника со странным названием Старый Новый год. Ах, какая путаница с этими зимними праздниками, еще хуже, чем с Пасхой…
В Рождество все немного волхвы – и бегут, бегут по улицам люди, нагруженные пакетами и сумками с дарами, как верблюды трех евангельских царей. Толпа, сошедшая с ума от беспричинной радости грядущего праздника, даже если он только очередной повод посидеть за столом. Ощущение чуда, которое где-то близко и где-то свершится, пусть и не с тобой, незримо царило над городом.
Снег на улицах давно был безжалостно растоптан миллионами ног в грязную кашу. Серый день перетек в расцвеченный огнями вечер. Было не то чтобы холодно, и Кэт в который раз прокляла свою мнительность. Московское благоговение перед прогнозом погоды, будь он трижды неладен! Ведь все равно бегать от двери до двери, что ж кутаться-то? Могла бы просто куртку надеть, но побоялась замерзнуть, зима все-таки, а теперь дубленка давила на уставшие плечи. Почему-то в толпе это было особенно тяжело. Мелькали огни бегущих вывесок, меняли цвет с синего на красный неоновые трубки, складывающиеся в чужие полупонятные слова, из-под колес машин летели грязные брызги, толкались, бежали люди, сливавшиеся в неразличимую, безликую толпу. Кэт остановилась у ограды парковки. Сняла помутневшие очки, принялась протирать – и вдруг замерла, вскинула голову.
Над потоком машин, над оранжевым светом и грязно-серыми валами снега сияла белая церквушка. Мягко мерцали купола-луковки, светились непорочной белизной стены, а в темном проеме колокольни поблескивала одинокая звезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Здесь фонари на его улице горели зеленоватым светом.
Московские зимы показали ему значение слова «зимовать». Переживать день за днем обжигающие холода, слякотные оттепели, ледяной ветер, бесснежные морозы, бессолнечные дни. Московская зима – серый снег, тусклые унылые деревья, торопливо бегущие от метро к подъезду или входу в магазин прохожие. Серый цвет. Но иногда бывает и так, что, заснув под мерный шорох снега за окном, просыпаешься в совершенной белизне.
…И он проснулся от белизны. Был предрассветный час, когда редеет темнота. Мягкий свет уличных фонарей растворился в перламутровом сиянии свежего снега. Андрей повернулся набок, и его взгляд остановился на предмете, который он специально поставил на вытащенную из кладовки подставку, чтобы смотреть на него, засыпая и пробуждаясь. Над желтоватым льняным кружевом покрова мягко сиял кубок из оникса и серебра, которое на самом-то деле не было серебром, но Андрею хотелось думать, что это настоящее, старое, памятливое серебро. В заполнившей мир белизне кубок до краев был наполнен жемчужным светом и тихо мерцал.
Вот так, наверное, и должен выглядеть Грааль, пронеслась мысль на грани грез и яви. Он должен проступать из белизны и сиять изнутри. Не странно ли, подумал Андрей, видеть мысленно темный фон и сияющий центр композиции и не иметь ни малейшего представления о том, из чего будет эта композиция состоять? Но картина о Святом Граале, мысль о которой жила в его сердце с первого взгляда на ониксовый кубок, наконец стала проступать в воображении как изображение на фотобумаге в проявителе.
Андрей знал, что проявку торопить нельзя. Стоит поторопиться – и выйдет нечто невыразительное, могила для замысла. Даже подготовительные этюды рано делать. Вот когда станет ясно, что за помещение озарено сиянием Грааля и кто смотрит на свет, при котором самый светлый чертог кажется окутанным сумраком, вот тогда можно будет браться за бумагу и уголь, карандаш и кисть.
Желание написать картину о Граале сделалось таким сильным, что впору было застонать, как от боли в сердце. Как там у Гребенщикова? «Я ранен светлой стрелой…»
«Я ранен светлой стрелой… Светлой. Ранен светом». Андрей закрыл глаза, засыпая снова. По ту сторону был мир, укрытый белизной, без теней и резких очертаний, и город проступал голубоватыми растушевками на белом листе. И город лежал у него в ладонях, а Вика смотрела на его ладони, исчерченные паутиной улиц, и в ее русых волосах не таяли крупные снежинки.
Наступал последний день года.
Вечером будут застолья, гулянки, фейерверки, пьяные попевки полузнакомых самим певцам песен, а соседская Серая Тварь заберется, по обыкновению, на балкон, и Андрею придется вынимать ее из-под заснеженного кресла и идти в такую же квартиру на третьем этаже в соседнем подъезде, сдавать пышношерстную кошку Марье Николаевне, которая будет извиняться и приглашать отведать тортика…
Он будет улыбаться, поздравлять и отвечать на поздравления, но главной частью сознания Андрей будет далеко – в темной глубине холста, на котором сияет Грааль и проступают, высветляются рыцари, сородичи Лоэнгрина и собратья Галахада, и дева в тяжелом промокшем плаще, с русой косой и тревожными серо-голубыми глазами…
Я очень люблю Рождество. И Новый год люблю. Хотя последний праздник зародился, если так можно сказать, неестественным путем, он все равно как-то взял да и прижился. Наверное, потому, что это зима. А зима прекрасна. Чиста и спокойна, вся в мелком серебре, яркой лазури неба и алом солнце. А еще я люблю морозные дни, подернутые дымкой. Какие они хрустящие, как пахнет свежеразрезанным арбузом воздух! О, а еще он тонко пахнет мандарином! Этот чудесный запах Нового года, запах подарков и хороводов у елки!
Ах, как они суетятся, бегут, торопятся, роняя на подтаявший снег мандариновые шкурки…
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
…
И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою – нимб золотой.
А еще я хочу большую леденцовую звезду в блестящей фольге на Рождество.
Только кто ж подарит? Опять придется самому покупать…
О-о, эта свалившаяся на Москву и Питер «предрождественская» лихорадка, завезенная из Европы! Она начинается еще в ноябре, витрины магазинов украшаются серебряной мишурой и веночками из искусственного остролиста, на выходах из центральных станций метро раздают листочки с приглашением на распродажи, обещанием скидок, «трех-по-цене-двух» и «двух-по-цене-одного»… Месяц этой суеты превращает Рождество в дату окончания очередной рекламной акции, и после 25 декабря можно вздохнуть, ожидая Нового года – а за ним другого Рождества, Старого Рождества, и тени праздника со странным названием Старый Новый год. Ах, какая путаница с этими зимними праздниками, еще хуже, чем с Пасхой…
В Рождество все немного волхвы – и бегут, бегут по улицам люди, нагруженные пакетами и сумками с дарами, как верблюды трех евангельских царей. Толпа, сошедшая с ума от беспричинной радости грядущего праздника, даже если он только очередной повод посидеть за столом. Ощущение чуда, которое где-то близко и где-то свершится, пусть и не с тобой, незримо царило над городом.
Снег на улицах давно был безжалостно растоптан миллионами ног в грязную кашу. Серый день перетек в расцвеченный огнями вечер. Было не то чтобы холодно, и Кэт в который раз прокляла свою мнительность. Московское благоговение перед прогнозом погоды, будь он трижды неладен! Ведь все равно бегать от двери до двери, что ж кутаться-то? Могла бы просто куртку надеть, но побоялась замерзнуть, зима все-таки, а теперь дубленка давила на уставшие плечи. Почему-то в толпе это было особенно тяжело. Мелькали огни бегущих вывесок, меняли цвет с синего на красный неоновые трубки, складывающиеся в чужие полупонятные слова, из-под колес машин летели грязные брызги, толкались, бежали люди, сливавшиеся в неразличимую, безликую толпу. Кэт остановилась у ограды парковки. Сняла помутневшие очки, принялась протирать – и вдруг замерла, вскинула голову.
Над потоком машин, над оранжевым светом и грязно-серыми валами снега сияла белая церквушка. Мягко мерцали купола-луковки, светились непорочной белизной стены, а в темном проеме колокольни поблескивала одинокая звезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127