В этой Иллюзор-Москве имеется и дом номер 302-бис на Садовой, и давным-давно переделанное под «Макдоналдс» кафе «Лира», и дом Фамусова, и множество всякого другого – реально бывшего и не-бывшего, но существующего.
Значит, многомерность, которую он временами видит, – не бред? Не его выдумка? Это существует на самом деле? И по ней, наверное, даже можно ходить?
Да, конечно! Они же бежали с Викой именно по такой Москве!
Но почему раньше такого не бывало? Что это было? Случайность?
Или… кто-то пропустил их? Раскрыл границы?
Он снова бросился к тетради.
Чтение продвигалось медленно, поскольку Андрей принялся бешено рыться в книгах, пытаясь уловить ассоциации автора. Видно было, что тот писал для себя, полно было сокращенных заметок, отсылок к разным авторам, половины которых он и не знал. Хорошо, что тетя Поля была большой книгочейкой и собрала хорошую библиотеку. Чем больше он читал, тем сильнее проникался идеями автора коричневой тетрадки, писавшего старомодным почерком с ятями и фитами.
В конце концов, только дураки не верят собственным глазам, как в американских триллерах средней руки, где тупость окружающих – непременный фон для подвигов проницательного героя. А Андрей черный лимузин видел своими глазами, и не раз.
И был в его жизни «женский Шаолинь», со светящимся скринсейвером в виде фигур Лиссажу и с ведьмовскими экзерсисами под неумолкающий щебет Лизы, Лены и Леси, с молчаливым одобрением зеленоглазой Людмилы. И Витькин рассказ после майского выезда на фест «Гнездовья ветров» – о призрачной собаке, о растаявших «терминаторах» и парне из ниоткуда…
«То были пузыри земли…»
Записи в тетрадке не ограничивались только временами довоенными. Фомины, пусть и застрявшие между жизнью и смертью, имели доступ к информации. Может, старая радиотарелка на стене вещала голосами нынешних программ, может. Вика приносила газеты? Спросить бы.
«…Следя за нынешними событиями и нашим нынешним положением, не могу я не заметить усиления материальных проявлений определенных мифов. Массовое сознание – страшная сила. И миф о кровавой гэбне, самый страшный для моей семьи, выращивается на сей унавоженной почве, и поливается, и лелеется. Но кем? Кто сидит и где, кто направляет массовое сознание? И зачем ему? И есть ли способ ему противостоять?
И почему это вижу и понимаю я, мертвый, а не живые?
Я начинаю верить в существование дьявола.
Но я еще не готов поверить в Бога…»
И вот тетрадь закончилась.
Стояла глубокая ночь. Голова переполнилась. Глаза устали, а спать совсем не хотелось. За окном горел бледный фонарь, свет отражался в узком прямоугольнике зеркала и словно концентрировался в ониксовом кубке. Он светился сам.
«Если все так, если наши мечтания и мысли где-то обретают жизнь, то, значит, далеко-далеко есть и Грааль. Чем бы он ни был на самом деле, за сотни лет о нем привыкли думать как о чаше. А что в той чаше?»
Андрей поднялся, подошел к серванту.
Капля крови, упавшая в сосуд, стала светом, чистым, первозданным, еще не оскверненным. Светом, который для грешного взора ослепителен… Какова Чаша – кто знает? Но если вдруг удастся создать ее образ, написать Грааль, то где-то он станет именно таким… настоящим?
А зачем, черт побери?
А потому что надо.
Андрей почему-то знал, что надо. Вряд ли получится… Но разве это повод не попытаться, особенно если в груди болит от ПОТРЕБНОСТИ написать Грааль?
И тогда Грааль проглянет с холста, проявится из той высшей реальности, в которой он пребывает…
И можно будет отправиться к нему, и найти, и просить…
Просить о Вике. О ее родителях и сестренке.
– Но я ведь не потому хотел его написать. Я всегда этого хотел, – пробормотал Андрей, словно оправдываясь перед кем-то. – Я только сейчас понял. Когда Вика…
Понял, почему уже трижды пришлось начинать заново. Почему видение не желает ложиться на холст. Чье сердце не истекает кровью незримой раны, тот не познает Грааля. И не дано этого было несостоявшемуся архитектору, посредственному пейзажисту и среднему дизайнеру Андрею Соколову, пока осенним днем любовь-охотница не выскочила из-за угла и не поразила его в самое сердце своим ясеневым копьем.
В центре Москвы остались еще полузаброшенные дома, до которых почему-то не дошли руки ни у «новых русских», ни у мэрии, ни у кого бы там ни было еще. Ютятся там какие-нибудь вымирающие организации, конторы с километровыми аббревиатурами, клубы или кишащие крысами, тараканами и призраками коммуналки. А если дом уже расселен, то одни призраки да бомжи. Судьба таких домов в любом случае незавидна. Либо снесут, либо выпотрошат и набьют евроначинкой. И призракам станет жить негде. И поселится в этих домах пустота. А дома уйдут, погрузятся в другую Москву, и ничто больше не будет связывать этот кусочек Москвы с ушедшей в другие измерения. И постепенно эта Москва оторвется, как изъеденный до кружевных прожилок прошлогодний лист, и унесет ее в никуда…
Один такой нелепый, но еще живой пока дом стоит в Кадашевском переулке под номером девять. Напоминает он чудовище Франкенштейна, потому как слеплен из совершенно различных частей – одна, стоящая торцом к переулку, явно помнит не один век, если судить по тому, как глубоко ушел в землю первый этаж. Вторая, которая тянется вдоль переулка, – порождение годов двадцатых. Потом, годах, видимо, в сороковых, достроили еще блок. В чистом же дворике сидит каменный тоскливый бульдог, какой-то зеленоватый и удивительно напоминающий монструозную жабу из рассказов Говарда или Лавкрафта. Каких годов рождения эта псожаба – кто знает?
Место тут нежилое, и поздним вечером улицы темны, пусты и пугающи. Но в тот вечер, один из вечеров начала лета, в переулке было необычно людно, хотя не все, кто входил в этот странный дом, были людьми. Загадочные визитеры входили во двор, проходили мимо немой псожабы, поднимались по небольшой лесенке к чугунной арочной двери справа от огромного конструктивистского окна и исчезали в недрах дома.
Правда, некому было взирать на это странное зрелище. Разве что какой-то алкаш с огромным косматым ньюфом болтался по молчаливому темному переулку, бормоча что-то под нос.
Гости входили в чугунную дверь и неожиданно попадали в уютный коридор, пахнущий воском и старым деревом, а затем – в гостиную, залитую светом толстых белых восковых свечей. В центре комнаты, обтянутой темно-синим с золотыми цветами шелком, стоял огромный дубовый стол, окруженный тяжелыми креслами с обивкой в цвет стен. Тяжелые шторы синего бархата завешивали окна – кроме одного, выходившего в цветущий сад под полной луной. И свет ее был таким ярким, что свечи были просто не нужны. Наверное, их зажгли просто так, для красоты, потому что они и вправду были красивы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Значит, многомерность, которую он временами видит, – не бред? Не его выдумка? Это существует на самом деле? И по ней, наверное, даже можно ходить?
Да, конечно! Они же бежали с Викой именно по такой Москве!
Но почему раньше такого не бывало? Что это было? Случайность?
Или… кто-то пропустил их? Раскрыл границы?
Он снова бросился к тетради.
Чтение продвигалось медленно, поскольку Андрей принялся бешено рыться в книгах, пытаясь уловить ассоциации автора. Видно было, что тот писал для себя, полно было сокращенных заметок, отсылок к разным авторам, половины которых он и не знал. Хорошо, что тетя Поля была большой книгочейкой и собрала хорошую библиотеку. Чем больше он читал, тем сильнее проникался идеями автора коричневой тетрадки, писавшего старомодным почерком с ятями и фитами.
В конце концов, только дураки не верят собственным глазам, как в американских триллерах средней руки, где тупость окружающих – непременный фон для подвигов проницательного героя. А Андрей черный лимузин видел своими глазами, и не раз.
И был в его жизни «женский Шаолинь», со светящимся скринсейвером в виде фигур Лиссажу и с ведьмовскими экзерсисами под неумолкающий щебет Лизы, Лены и Леси, с молчаливым одобрением зеленоглазой Людмилы. И Витькин рассказ после майского выезда на фест «Гнездовья ветров» – о призрачной собаке, о растаявших «терминаторах» и парне из ниоткуда…
«То были пузыри земли…»
Записи в тетрадке не ограничивались только временами довоенными. Фомины, пусть и застрявшие между жизнью и смертью, имели доступ к информации. Может, старая радиотарелка на стене вещала голосами нынешних программ, может. Вика приносила газеты? Спросить бы.
«…Следя за нынешними событиями и нашим нынешним положением, не могу я не заметить усиления материальных проявлений определенных мифов. Массовое сознание – страшная сила. И миф о кровавой гэбне, самый страшный для моей семьи, выращивается на сей унавоженной почве, и поливается, и лелеется. Но кем? Кто сидит и где, кто направляет массовое сознание? И зачем ему? И есть ли способ ему противостоять?
И почему это вижу и понимаю я, мертвый, а не живые?
Я начинаю верить в существование дьявола.
Но я еще не готов поверить в Бога…»
И вот тетрадь закончилась.
Стояла глубокая ночь. Голова переполнилась. Глаза устали, а спать совсем не хотелось. За окном горел бледный фонарь, свет отражался в узком прямоугольнике зеркала и словно концентрировался в ониксовом кубке. Он светился сам.
«Если все так, если наши мечтания и мысли где-то обретают жизнь, то, значит, далеко-далеко есть и Грааль. Чем бы он ни был на самом деле, за сотни лет о нем привыкли думать как о чаше. А что в той чаше?»
Андрей поднялся, подошел к серванту.
Капля крови, упавшая в сосуд, стала светом, чистым, первозданным, еще не оскверненным. Светом, который для грешного взора ослепителен… Какова Чаша – кто знает? Но если вдруг удастся создать ее образ, написать Грааль, то где-то он станет именно таким… настоящим?
А зачем, черт побери?
А потому что надо.
Андрей почему-то знал, что надо. Вряд ли получится… Но разве это повод не попытаться, особенно если в груди болит от ПОТРЕБНОСТИ написать Грааль?
И тогда Грааль проглянет с холста, проявится из той высшей реальности, в которой он пребывает…
И можно будет отправиться к нему, и найти, и просить…
Просить о Вике. О ее родителях и сестренке.
– Но я ведь не потому хотел его написать. Я всегда этого хотел, – пробормотал Андрей, словно оправдываясь перед кем-то. – Я только сейчас понял. Когда Вика…
Понял, почему уже трижды пришлось начинать заново. Почему видение не желает ложиться на холст. Чье сердце не истекает кровью незримой раны, тот не познает Грааля. И не дано этого было несостоявшемуся архитектору, посредственному пейзажисту и среднему дизайнеру Андрею Соколову, пока осенним днем любовь-охотница не выскочила из-за угла и не поразила его в самое сердце своим ясеневым копьем.
В центре Москвы остались еще полузаброшенные дома, до которых почему-то не дошли руки ни у «новых русских», ни у мэрии, ни у кого бы там ни было еще. Ютятся там какие-нибудь вымирающие организации, конторы с километровыми аббревиатурами, клубы или кишащие крысами, тараканами и призраками коммуналки. А если дом уже расселен, то одни призраки да бомжи. Судьба таких домов в любом случае незавидна. Либо снесут, либо выпотрошат и набьют евроначинкой. И призракам станет жить негде. И поселится в этих домах пустота. А дома уйдут, погрузятся в другую Москву, и ничто больше не будет связывать этот кусочек Москвы с ушедшей в другие измерения. И постепенно эта Москва оторвется, как изъеденный до кружевных прожилок прошлогодний лист, и унесет ее в никуда…
Один такой нелепый, но еще живой пока дом стоит в Кадашевском переулке под номером девять. Напоминает он чудовище Франкенштейна, потому как слеплен из совершенно различных частей – одна, стоящая торцом к переулку, явно помнит не один век, если судить по тому, как глубоко ушел в землю первый этаж. Вторая, которая тянется вдоль переулка, – порождение годов двадцатых. Потом, годах, видимо, в сороковых, достроили еще блок. В чистом же дворике сидит каменный тоскливый бульдог, какой-то зеленоватый и удивительно напоминающий монструозную жабу из рассказов Говарда или Лавкрафта. Каких годов рождения эта псожаба – кто знает?
Место тут нежилое, и поздним вечером улицы темны, пусты и пугающи. Но в тот вечер, один из вечеров начала лета, в переулке было необычно людно, хотя не все, кто входил в этот странный дом, были людьми. Загадочные визитеры входили во двор, проходили мимо немой псожабы, поднимались по небольшой лесенке к чугунной арочной двери справа от огромного конструктивистского окна и исчезали в недрах дома.
Правда, некому было взирать на это странное зрелище. Разве что какой-то алкаш с огромным косматым ньюфом болтался по молчаливому темному переулку, бормоча что-то под нос.
Гости входили в чугунную дверь и неожиданно попадали в уютный коридор, пахнущий воском и старым деревом, а затем – в гостиную, залитую светом толстых белых восковых свечей. В центре комнаты, обтянутой темно-синим с золотыми цветами шелком, стоял огромный дубовый стол, окруженный тяжелыми креслами с обивкой в цвет стен. Тяжелые шторы синего бархата завешивали окна – кроме одного, выходившего в цветущий сад под полной луной. И свет ее был таким ярким, что свечи были просто не нужны. Наверное, их зажгли просто так, для красоты, потому что они и вправду были красивы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127