Линию вашей судьбы на правой ладони пересекает совершенно отчетливая арабская литера.
— И что же она означает? — спросил я, памятуя, что эта «литера» — не что иное, как след от детского ожога кипятком.
— Это может означать только одно. — Маэстро строго взглянул мне в глаза. — Хотя наука хиромантия туманна и допускает двоякое, троякое, а подчас и четверо— и пятиякое толкование знамений, но знак на вашей ладони свидетельствует о том, что в самое ближайшее время, господин барон, вам суждено встретиться с жестоким и коварным врагом…
— А кто это будет?
— Сие мне неведомо, — отвечал маэстро. — Вы вступите с этим врагом в схватку, которая может оказаться смертельной.
— Гм! — сказал я. — И кто же победит? Я? Или враг?
— Линия вашей судьбы не дает на это четкого ответа. Как вы можете видеть, после пересечения с арабской литерой она разветвляется на несколько более тонких линий, стремящихся в разные стороны.
— И что же это значит?
— Это значит, что даже Господу Богу неизвестно, чем закончится ваш поединок. Вам остается надеяться только на самого себя.
Хотя я и не верю в хиромантию, предсказание меня заинтриговало.
— Маэстро! — сказал я. — Может быть, вы все-таки ошибаетесь? Ибо, насколько мне известно, никаких врагов у меня нет…
— Это вам только кажется, — резко перебил меня маэстро, — и вообще, молодой человек, я занимаюсь хиромантией уже более пятидесяти лет и никогда не ошибаюсь, за исключением разгадки знамений с пятияким значением, и даже тогда я остаюсь близок к истине!
— Извините ради Бога! — сказал я. — Я не хотел вас обижать.
— Извиняться, — резко отвечал маэстро, — будете потом, когда мое предсказание сбудется! А сбудется оно неминуемо!
— А нельзя ли, — спросил я, — как-нибудь этого избежать? Знаете ли, перспектива смертельной схватки меня как-то не очень прельщает…
— Избежать? А зачем?
Такой ответ изумил меня до крайности.
— Как зачем?
— Зачем, юноша, зачем? Своим уклонением от предначертанного вы лишь отсрочите смертельный поединок, но никоим образом его не избежите!
Согласись, Леопольд, тут есть отчего загрустить. Все-таки мрачное предсказание остается мрачным предсказанием, и, даже изреченное совершеннейшим безумцем, оно способно надолго испортить настроение. Впрочем, я немного сгоряча опорочил любезного маэстро. Чудаком его назвать можно, но уж никак не безумцем.
— Но не стоит отчаиваться, юноша, — продолжал он. — В моем лице вы видите надежного своего союзника. Также добавлю, что то, что вы встретили меня, — предзнаменование как нельзя более благоприятное!
— Хотелось бы в это верить, — сказал я.
— Разговор с вами, — сказал маэстро, — мы продолжим немного позже, а сейчас я хочу, чтобы вы представили меня вот этим дамам.
Увидев выходящих из-под сводов усыпальницы мать и сестру, маэстро раскланялся столь учтиво, что даже несколько раз подпрыгнул и дважды, подобно волчку, обернулся вокруг своей оси.
И мать, и Клара испуганно отшатнулись. Клара в возмущении покрутила пальцем у виска.
— Не получилось знакомство! — Маэстро был заметно удручен. — А жаль! Во время оно я слыл среди дам приятным собеседником. Дамы, молодой человек, не хвастаясь скажу, сходили с ума от одного моего вида. Лучшие красавицы Баден-Бадена, Ниццы, Бата и даже холодные снежные королевы завьюженного Санкт-Петербурга бросались к моим ногам, желая растаять в моих пылких объятиях. А однажды, скажу вам по секрету, если уж мы вспомнили Санкт-Петербург, меня пыталась увлечь на свое ложе сама императрица Екатерина. Она, помнится, прислала мне записку настолько откровенного содержания, что мне даже немного неловко вам ее пересказывать. Но, впрочем, я улавливаю флюиды вашего немого любопытства. А принцип движения науки, чтоб вы, юноша, имели в виду: «Любопытствующий да удовлетворит свое любопытство!»
В продолжение своей речи маэстро неустанно совершал поистине неистовые прыжки, причудливо раскланивался, залезал на некоторое время под столы, если таковые встречались на нашем пути. Несколько раз маэстро терял парик, и нам приходилось возвращаться в уже пройденные галереи. В конце концов парик неизменно находился, и маэстро торжественно, как короной, венчал им свою пушистую макушку (я не зря употребляю слово «пушистую», поскольку волосы на голове моего ученого собеседника произрастали лишь в некоторых, немногих, местах, были седы и напоминали птичий пух).
— Посему — пересказываю. Невзирая на множество прошедших лет, память моя по-прежнему остра. Итак, записка! Гм-гм-гм, как же она начиналась? А, да! «Дорогой маэстро!» Заметьте, юноша, уже тогда я носил гордое звание — маэстро. Это, я вам скажу, не такая чепуха, как все эти ваши графские, баронские и герцогские титулы. Звание маэстро надо заслужить! О да! Так вот, продолжаю. «Дорогой маэстро! — писала сия северная Афродита вашему покорному слуге. — Дорогой, дражайший и любимейший маэстро! Третьего дня заметила вас в свой монокль гуляющим в парке. Вы, как я поняла, перемежали занятия ботаникой с деятельным исследованием так называемых прелестей княгини N. О, шалунишка! Да на кой, извиняюсь, ляд сдалась вам эта дура, корова и б…». — Маэстро запнулся. — Тысяча извинений, мой юный друг, эту часть письма я вынужден буду пропустить, поскольку она все-таки не предназначена для ваших юных ушей. Приведу лишь заключительные строки:
«Если же моя эпистола воспламенила вас, мой друг, должным образом, не медлите — сей же ночью я жду вас. Из окна третьего этажа моего дворца, со стороны черного хода спущена будет веревочная лестница, поднявшись по которой пройдете коридором, повернете направо, налево, спуститесь по лестнице. У дверей будет стоять здоровенный олух. Смело бейте ему по морде, о мой храбрый Селадон, можете ударить несколько раз, он не обидится. Приходите же, не медлите! Мы воспоем хвалебную песнь Эроту, подобной которой не пелось еще никогда!
Всегда ваша — Кики.
P.S. А то тут у нас тоска такая, хоть вой. Уже и на коней начинаешь заглядываться».
Письмо пахло такими божественнейшими духами, что я и по сей день не могу забыть их аромат! И вот настала ночь…
— И вы пошли? — спросил я.
— Увы, кет! Напротив, я бежал из Санкт-Петербурга.
— Почему же?
— По очень простой причине. В ту пору я очень жестоко страдал от французской свинки и вполне справедливо опасался заразить Ее Императорское Величество сей малоприятной хворью. Да-с! Но, собственно, к чему стал я все это вам рассказывать?
Я пожал плечами, набил трубку отборным турецким табаком и закурил. Некоторое время мы шли по коридорам замка в полнейшем молчании. Слабые, замученные лучики света едва пробивались сквозь вековую пыль, осевшую на стеклах. На оконных рамах располагались целые кладбища мух, пауков и сороконожек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— И что же она означает? — спросил я, памятуя, что эта «литера» — не что иное, как след от детского ожога кипятком.
— Это может означать только одно. — Маэстро строго взглянул мне в глаза. — Хотя наука хиромантия туманна и допускает двоякое, троякое, а подчас и четверо— и пятиякое толкование знамений, но знак на вашей ладони свидетельствует о том, что в самое ближайшее время, господин барон, вам суждено встретиться с жестоким и коварным врагом…
— А кто это будет?
— Сие мне неведомо, — отвечал маэстро. — Вы вступите с этим врагом в схватку, которая может оказаться смертельной.
— Гм! — сказал я. — И кто же победит? Я? Или враг?
— Линия вашей судьбы не дает на это четкого ответа. Как вы можете видеть, после пересечения с арабской литерой она разветвляется на несколько более тонких линий, стремящихся в разные стороны.
— И что же это значит?
— Это значит, что даже Господу Богу неизвестно, чем закончится ваш поединок. Вам остается надеяться только на самого себя.
Хотя я и не верю в хиромантию, предсказание меня заинтриговало.
— Маэстро! — сказал я. — Может быть, вы все-таки ошибаетесь? Ибо, насколько мне известно, никаких врагов у меня нет…
— Это вам только кажется, — резко перебил меня маэстро, — и вообще, молодой человек, я занимаюсь хиромантией уже более пятидесяти лет и никогда не ошибаюсь, за исключением разгадки знамений с пятияким значением, и даже тогда я остаюсь близок к истине!
— Извините ради Бога! — сказал я. — Я не хотел вас обижать.
— Извиняться, — резко отвечал маэстро, — будете потом, когда мое предсказание сбудется! А сбудется оно неминуемо!
— А нельзя ли, — спросил я, — как-нибудь этого избежать? Знаете ли, перспектива смертельной схватки меня как-то не очень прельщает…
— Избежать? А зачем?
Такой ответ изумил меня до крайности.
— Как зачем?
— Зачем, юноша, зачем? Своим уклонением от предначертанного вы лишь отсрочите смертельный поединок, но никоим образом его не избежите!
Согласись, Леопольд, тут есть отчего загрустить. Все-таки мрачное предсказание остается мрачным предсказанием, и, даже изреченное совершеннейшим безумцем, оно способно надолго испортить настроение. Впрочем, я немного сгоряча опорочил любезного маэстро. Чудаком его назвать можно, но уж никак не безумцем.
— Но не стоит отчаиваться, юноша, — продолжал он. — В моем лице вы видите надежного своего союзника. Также добавлю, что то, что вы встретили меня, — предзнаменование как нельзя более благоприятное!
— Хотелось бы в это верить, — сказал я.
— Разговор с вами, — сказал маэстро, — мы продолжим немного позже, а сейчас я хочу, чтобы вы представили меня вот этим дамам.
Увидев выходящих из-под сводов усыпальницы мать и сестру, маэстро раскланялся столь учтиво, что даже несколько раз подпрыгнул и дважды, подобно волчку, обернулся вокруг своей оси.
И мать, и Клара испуганно отшатнулись. Клара в возмущении покрутила пальцем у виска.
— Не получилось знакомство! — Маэстро был заметно удручен. — А жаль! Во время оно я слыл среди дам приятным собеседником. Дамы, молодой человек, не хвастаясь скажу, сходили с ума от одного моего вида. Лучшие красавицы Баден-Бадена, Ниццы, Бата и даже холодные снежные королевы завьюженного Санкт-Петербурга бросались к моим ногам, желая растаять в моих пылких объятиях. А однажды, скажу вам по секрету, если уж мы вспомнили Санкт-Петербург, меня пыталась увлечь на свое ложе сама императрица Екатерина. Она, помнится, прислала мне записку настолько откровенного содержания, что мне даже немного неловко вам ее пересказывать. Но, впрочем, я улавливаю флюиды вашего немого любопытства. А принцип движения науки, чтоб вы, юноша, имели в виду: «Любопытствующий да удовлетворит свое любопытство!»
В продолжение своей речи маэстро неустанно совершал поистине неистовые прыжки, причудливо раскланивался, залезал на некоторое время под столы, если таковые встречались на нашем пути. Несколько раз маэстро терял парик, и нам приходилось возвращаться в уже пройденные галереи. В конце концов парик неизменно находился, и маэстро торжественно, как короной, венчал им свою пушистую макушку (я не зря употребляю слово «пушистую», поскольку волосы на голове моего ученого собеседника произрастали лишь в некоторых, немногих, местах, были седы и напоминали птичий пух).
— Посему — пересказываю. Невзирая на множество прошедших лет, память моя по-прежнему остра. Итак, записка! Гм-гм-гм, как же она начиналась? А, да! «Дорогой маэстро!» Заметьте, юноша, уже тогда я носил гордое звание — маэстро. Это, я вам скажу, не такая чепуха, как все эти ваши графские, баронские и герцогские титулы. Звание маэстро надо заслужить! О да! Так вот, продолжаю. «Дорогой маэстро! — писала сия северная Афродита вашему покорному слуге. — Дорогой, дражайший и любимейший маэстро! Третьего дня заметила вас в свой монокль гуляющим в парке. Вы, как я поняла, перемежали занятия ботаникой с деятельным исследованием так называемых прелестей княгини N. О, шалунишка! Да на кой, извиняюсь, ляд сдалась вам эта дура, корова и б…». — Маэстро запнулся. — Тысяча извинений, мой юный друг, эту часть письма я вынужден буду пропустить, поскольку она все-таки не предназначена для ваших юных ушей. Приведу лишь заключительные строки:
«Если же моя эпистола воспламенила вас, мой друг, должным образом, не медлите — сей же ночью я жду вас. Из окна третьего этажа моего дворца, со стороны черного хода спущена будет веревочная лестница, поднявшись по которой пройдете коридором, повернете направо, налево, спуститесь по лестнице. У дверей будет стоять здоровенный олух. Смело бейте ему по морде, о мой храбрый Селадон, можете ударить несколько раз, он не обидится. Приходите же, не медлите! Мы воспоем хвалебную песнь Эроту, подобной которой не пелось еще никогда!
Всегда ваша — Кики.
P.S. А то тут у нас тоска такая, хоть вой. Уже и на коней начинаешь заглядываться».
Письмо пахло такими божественнейшими духами, что я и по сей день не могу забыть их аромат! И вот настала ночь…
— И вы пошли? — спросил я.
— Увы, кет! Напротив, я бежал из Санкт-Петербурга.
— Почему же?
— По очень простой причине. В ту пору я очень жестоко страдал от французской свинки и вполне справедливо опасался заразить Ее Императорское Величество сей малоприятной хворью. Да-с! Но, собственно, к чему стал я все это вам рассказывать?
Я пожал плечами, набил трубку отборным турецким табаком и закурил. Некоторое время мы шли по коридорам замка в полнейшем молчании. Слабые, замученные лучики света едва пробивались сквозь вековую пыль, осевшую на стеклах. На оконных рамах располагались целые кладбища мух, пауков и сороконожек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66