— Он резко схватил меня своими омерзительными пальцами, сжал ими мою левую руку, поднял ее: — Вот, смотрите, перворожденные. Видите ли вы этот знак на его левой ладони?
Его крючковатый коготь указал на «арабскую литеру», пересекающую мою ладонь. «Литера» эта, как ты помнишь, есть не более чем давний ожог кипятком.
— Вот! Вы видите! Если кто-то после этого скажет мне, что это вовсе не знак, я сам растерзаю того на мелкие клочки! Пусть это мясо сделает свое дело, а уж потом-то мы его растерзаем!
— Кого это ты собрался растерзать, о жаба? — раздался вдруг неподалеку сильный и глубокий голос. — Не ты ли не так давно всего лишь жалко квакал на поганых мерзлых болотах Эрсиманх? Не ты ли в конвульсиях выпрашивал у прохожих хоть маленький кусок дерьмеца, ибо кишки твои слипались от голода?
Из темноты выступила рослая фигура, очертания ее скрывались под складками яркого, разноцветного, увешанного фигурными блестками плаща. Незнакомец повелительно простер перед собой руку.
— И что же я вижу? — продолжал он свою гневную речь. — Жаба Лягв сделался теперь чуть ли не верховным главой всей нечисти! Быстро же ты сделал карьеру, болотное страшилище.
— Уйди отсюда! — Голос Лягва изменился. Если раньше он грохотал, как большой гулкий барабан, то теперь звуковые модуляции, исходившие из его щелеобразного рта, можно было назвать тихими, но угрожающими, как шипение змеи. — Никто не звал тебя сюда, приспешник жалкого Мерлина! Достаточно того, что мы терпим твое присутствие в замке, так не вмешивайся хотя бы в наши дела! Уйди отсюда, не гневи повелителя!
— Ты, вонючая лягушка, обнаглел уже настолько, что дерзновенно приказываешь уйти посланнику самого великого волшебника во всем мире!
— Ой-ой-ой! — скривился рот жабы. — Твой великий Мерлин уже давно не велик. Он превратился в смердящую кучу мощей и немощей. Не пугай меня этим чучелом, а то как бы я не обделался со страху!
Чудовища визгливо и пронзительно захохотали. Но смех их тут же иссяк, когда складки плаща распахнулись и из самой груди неведомого обладателя плаща вырвалась молния — ослепляющая, жалящая. Раздался грохот, потрясший самые стены замка. Я видел, как молния буквально сплелась кольцами, опутывая туловище жабы, которая уже не держала меня. От ужаса я рухнул на пол, не в силах оторвать взгляда от Хранителя власти, конвульсирующего в кольце молний.
Лягв, опутанный атмосферным огнем, как веревкой, повалился на пол, брызжа слюной, горло его исторгало сиплые вопли, уродливое тело судорожно сокращалось.
Незнакомец громко щелкнул пальцами. Молнии исчезли. Жаба Лягв беспомощно катался по полу, воя от боли.
— Запомни этот урок, Лягв, — прогрохотал испускатель молний, — запомни и не повторяй своих ошибок! Никогда не дерзи мне!
— От тебя скоро не останется и мокрого места! — с очевидной яростью проквакал Лягв, вставая на лапы. — Вернется повелитель, он уничтожит и Мерлина, и тебя, жалкий старикашка!
— Я здесь затем, чтобы ваш господин никогда не вернулся, — спокойно отвечал незнакомец. — Пойдем, малыш, — сказал он, протягивая мне твердую морщинистую ладонь, и я, как годовалый ребенок, схватился, буквально вцепился в нее.
— Пойдемте, — пробормотал я, чувствуя, как тяжелеют мои веки, а затем благословенное забытье охватило меня, и хрупкое мое тельце стали возносить и низвергать гигантские темные валы, меня тошнило, я кричал.
Проснулся я весь в поту. «Где я? — заметалась испуганная мысль в моем еще не до конца прояснившемся сознании. — Что со мной?»
Было светло. Яркий солнечный луч слепящей полосой вытекал из узкого, как щель, окна, вливался в гулкую громаду помещения, истаивая по краям, мешаясь с полумраком в углах, прорезая пляшущую в воздухе густую взвесь пыли. Было тихо и как-то странно.
Я усиленно заморгал, пытаясь прогнать из слипающихся в дреме глаз остатки тяжелого сновидения, все еще не веря в реальность того, что вижу. Взгляд мой фокусировался на вещах, меня окружающих. Вот складки приподнятого полога над ложем, вон, вдали, красного дерева тяжелый стол — полированная поверхность отсвечивает яркими бликами, да проступают на этой глади контуры письменного прибора. Вот над столом тронутый молью гобелен: закутанную в покрывало нимфу обступили три сатира. На их заостренных лицах застыла хищность пополам с кровожадностью. У нимфы один глаз больше другого, складки рта опущены. Лицо ее выражает эмоцию, человеку непонятную: то ли скорбь, то ли лукавство, то ли крайнее недоумение.
На полу раскинулся роскошный пушистый ковер с витиеватым, напоминающим лабиринт узором. Длинные ворсинки вяло шевелились, как колыхаемые водой морские водоросли.
Несомненно, понял я, это — мои покои. Каким-то образом я оказался здесь и лежу на нерасстеленной кровати одетый, пачкаю нежнейшее, эфемернейшее покрывало нечистой одеждой и подошвами сапог. У изголовья — массивный витой подсвечник. В одной из его чашек — расплывшиеся останки полностью выгоревшей свечи. Над изголовьем бездвижно повис золотой на вид колоколец. От его язычка спускается вниз золотая же цепочка, на конце цепочки — колечко.
Я вдел в кольцо мизинец, нетерпеливо пошевелил им. Раздался мелодичный звон, и тут же откуда-то из коридоров — зычный рев: «Барин проснулись!»
Хлопнула дверь. Вошел неопределенных занятий слуга.
— Дворецкого! — рявкнул я. — Ко мне! И немедленно!
— Сиюминутнейше будет исполнено! — расшаркался слуга, удаляясь, чтобы через несколько минут вернуться с докладом:
— К сожалению, господин дворецкий не сможет
явиться к вашему превосходительству, ибо он внезапно
заболел.
— И что же с ним такое? — спросил я.
— Вчера поздно вечером, — испуганно повествовал слуга, — в одном из коридоров на голову господина дворецкого рухнул факел. Причиною тому, быть может, расшатавшееся факельное гнездо. Посему господин дворецкий лежит в постели, жестоко страдая от ожогов.
— Но ходить-то он может?
— Н-н-наверное, может, — лепетал слуга.
— Вот и зови его сюда!
— Сиюминутнейше!
Минут через пятнадцать вошел дворецкий, важно покачивая боками. Вся нижняя часть его лица была закрыта корпиевой повязкой. Под нею скрывались нос, шея и подбородок господина дворецкого. Концы повязки крепились за ушами, отчего последние несколько неестественно оттопыривались.
— Доброе утро, господин барон! — произнес дворецкий.
— Для кого-то оно не будет добрым, господин дворецкий! — заявил я, неспешно подымаясь с ложа и закуривая трубку.
Брови дворецкого мохнато сошлись к переносице, образовав на лбу двойную складку. Складками сложился и бинт на лице.
— Будьте добры, — продолжал я ядовитейшим голосом, — растолкуйте мне: что за дрянь творится в необитаемой части замка?
— Там, господин барон, — сипло молвил дворецкий, — ничего твориться не может, ибо эта часть замка необитаема.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Его крючковатый коготь указал на «арабскую литеру», пересекающую мою ладонь. «Литера» эта, как ты помнишь, есть не более чем давний ожог кипятком.
— Вот! Вы видите! Если кто-то после этого скажет мне, что это вовсе не знак, я сам растерзаю того на мелкие клочки! Пусть это мясо сделает свое дело, а уж потом-то мы его растерзаем!
— Кого это ты собрался растерзать, о жаба? — раздался вдруг неподалеку сильный и глубокий голос. — Не ты ли не так давно всего лишь жалко квакал на поганых мерзлых болотах Эрсиманх? Не ты ли в конвульсиях выпрашивал у прохожих хоть маленький кусок дерьмеца, ибо кишки твои слипались от голода?
Из темноты выступила рослая фигура, очертания ее скрывались под складками яркого, разноцветного, увешанного фигурными блестками плаща. Незнакомец повелительно простер перед собой руку.
— И что же я вижу? — продолжал он свою гневную речь. — Жаба Лягв сделался теперь чуть ли не верховным главой всей нечисти! Быстро же ты сделал карьеру, болотное страшилище.
— Уйди отсюда! — Голос Лягва изменился. Если раньше он грохотал, как большой гулкий барабан, то теперь звуковые модуляции, исходившие из его щелеобразного рта, можно было назвать тихими, но угрожающими, как шипение змеи. — Никто не звал тебя сюда, приспешник жалкого Мерлина! Достаточно того, что мы терпим твое присутствие в замке, так не вмешивайся хотя бы в наши дела! Уйди отсюда, не гневи повелителя!
— Ты, вонючая лягушка, обнаглел уже настолько, что дерзновенно приказываешь уйти посланнику самого великого волшебника во всем мире!
— Ой-ой-ой! — скривился рот жабы. — Твой великий Мерлин уже давно не велик. Он превратился в смердящую кучу мощей и немощей. Не пугай меня этим чучелом, а то как бы я не обделался со страху!
Чудовища визгливо и пронзительно захохотали. Но смех их тут же иссяк, когда складки плаща распахнулись и из самой груди неведомого обладателя плаща вырвалась молния — ослепляющая, жалящая. Раздался грохот, потрясший самые стены замка. Я видел, как молния буквально сплелась кольцами, опутывая туловище жабы, которая уже не держала меня. От ужаса я рухнул на пол, не в силах оторвать взгляда от Хранителя власти, конвульсирующего в кольце молний.
Лягв, опутанный атмосферным огнем, как веревкой, повалился на пол, брызжа слюной, горло его исторгало сиплые вопли, уродливое тело судорожно сокращалось.
Незнакомец громко щелкнул пальцами. Молнии исчезли. Жаба Лягв беспомощно катался по полу, воя от боли.
— Запомни этот урок, Лягв, — прогрохотал испускатель молний, — запомни и не повторяй своих ошибок! Никогда не дерзи мне!
— От тебя скоро не останется и мокрого места! — с очевидной яростью проквакал Лягв, вставая на лапы. — Вернется повелитель, он уничтожит и Мерлина, и тебя, жалкий старикашка!
— Я здесь затем, чтобы ваш господин никогда не вернулся, — спокойно отвечал незнакомец. — Пойдем, малыш, — сказал он, протягивая мне твердую морщинистую ладонь, и я, как годовалый ребенок, схватился, буквально вцепился в нее.
— Пойдемте, — пробормотал я, чувствуя, как тяжелеют мои веки, а затем благословенное забытье охватило меня, и хрупкое мое тельце стали возносить и низвергать гигантские темные валы, меня тошнило, я кричал.
Проснулся я весь в поту. «Где я? — заметалась испуганная мысль в моем еще не до конца прояснившемся сознании. — Что со мной?»
Было светло. Яркий солнечный луч слепящей полосой вытекал из узкого, как щель, окна, вливался в гулкую громаду помещения, истаивая по краям, мешаясь с полумраком в углах, прорезая пляшущую в воздухе густую взвесь пыли. Было тихо и как-то странно.
Я усиленно заморгал, пытаясь прогнать из слипающихся в дреме глаз остатки тяжелого сновидения, все еще не веря в реальность того, что вижу. Взгляд мой фокусировался на вещах, меня окружающих. Вот складки приподнятого полога над ложем, вон, вдали, красного дерева тяжелый стол — полированная поверхность отсвечивает яркими бликами, да проступают на этой глади контуры письменного прибора. Вот над столом тронутый молью гобелен: закутанную в покрывало нимфу обступили три сатира. На их заостренных лицах застыла хищность пополам с кровожадностью. У нимфы один глаз больше другого, складки рта опущены. Лицо ее выражает эмоцию, человеку непонятную: то ли скорбь, то ли лукавство, то ли крайнее недоумение.
На полу раскинулся роскошный пушистый ковер с витиеватым, напоминающим лабиринт узором. Длинные ворсинки вяло шевелились, как колыхаемые водой морские водоросли.
Несомненно, понял я, это — мои покои. Каким-то образом я оказался здесь и лежу на нерасстеленной кровати одетый, пачкаю нежнейшее, эфемернейшее покрывало нечистой одеждой и подошвами сапог. У изголовья — массивный витой подсвечник. В одной из его чашек — расплывшиеся останки полностью выгоревшей свечи. Над изголовьем бездвижно повис золотой на вид колоколец. От его язычка спускается вниз золотая же цепочка, на конце цепочки — колечко.
Я вдел в кольцо мизинец, нетерпеливо пошевелил им. Раздался мелодичный звон, и тут же откуда-то из коридоров — зычный рев: «Барин проснулись!»
Хлопнула дверь. Вошел неопределенных занятий слуга.
— Дворецкого! — рявкнул я. — Ко мне! И немедленно!
— Сиюминутнейше будет исполнено! — расшаркался слуга, удаляясь, чтобы через несколько минут вернуться с докладом:
— К сожалению, господин дворецкий не сможет
явиться к вашему превосходительству, ибо он внезапно
заболел.
— И что же с ним такое? — спросил я.
— Вчера поздно вечером, — испуганно повествовал слуга, — в одном из коридоров на голову господина дворецкого рухнул факел. Причиною тому, быть может, расшатавшееся факельное гнездо. Посему господин дворецкий лежит в постели, жестоко страдая от ожогов.
— Но ходить-то он может?
— Н-н-наверное, может, — лепетал слуга.
— Вот и зови его сюда!
— Сиюминутнейше!
Минут через пятнадцать вошел дворецкий, важно покачивая боками. Вся нижняя часть его лица была закрыта корпиевой повязкой. Под нею скрывались нос, шея и подбородок господина дворецкого. Концы повязки крепились за ушами, отчего последние несколько неестественно оттопыривались.
— Доброе утро, господин барон! — произнес дворецкий.
— Для кого-то оно не будет добрым, господин дворецкий! — заявил я, неспешно подымаясь с ложа и закуривая трубку.
Брови дворецкого мохнато сошлись к переносице, образовав на лбу двойную складку. Складками сложился и бинт на лице.
— Будьте добры, — продолжал я ядовитейшим голосом, — растолкуйте мне: что за дрянь творится в необитаемой части замка?
— Там, господин барон, — сипло молвил дворецкий, — ничего твориться не может, ибо эта часть замка необитаема.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66