Джимми объявил пас. За ним остальные. Они практически и не заглянули в свои карты.
– Хорошо, сдающий ставит два бакса. – Я положил на стол два жетона.
– Ну ты даешь! Не можешь даже сказать, вонял труп или нет?
– Ладно, Дайан, твоя взяла. Вонял.
– Ага! А как вонял?
– Тебе что – в самом деле разложить вонь по полочкам?
Терпение Дайан лопнуло. Она бросила карты на стол.
– Валяй, я ко всему готова.
– Я вам одно скажу, – объявил Дик. – Начальник за всю свою службу не расследовал ни одного убийства.
Мой отец вопреки своей воле ушел на пенсию в 1995 году, но по сию пору, говоря с придыханием Начальник, версальцы имеют в виду не меня, а моего отца.
– Дик, Начальник за всю свою службу не расследовал ни единого убийства только потому, что ни единого убийства не произошло. Поэтому бессмысленно делать из меня героя.
– А я и не делаю из тебя героя, Бен. Я просто констатировал: Начальник за всю свою службу не расследовал ни одного убийства.
– Джимми, если хочешь играть дальше – ставь два доллара.
– И что ты намерен делать? – не унималась Дайан.
– Подождем, к каким выводам придет прокурор на основе того, что нашли в бунгало.
– Ты намерен просто ждать сложа руки? Ты что – рехнулся?
– Бен, все знают: большинство убийств разгадывают в первые двадцать четыре часа – или никогда. Это факт.
Типичное рассуждение Боба Берка – его фирменное ни на чем не основанное обобщение.
– Послушай, мы тут не в следопытов играем. Если я примусь галопировать по округе и расследовать убийство самостоятельно, меня по головке не погладят. Существует закон и законом определенные процедуры. Это юрисдикция окружного прокурора. Так что – извини-подвинься. Мое дело – сторона.
– Но случилось-то все в твоем районе! – настаивал Бобби.
– К тому же, Бен, именно ты нашел тело!
– Это несущественно. Не моя юрисдикция.
– А вот Начальник – тот бы лапки не сложил! – ввинтил Дик. – Ты, кстати, можешь попросить его о помощи – в качестве... как это называется... в качестве консультанта!
Я сердито закатил глаза.
– Мне ничья помощь не нужна! К тому же он бы и не согласился работать для меня.
– Будто ты его когда спрашивал!
Я решил увести разговор в сторону.
– Кстати, друзья-приятели, а не знает ли кто из вас, где мой отец мог раздобыть бутылку пива?
– Клод пил пиво? Дела!
– Да, большая такая бутылка. Откуда она у него?
– Да откуда угодно. Велика невидаль – пиво!
– Тут речь не просто о пиве. Если узнаете случайно, кто ему продал бутылку пива, – дайте мне знать.
– И что ты сделаешь? Арестуешь человека за то, что он продал старику бутылку пива?
– Просто переговорю с глазу на глаз.
– Начальник был молоток, – сказал Дик, возвращая нас к более привычному образу моего отца как могучего полицейского, а не ворчливого старика. – Он бы этих молодых да ранних юристиков не послушался. Нет, сэр, и не мечтайте! Хотел бы я посмотреть, как один из этих желторотых говорит твоему отцу: «Это не ваша юрисдикция!» Твой отец показал бы ему, где раки зимуют!
– Дик, никуда бы он не делся – послушался бы как миленький. Точно так же, как я.
– Ну-ну, – сказала Дайан, – а вот твоя мать – та бы никогда не пошла на попятную. – Она сделала затяжку и со смаком выпустила дым из рта. – Чтобы она да послушалась какого-то там юристика? Она сроду никого не слушалась!
Это был чреватый последствиями момент, и все четверо уставились на меня в ожидании моей реакции.
В те несколько недель, что прошли со смерти матери, я рядился в тогу стоицизма, которая пристала настоящему янки. Моя скорбь была тем горше, что в ней был привкус вины и стыда за свое былое поведение – привкус вины и стыда куда более сильный, чем у рядового сына после смерти матери.
К моему собственному удивлению, внезапное упоминание о матери не вызвало у меня бури чувств. Видно, острота скорби притупилась и перешла в тихую печаль.
И Дайан совершенно права: если бы Крейвиш, этот телевизионный клоун, посмел указать Энн Трумэн ее место, как он проделал со мной...
– Наглец, который попробовал бы командовать моей матерью, живо получил бы коленкой под зад – и весь разговор, – сказал я.
Вот вам образчик того, какой была моя мать.
Это было примерно в 1977 году, ранним сырым утром в самом начале весны. Сидя на кухне в то утро, ты чувствовал тьму за окном, ноздрями ощущал дождь и грязь за пределами уютного пространства.
Мать читала книгу в толстом переплете, одетая уже по-дневному. Волосы собраны сзади в аккуратный пучок, только дырочки в ушах еще не закрыты серьгами. Я тоже сидел за столом. Передо мной – тогдашний стандартный завтрак: хлопья и стакан молока. То, что молоко в стакане, – компромисс с матерью; я терпеть не могу смешивать хлопья с кипяченым молоком в миске: получается неприятная масса, поверх которой плавают отвратительные пенки. Горячий спор на эту тему произошел всего несколько дней назад, и вид хлопьев и стакана с молоком вызывает у обоих некоторое внутреннее напряжение. Я бы с удовольствием показал матери свою лояльность и разом покончил с этой мукой – выпил бы залпом противное молоко с мерзкими пенками, но... но с души воротит. Не лезет в меня это молоко!
– Ма, ты что читаешь?
– Книгу.
– Какую?
– Взрослую.
– А как называется?
Она молча показала обложку.
– Тебе нравится?
– Да, Бен.
– Почему нравится?
– Потому что я получаю знания.
– Какие?
– Это историческая книга. Я узнаю больше о прошлом.
– Зачем?
– Что значит – зачем?
– Зачем тебе знать про прошлое?
– Чтобы извлекать уроки и быть лучше.
– Быть лучше кого?
Она немного удивленно посмотрела на меня. Голубые глаза, гусиные лапки улыбки у глаз.
– Не лучше кого-либо, а просто – лучше.
У дома остановилась машина. Это отец. Ночное дежурство вообще-то с двенадцати до восьми, но он всегда возвращается раньше.
Перед тем как войти в дом, отец громко откашлялся на крыльце; вошел, молча кивнул мне и матери и сел за стол.
Я вытаращился на него.
Вот это да!
Я тут же быстро покосился на мать: ты видишь? Как, по-твоему, он знает?
В густых каштановых волосах отца была белая полоска! Прямо над лбом – словно след от детской присыпки.
– Папа, у тебя...
– Бен! – Мать посмотрела на меня так строго, что я мгновенно осекся.
– Что ты хотел сказать, Бен? – спросил отец.
– Да так, ничего особенного...
Мать сидела бледная-бледная. Губы сжаты в едва различимую полоску.
Отец поставил на стол коробку с пончиками из городской кондитерской «Ханни дип». На коробке был рисунок – горшочек, через край которого струится золотистый мед. Над горшочком парил пончик, с которого капал мед. От одной картинки слюнки текли.
– Угощайтесь, – сказал отец. – Твои любимые, Бен. Из «Ханни дип».
– Спасибо, не хочу, – сказала мать.
– Да ты что, Энн!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97