Если в мире будет спокойно, вернется он из этого путешествия и отправится в Дешти-Кипчак, а оттуда — к каракалпакам, они башкирам родственны по крови. Хабрау еще постранствует, лишь бы Тенгри продлил ему век. «Кто мир не повидал, тот большим йырау не станет»,— говаривал покойный Йылкыбай. Истинно так.
Дорога выпала нелегкая. Не зря говорят: дорожные тяготы сродни смертным мукам. Но не пугала Хабрау ни тряска в седле дни напролет, ни ветер и дождь, ни лютые морозы или слепящие зимние бураны. Да и забот о пропитании не было. В какое бы кочевье ни завернул, стоило ему передать последний привет Йылкыбая-сэсэна и назвать свое имя — навстречу ему открывались широкие объятия. Всюду почет и внимание. Когда же приходит час прощания, вооруженные всадники провожают, пока не минуют сэсэн и его спутник опасных мест.
Ни в малых, в пять-шесть кибиток, ни в великих, в несколько сот юрт, кочевых аулах — нигде Хабрау не встречал человека, который не роптал бы на Орду. Куда ни глянь, везде жестокость и произвол, Коли подсчитать ясак и всякие подати —диву даешься, как еще жив этот башкир. Каждый год из десяти голов скота две головы отдай баскаку, еще шесть-семь хвостов пушнины да несколько шкур лесного зверья положи у его ног, ставь липовые кадки с медом и воском, посади ему на руку охотничьего беркута, и аллах знает, что еще потребует ненасытная Орда! Вдобавок к неподъемному ясаку—мор, бескормица, падеж скота. А нет мора, так голод и холод выбьют бедноту любого мора почище. Но всего страшней— кровный ясак. Сколько раз видел Хабрау, как лучших джигитов страны, завязав руки за спиной, отправляли или заложниками, или в ордынское войско, сколько раз слышал рыдания юных девушек, которых уводили в гаремы богатых ногаев, погрязших в грехе и разврате. В такие минуты он вспоминал горькую свою любовь, свою Энжеташ, ярость затмевала разум. Случалось, он бросался защищать этих несчастных. И чуть не находил свою смерть. Вот так и остался на спине рубец от камчи ордынского ясачника.
Прошлым летом Хабрау заехал в кочевья племени минцев. В большом ауле старейшины по имени Янбек собрались аксакалы. Хабрау играл на курае, пел песни под домбру. Сидели они так, ели мясо, пили кумыс, вели степенную беседу, и вдруг с другого конца аула донесся истошный крик. И тут же к накрытому в тени деревьев да-стархану с плачем подбежал мальчик лет двенадцати. Рубашка разорвана, еле держится на одном плече, по щеке струится кровь. «Вы тут сидите... А там моего отца убивают!» — крикнул он и кинулся обратно.
Все вскочили и поспешили за ним. По дороге, давясь слезами, мальчик рассказал, что его отец не сдал в счет подати нынешнего года волчьей шкуры. Все остальное сдал, но вдруг заболел и сходить на волка не смог. А сейчас приехали ясачники и решили, что в счет волчьей шкуры они заберут его пятнадцатилетнюю дочь, сестру этого мальчика. Отец просил их подождать немного, чуть не в ногах у них валялся. Но разве есть у ордынца жалость? Отчаялся отец и, когда ногай поднял на него камчу, сам замахнулся жердиной. Тогда остальные накинулись на него, повалили и стали избивать. Мальчика же, пытавшегося защитить отца, ударили по голове камчой. А когда стали выволакивать из юрты сестру, мальчик бросился за помощью.
Хабрау с Арсланом прибежали первыми. Пятеро ясачников, перекинув девушку поперек одной из вьючных лошадей, уже собрались уезжать. Около юрты, обняв окровавленного, лежащего без памяти мужа, навзрыд плакала одетая в лохмотья женщина. Задыхаясь от ярости, Хабрау ринулся наперерез богато одетому ясачнику и схватил его коня под уздцы. С криком сбегался народ, вскоре подоспели и старики. Пятеро всадников оказались в окружении толпы.
— Как? Что такое? Бунтовать вздумали?— крикнул ясачник, размахивая камчой.— Вы что?
— Девушку оставь, мирза... Если уж нужда такая... долг за шкуру заплатит аул,— сдерживая гнев, сказал Хабрау. Нарочно бездушного разбойника поднял до мирзы.
— Да, да,— сказали собравшиеся,— заплатим!
— Прочь с дороги! Все ваше кочевье золой в небо взлетит!
— Ну, чего смотрите, ротозеи? Тащи их с лошадей! — крикнул Арслан и начал стаскивать одного из них с лошади.
Старший ясачник закричал:
— Стойте! Остановитесь! Пайцза хана! — И что-то сверкнуло в его взлетевшей вверх руке.— Что, две головы у вас?! — поднял лошадь на дыбы, и камча со свистом ожгла спину Хабрау.
— Уй черное твое лицо! На йырау руку поднял, бешеная собака!—Арслан ухватил его за кушак и сбросил на землю.
Следом за ним и остальные повышибали ясачников из седел. Встающих на дыбы ржущих лошадей вывели за круг. Девушка-пленница побежала и бросилась в объятия матери.
— Ну, что с этими делать будем? —Один из джигитов встал перед Янбеком.
— Слышите? Что, говорит, с ними будем делать? — зашумели вокруг.— Как что? Камень на шею и — в Уршак. И поделом будет за такие-то зверства!
Глава рода молчал. Да, круто дело заварилось. Видать, легкой бедой не обойдется. Он покашлял, почесал в раздумье шею.
Теперь, когда отобрали у ясачников оружие и собственными же кушаками крепко-накрепко скрутили руки, отвага покинула их. Гневные крики невесть когда сбежавшейся толпы, сжатые кулаки, сверкающие ненавистью глаза — ясно, к чему идет дело.
— Эй, Янбек-турэ! Мы на службе у хана. Что нам велено, то и исполняем. Смотри, поднимешь руку на нас, потом своею кровью расплатишься! — крикнул старший ясачник. Но уже не было прежней спеси в его дрожащем голосе.
— О себе позаботься! — бросил через плечо Янбек и повернулся к аксакалам: — Ваш приговор, почтенные?
Опять шум, опять крики.
— Верно джигиты говорят, убить —и в воду! — крикнул Арслан.
Ясачники один за другим на четвереньках подползли к старикам и склонили головы.
— Прости на первый случай, не убивай,— сказал старший.— Пусть девчонка остается. А тот ваш оборванец за шкуру потом заплатит.
— Уй, бешеная собака! Обманом хочет спастись, не верь ему, Янбек-агай! — неистовствовал Арслан.
— Да что с ними разговаривать? Размозжить им головы — и в воду! — опять зашумели парни.
— Тихо вы! — оборвал их Янбек.— Есть тут и постарше вас...
Короче, посоветовались старики и отпустили ясачников восвояси. Цену волчьей шкуры Янбек заплатил сам, но за это вызволенная из плена девушка должна была отработать в его подворье все лето, до самой глубокой осени. Не то, дескать, ясачники могут вернуться и увезти ее, а здесь, под рукой старейшины рода, она будет в безопасности. На самом же деле — все равно что рабыня, только в своем кочевье.
Вот эти события с горечью перебирает в памяти Хабрау. В каждом бы случае вот так окорачивать этих ясачников, вставать всем миром и гнать в шею — небось, меньше бы размахивали плетью и самоуправствовали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83