А утром, еще солнце не взошло, его позвали к Татлыбике.
— Хочу расспросить, что там в мире, что творится. Вчера недосуг было,— сказала байбисе. Когда же Хабрау спросил, как чувствует себя Таймас, скупо улыбнулась:— Таймас мне собственной души дороже. Он же дядя мой, самый близкий. Не тревожься, он у лекарей, в заботливых руках.
Пока Хабрау рассказывал обо всем, что случилось со дня битвы на реке Кондурче и до сегодняшнего дня, Татлыбике сидела, сложив руки на груди, отвердев лицом, бледная, молчаливая и неподвижная. Конечно, Хабрау старался говорить не о своих горьких раздумьях, а о храбрости и стойкости джигитов, о том, что наконец-то страна вышла на путь единства.
Терпеливо дослушала его слова байбисе и сказала со вздохом:
— Эх, сэсэн! Ты-то свое говоришь, а я другое слышу. Половина войска Янбека бежала в свои кочевья, другая половина присоединилась к Байгильде. И сам Янбек будто бы тоже с ним.
— Не может быть! — сказал Хабрау, побелев как полотно.— Я же видел гонцов Янбека, растолковал им все и отправил обратно к Янбеку.
— И про это знаю. Ты не думай, мои люди день и ночь по стране скачут. Сведения надежные.
Хабрау только и смог, что удивленно посмотреть на нее.
— Так ведь это, погоди-ка, байбисе... Тот гонец, почтенный с виду человек, сказал: «Минцы не подведут»...
— Сказать-то сказал, да подвели минцы, из нашего счета они выпали. К тому же мы и своих войск еще тысячу потеряли. Сайканских конников. Сегодня ночью ушли...
— Они-то куда делись? — вскинулся Хабрау. Он смотрел на байбисе, и все большей мукой наполнялись его глаза.
— Куда им деться? Туда же, к этому предателю Баигильде бежали, к своему турэ...
— Эх, ошибку сделал бей, ошибку! Не сидеть и выжидать ему нужно было, не томить воинов в безделье, а пойти и закрыть броды и переправы через Яик...
— Поздно уже говорить об этом. Теперь о будущем думать надо. Я к минскому бею гонцов отправила. Прошу, чтобы собрал новое войско, а на место Янбека другого турэ поставил, поустойчивей и понадежнее... — сказала Татлыбике и перешла к делам кочевья.
Оказывается, старики донимают ее, зудят без устали: «Тесно здесь, пасти стада негде. Чем жаться в горах, лучше скорее в степь». В каждом ее слове была горечь. Разговор опять перешел на ее мужа.
— Сам видишь, любит бей сомневаться и выжидать. Из-за этого, пытаясь одурачить других, остается одураченным сам. Потом... как это сказать... слишком уж мягок, человечен. Нельзя так! У большого турэ и кулак должен быть большой и крепкий.
— А справедливость?
— Суд камчи — вот какая нужна справедливость! Из-за этой его справедливости вон что Байгильде вытворяет! Нет, Хабрау, хочешь над тысячами править — о жалости забудь.
Хабрау опустил голову. Все правда... Ради единства воинов, не только воинов — ради единства всей страны сколько ночей провел он без сна, сколько принял горя! Все его думы, вдохновенные песни, разговоры с воинами были об одном — о том, чтобы объединить разрозненные роды, собрать под одной рукой.
— Отчего же так? Куда бы я ни приходил, песни мои, каждое мое слово, что идет из сердца, встречали с радостью. Турэ, знаменитые батыры со слезами на глазах клялись, что до самой смерти будут вместе... — говорил он тихо, будто разговаривал сам с собой.— Значит, уши слышали, но души не услышали...
— Сынок, Хабрау, скажу, не обижайся... Когда бы все в мире по словам сэсэнов шло — спасли бы в давние годы Акман и Суяргул страну от ханов. Они ли со злыми ногаями не бились? В одной руке сабля была, в другой домбра. А какой выпал конец...—Татлыбике, словно утешая ребенка, погладила сэсэна по спине.
— Строгий суд, суровый приговор,— сказал Хабрау, не поднимая головы.
— Не так ты понял мои слова, вот и обижаешься.
Мне ли не знать, какая боль жжет тебя? И сама в том же огне горю. Не одного, а двух моих сыновей погубила Орда. Лучшие джигиты моего кочевья сложили головы на чужбине... И сейчас только было настал удобный случай и страна моя начала стягиваться в один клубок, как опять все запуталось и размоталось. Нет, Хабрау, мои слова — не приговор. Глупость, жадность, слабость турэ губят нас. Только это и сказала... Если бы песня сэсэна да слилась со звоном сабли!
— Я не оставил войска, не сбежал, байбисе. Такой был приказ Юлыша-турэ: Таймаса-агая доставить к тебе живым...
— За это спасибо. К десяти лошадям, о которых говорил Юлыш, сама бы от себя еще десять добавила... — сказала Татлыбике, незаметно вытирая глаза.— А ты, как и раньше, все такой же чувствительный, сразу обижаешься... Я ведь не сказала, что ты сбежал. Нет, и за сына Айсуака, и за Таймаса-агая я до конца своей жизни перед тобой в долгу.
— Ладно, долги потом будем считать. Я сегодня вечером уеду, байбисе. Вели дать мне с собой еще одного коня и оружие. Хорошо бы еще в товарищи какого-нибудь джигита.
— Согласна,— сказала байбисе. Ее лицо, все в той же неувядаемой красоте, притушенной сейчас строгостью, на короткий миг осветила улыбка.— Умоляю тебя, сэсэн, будь с беем, не бросай его. Теперь, когда потерял Аргына, нет у него никого, кому он мог бы открыться, излить душу. Зумрат еще молода. Не та жена, чтобы вместе с мужем тянуть постромки... — Она замолчала, словно бы задумалась: говорить или нет? — Послушай, сэсэн... — нерешительно сказала она.— Знаешь ты такого парня, Толкебай зовут?..
— Знаю, байбисе, зачем спрашиваешь?
— Так просто... Я через гонца передала Богаре, чтобы он этого джигита послал сюда. Если Толкебай все еще там болтается, скажи, пусть сейчас же отошлют ко мне.
— Он же десятник. Охраняет молодую бике.
— То-то, что охраняет! — отрезала байбисе Татлыбике, лицо ее вновь потемнело.— Жена гуляет — мужу позор, турэ гуляет — в стране раздор...
Хабрау не понял, с чего она вдруг вспыхнула.
— Хорошо, передам. Прощай, байбисе,—сказал он и потянулся к ременной ручке двери.
— Не торопись, я еще не все сказала.— Татлыбике рукоятью камчи показала, чтобы он вернулся.— Оказывается, Карасэе-то лишь о тебе и говорит, имя твое с языка не сходит. Вижу, понимаю, на восемь лет Айсуак моложе ее, не может она его за мужа принять. И тот, дурачок, называет ее «енге». Разве что теперь иначе будет...— то ли усмехнулась, то ли вздохнула байбисе.
— А мне какое дело? — сказал Хабрау, покраснев.
— И я про то же, сэсэн. Любят ли они друг друга, нет ли, но выше обычая не прыгнешь! Намекни ей, пусть не обнадеживается. Если она сейчас, когда Богара должен сесть на ханство, опозорит его дом — не прощу, отдам на суд аксакалов. Так ей и вдолби!
Хабрау молчит. Нет на нем вины, но чувствует себя так, будто изобличили его в каком-то грехе. И в то же время затлел в душе гнев: какое у Татлыбике право так с ним разговаривать? Но сэсэн, хотя страха не ведает и слово свое с языка обратно глотать не привык, не в силах заговорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Хочу расспросить, что там в мире, что творится. Вчера недосуг было,— сказала байбисе. Когда же Хабрау спросил, как чувствует себя Таймас, скупо улыбнулась:— Таймас мне собственной души дороже. Он же дядя мой, самый близкий. Не тревожься, он у лекарей, в заботливых руках.
Пока Хабрау рассказывал обо всем, что случилось со дня битвы на реке Кондурче и до сегодняшнего дня, Татлыбике сидела, сложив руки на груди, отвердев лицом, бледная, молчаливая и неподвижная. Конечно, Хабрау старался говорить не о своих горьких раздумьях, а о храбрости и стойкости джигитов, о том, что наконец-то страна вышла на путь единства.
Терпеливо дослушала его слова байбисе и сказала со вздохом:
— Эх, сэсэн! Ты-то свое говоришь, а я другое слышу. Половина войска Янбека бежала в свои кочевья, другая половина присоединилась к Байгильде. И сам Янбек будто бы тоже с ним.
— Не может быть! — сказал Хабрау, побелев как полотно.— Я же видел гонцов Янбека, растолковал им все и отправил обратно к Янбеку.
— И про это знаю. Ты не думай, мои люди день и ночь по стране скачут. Сведения надежные.
Хабрау только и смог, что удивленно посмотреть на нее.
— Так ведь это, погоди-ка, байбисе... Тот гонец, почтенный с виду человек, сказал: «Минцы не подведут»...
— Сказать-то сказал, да подвели минцы, из нашего счета они выпали. К тому же мы и своих войск еще тысячу потеряли. Сайканских конников. Сегодня ночью ушли...
— Они-то куда делись? — вскинулся Хабрау. Он смотрел на байбисе, и все большей мукой наполнялись его глаза.
— Куда им деться? Туда же, к этому предателю Баигильде бежали, к своему турэ...
— Эх, ошибку сделал бей, ошибку! Не сидеть и выжидать ему нужно было, не томить воинов в безделье, а пойти и закрыть броды и переправы через Яик...
— Поздно уже говорить об этом. Теперь о будущем думать надо. Я к минскому бею гонцов отправила. Прошу, чтобы собрал новое войско, а на место Янбека другого турэ поставил, поустойчивей и понадежнее... — сказала Татлыбике и перешла к делам кочевья.
Оказывается, старики донимают ее, зудят без устали: «Тесно здесь, пасти стада негде. Чем жаться в горах, лучше скорее в степь». В каждом ее слове была горечь. Разговор опять перешел на ее мужа.
— Сам видишь, любит бей сомневаться и выжидать. Из-за этого, пытаясь одурачить других, остается одураченным сам. Потом... как это сказать... слишком уж мягок, человечен. Нельзя так! У большого турэ и кулак должен быть большой и крепкий.
— А справедливость?
— Суд камчи — вот какая нужна справедливость! Из-за этой его справедливости вон что Байгильде вытворяет! Нет, Хабрау, хочешь над тысячами править — о жалости забудь.
Хабрау опустил голову. Все правда... Ради единства воинов, не только воинов — ради единства всей страны сколько ночей провел он без сна, сколько принял горя! Все его думы, вдохновенные песни, разговоры с воинами были об одном — о том, чтобы объединить разрозненные роды, собрать под одной рукой.
— Отчего же так? Куда бы я ни приходил, песни мои, каждое мое слово, что идет из сердца, встречали с радостью. Турэ, знаменитые батыры со слезами на глазах клялись, что до самой смерти будут вместе... — говорил он тихо, будто разговаривал сам с собой.— Значит, уши слышали, но души не услышали...
— Сынок, Хабрау, скажу, не обижайся... Когда бы все в мире по словам сэсэнов шло — спасли бы в давние годы Акман и Суяргул страну от ханов. Они ли со злыми ногаями не бились? В одной руке сабля была, в другой домбра. А какой выпал конец...—Татлыбике, словно утешая ребенка, погладила сэсэна по спине.
— Строгий суд, суровый приговор,— сказал Хабрау, не поднимая головы.
— Не так ты понял мои слова, вот и обижаешься.
Мне ли не знать, какая боль жжет тебя? И сама в том же огне горю. Не одного, а двух моих сыновей погубила Орда. Лучшие джигиты моего кочевья сложили головы на чужбине... И сейчас только было настал удобный случай и страна моя начала стягиваться в один клубок, как опять все запуталось и размоталось. Нет, Хабрау, мои слова — не приговор. Глупость, жадность, слабость турэ губят нас. Только это и сказала... Если бы песня сэсэна да слилась со звоном сабли!
— Я не оставил войска, не сбежал, байбисе. Такой был приказ Юлыша-турэ: Таймаса-агая доставить к тебе живым...
— За это спасибо. К десяти лошадям, о которых говорил Юлыш, сама бы от себя еще десять добавила... — сказала Татлыбике, незаметно вытирая глаза.— А ты, как и раньше, все такой же чувствительный, сразу обижаешься... Я ведь не сказала, что ты сбежал. Нет, и за сына Айсуака, и за Таймаса-агая я до конца своей жизни перед тобой в долгу.
— Ладно, долги потом будем считать. Я сегодня вечером уеду, байбисе. Вели дать мне с собой еще одного коня и оружие. Хорошо бы еще в товарищи какого-нибудь джигита.
— Согласна,— сказала байбисе. Ее лицо, все в той же неувядаемой красоте, притушенной сейчас строгостью, на короткий миг осветила улыбка.— Умоляю тебя, сэсэн, будь с беем, не бросай его. Теперь, когда потерял Аргына, нет у него никого, кому он мог бы открыться, излить душу. Зумрат еще молода. Не та жена, чтобы вместе с мужем тянуть постромки... — Она замолчала, словно бы задумалась: говорить или нет? — Послушай, сэсэн... — нерешительно сказала она.— Знаешь ты такого парня, Толкебай зовут?..
— Знаю, байбисе, зачем спрашиваешь?
— Так просто... Я через гонца передала Богаре, чтобы он этого джигита послал сюда. Если Толкебай все еще там болтается, скажи, пусть сейчас же отошлют ко мне.
— Он же десятник. Охраняет молодую бике.
— То-то, что охраняет! — отрезала байбисе Татлыбике, лицо ее вновь потемнело.— Жена гуляет — мужу позор, турэ гуляет — в стране раздор...
Хабрау не понял, с чего она вдруг вспыхнула.
— Хорошо, передам. Прощай, байбисе,—сказал он и потянулся к ременной ручке двери.
— Не торопись, я еще не все сказала.— Татлыбике рукоятью камчи показала, чтобы он вернулся.— Оказывается, Карасэе-то лишь о тебе и говорит, имя твое с языка не сходит. Вижу, понимаю, на восемь лет Айсуак моложе ее, не может она его за мужа принять. И тот, дурачок, называет ее «енге». Разве что теперь иначе будет...— то ли усмехнулась, то ли вздохнула байбисе.
— А мне какое дело? — сказал Хабрау, покраснев.
— И я про то же, сэсэн. Любят ли они друг друга, нет ли, но выше обычая не прыгнешь! Намекни ей, пусть не обнадеживается. Если она сейчас, когда Богара должен сесть на ханство, опозорит его дом — не прощу, отдам на суд аксакалов. Так ей и вдолби!
Хабрау молчит. Нет на нем вины, но чувствует себя так, будто изобличили его в каком-то грехе. И в то же время затлел в душе гнев: какое у Татлыбике право так с ним разговаривать? Но сэсэн, хотя страха не ведает и слово свое с языка обратно глотать не привык, не в силах заговорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83