Вот-вот, думала Кристина, приходит час, когда младенец, которого ты родила и носила на руках, становится женщиной, а в твоих жилах все еще течет горячая кровь, сердце тревожится, тело жаждет ласки.
— Ах, Марцелинас...
Он лежал зажмурившись, все еще держа руку на ее груди. На лице улыбка минутного счастья.
— Если б у нас теперь появился ребенок...
Марцелинас поднял голову.
— Уже?..
— Почему ты испугался?
— Я ничуть не испугался.
— У тебя такие глаза...
— Неправда, Криста.
— Может... Я только хотела сказать, что если б у нас теперь появился ребенок, то растить его было бы легче, Индре бы помогала.
— А я-то подумал... Послушай, Криста, ведь мы тогда жили бы вчетвером. Ты поняла? Вне очереди получили бы квартиру. Тогда уж железно.
— Через сколько лет получили бы?
— Год бы прошел, два, и дали бы.
Она взяла руку Марцелинаса, осторожно, как фаянсовую посудину, сняла с груди, опустила ноги, посидела, уставившись в одну точку, и стала одеваться.
— Конечно, Криста, нелегкие это были бы годы, пришлось бы потерпеть.
Кристина одевалась, крепко сжав губы. Потерпеть... А коляску где поставишь, кроватку? Где пеленки повесишь? Где приляжешь хоть на минутку отдохнуть? Тебе-то хорошо, уйдешь в этот свой политехникум, на ночь нажрешься таблеток и будешь дрыхнуть, чтобы не слышать детского писка...
— На работу опоздаешь,— миролюбиво напомнила.
— Сказал, что иду в министерство, а там можно и застрять.
— Я тоже сказала...
Переглянулись, как заговорщики.
— Хорошо живем, Марцелинас.
— Красиво живем, Криста.
Улыбка на их лицах переросла в горькую гримасу. Она достала губную помаду и застыла перед зеркалом.
— Седых волос все больше и больше.
— Не каждого седина старит.
Марцелинас встал за спиной у Кристины, взял за плечи, уткнулся лицом в волосы. Жест любви?.. Когда поднял голову, в его выцветших глазах блестели боль, неуверенность. Мысли его, казалось, витали где-то далеко-далеко.
— Видно, долго нам еще придется ждать,— покачала головой Кристина.
Его руки потяжелели, скользнули по ее плечам.
— Ты что-то сказала?— наконец очнулся он.— Ждать? Ну да, конечно. Завтра-послезавтра я поинтересуюсь, Криста. Я все время буду их тормошить, не давать покоя.
— Кто тебя будет слушать, ты же новенький. Скажут, поработай хоть пять годков, тогда поговорим.
— Нет, нет, Криста. Пять годков... С ума можно сойти. Но ведь люди получают хорошие квартиры, живут.
Она водила помадой по губам.
— Получают, живут.
— А почему мы?
— Вот-вот, почему мы?
— Чем мы хуже?
— Чем мы хуже?
Кристина тихонько вторила, и это передразнивание, которое она иногда себе позволяла, всегда Марцелинаса вышибало из равновесия. Сдерживаясь, он засунул руки в карманы брюк, отвернулся к окну, сгорбился.
— А может, я виноват?— покосился через плечо.
— А может, я виновата?— посмотрела через плечо и Кристина, и этот ее вопрос, теперь уже нечаянно совпавший с вопросом Марцелинаса, высек искру.
— Невозможно! Невозможно с тобой жить!
— Зато с тобой очень легко.
— Раз ты такая умница, скажи, на кой черт держишь квартиру в Вангае? Не моргай глазками, как невинная овечка, не играй. Мать оставила, вот и воспользуйся, чтоб не висела камнем на шее. Подай в газету объявление, вдруг кто захочет поменяться. Или продай, кооперативную купим. И будем жить как все люди. И кончится эта нервотрепка.
Кристина не прерывала его. Стиснув зубы, выслушала Марцелинаса, подождала, пока он замолкнет. Подождала еще минуточку и тогда звонко щелкнула замком сумочки.
— Я тебе не раз рассказывала про квартиру в Вангае, но, видно, у тебя короткая память. Повторю. Там живет моя родная тетя. Тетя Гражвиле. И она будет там жить, пока жива.
Марцелинас нажал на дверную ручку.
— Вот так-то, Марцелинас. Этой квартирой можешь больше не попрекать. Хватит с меня разговоров моих сестричек. По сей день в ушах жужжат.
Марцелинас тихонько выскользнул в дверь, тихонько, даже как-то осторожненько затворил ее. Тихими, едва слышными были и его шаги, когда он спускался
по лестнице. Почему он в последние годы так затих, присмирел? Хоть иногда и хорохорится, как петух, захлопает крыльями да запоет, но песня обрывается неожиданно, голос сипнет. Старость? Перевалило за сорок и уже выдохся, опустил руки, покорно склонил голову, стал ко всему равнодушен? Даже газеты и те не читает — пробежит глазами спортивные новости, программу телевидения и бросит.
Кристина швырнула в рот две таблетки, налила воды из крана, сделала глоток. Не только в ее сумке были лекарства — за стеклом шкафчика выстроились бутылочки, тюбики, коробочки в целлофане — успокаивающие нервы, навевающие сон, снимающие головную боль, лечащие гастрит, печень, горошины витаминов и таблетки для Индре: бледная, нервная, РОЭ — двадцать пять, гемоглобин — восемь. Бывает, возвращается из школы чуть живая. Трудный возраст созревания. Нет своей комнаты, возможности спокойно отдохнуть. В десять часов в постель ее не загонишь, пока родители не лягут, и она сидит. Да и спит как зайчишка под кустом. А когда ранней весной расхворалась, даже лекарства не смогли сбить жар, врачиха сказала: надо изолировать девочку, и только тогда увидела, что всего- то одна комната. Грипп уложил и Марцелинаса. Но ведь больной мужик хуже малого дитяти. Криста бегала, сбиваясь с ног, думала, что сама отдаст богу душу, потому что жар и ее сжигал изнутри, но разве могли улечься все трое...
Ах ты господи, стала все чаще вздыхать Кристина. Точь-в-точь как мать когда-то.
— ...Я тебя спрашиваю, Криста... Уже который раз спрашиваю: ты правда так думаешь?
Ей хотелось бы скрыться. Не только от взгляда Марцелинаса, но и из этой клетушки с обшарпанными стенами, увешанными дешевыми случайными картинами, от этой жалкой, по одной штуке купленной мебели, от штабеля книг в углу... От всего... от всего мира она хотела бы уйти. Уйти от себя... От себя-то больше всего, поскольку уже довольно давно Криста ловит себя на том, что ее устами словно бы говорит другая женщина, утратившая покой, надежду, веру; женщина, которая сбитыми в многолетней схватке, окровавленными пальцами цепляется за скалистый берег и не может, ну никак не может больше оставаться Золушкой.
;
— Я ничего тебе не сказала,— не Криста — та, другая женщина отрицает, качает головой.— Я ничего не говорила, я просто думаю. Когда так... когда все вот так... человек может бог весть что выдумать...
— Но ты же намекнула, Криста...
— Я? Почему я? Не ты ли сам... добрых полгода назад...
Марцелинас откидывается на спинку стула, взгляд устремляет в окно, за которым ветер срывает покрасневшие листья клена, и сидит, выставив подбородок, склонив голову набок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
— Ах, Марцелинас...
Он лежал зажмурившись, все еще держа руку на ее груди. На лице улыбка минутного счастья.
— Если б у нас теперь появился ребенок...
Марцелинас поднял голову.
— Уже?..
— Почему ты испугался?
— Я ничуть не испугался.
— У тебя такие глаза...
— Неправда, Криста.
— Может... Я только хотела сказать, что если б у нас теперь появился ребенок, то растить его было бы легче, Индре бы помогала.
— А я-то подумал... Послушай, Криста, ведь мы тогда жили бы вчетвером. Ты поняла? Вне очереди получили бы квартиру. Тогда уж железно.
— Через сколько лет получили бы?
— Год бы прошел, два, и дали бы.
Она взяла руку Марцелинаса, осторожно, как фаянсовую посудину, сняла с груди, опустила ноги, посидела, уставившись в одну точку, и стала одеваться.
— Конечно, Криста, нелегкие это были бы годы, пришлось бы потерпеть.
Кристина одевалась, крепко сжав губы. Потерпеть... А коляску где поставишь, кроватку? Где пеленки повесишь? Где приляжешь хоть на минутку отдохнуть? Тебе-то хорошо, уйдешь в этот свой политехникум, на ночь нажрешься таблеток и будешь дрыхнуть, чтобы не слышать детского писка...
— На работу опоздаешь,— миролюбиво напомнила.
— Сказал, что иду в министерство, а там можно и застрять.
— Я тоже сказала...
Переглянулись, как заговорщики.
— Хорошо живем, Марцелинас.
— Красиво живем, Криста.
Улыбка на их лицах переросла в горькую гримасу. Она достала губную помаду и застыла перед зеркалом.
— Седых волос все больше и больше.
— Не каждого седина старит.
Марцелинас встал за спиной у Кристины, взял за плечи, уткнулся лицом в волосы. Жест любви?.. Когда поднял голову, в его выцветших глазах блестели боль, неуверенность. Мысли его, казалось, витали где-то далеко-далеко.
— Видно, долго нам еще придется ждать,— покачала головой Кристина.
Его руки потяжелели, скользнули по ее плечам.
— Ты что-то сказала?— наконец очнулся он.— Ждать? Ну да, конечно. Завтра-послезавтра я поинтересуюсь, Криста. Я все время буду их тормошить, не давать покоя.
— Кто тебя будет слушать, ты же новенький. Скажут, поработай хоть пять годков, тогда поговорим.
— Нет, нет, Криста. Пять годков... С ума можно сойти. Но ведь люди получают хорошие квартиры, живут.
Она водила помадой по губам.
— Получают, живут.
— А почему мы?
— Вот-вот, почему мы?
— Чем мы хуже?
— Чем мы хуже?
Кристина тихонько вторила, и это передразнивание, которое она иногда себе позволяла, всегда Марцелинаса вышибало из равновесия. Сдерживаясь, он засунул руки в карманы брюк, отвернулся к окну, сгорбился.
— А может, я виноват?— покосился через плечо.
— А может, я виновата?— посмотрела через плечо и Кристина, и этот ее вопрос, теперь уже нечаянно совпавший с вопросом Марцелинаса, высек искру.
— Невозможно! Невозможно с тобой жить!
— Зато с тобой очень легко.
— Раз ты такая умница, скажи, на кой черт держишь квартиру в Вангае? Не моргай глазками, как невинная овечка, не играй. Мать оставила, вот и воспользуйся, чтоб не висела камнем на шее. Подай в газету объявление, вдруг кто захочет поменяться. Или продай, кооперативную купим. И будем жить как все люди. И кончится эта нервотрепка.
Кристина не прерывала его. Стиснув зубы, выслушала Марцелинаса, подождала, пока он замолкнет. Подождала еще минуточку и тогда звонко щелкнула замком сумочки.
— Я тебе не раз рассказывала про квартиру в Вангае, но, видно, у тебя короткая память. Повторю. Там живет моя родная тетя. Тетя Гражвиле. И она будет там жить, пока жива.
Марцелинас нажал на дверную ручку.
— Вот так-то, Марцелинас. Этой квартирой можешь больше не попрекать. Хватит с меня разговоров моих сестричек. По сей день в ушах жужжат.
Марцелинас тихонько выскользнул в дверь, тихонько, даже как-то осторожненько затворил ее. Тихими, едва слышными были и его шаги, когда он спускался
по лестнице. Почему он в последние годы так затих, присмирел? Хоть иногда и хорохорится, как петух, захлопает крыльями да запоет, но песня обрывается неожиданно, голос сипнет. Старость? Перевалило за сорок и уже выдохся, опустил руки, покорно склонил голову, стал ко всему равнодушен? Даже газеты и те не читает — пробежит глазами спортивные новости, программу телевидения и бросит.
Кристина швырнула в рот две таблетки, налила воды из крана, сделала глоток. Не только в ее сумке были лекарства — за стеклом шкафчика выстроились бутылочки, тюбики, коробочки в целлофане — успокаивающие нервы, навевающие сон, снимающие головную боль, лечащие гастрит, печень, горошины витаминов и таблетки для Индре: бледная, нервная, РОЭ — двадцать пять, гемоглобин — восемь. Бывает, возвращается из школы чуть живая. Трудный возраст созревания. Нет своей комнаты, возможности спокойно отдохнуть. В десять часов в постель ее не загонишь, пока родители не лягут, и она сидит. Да и спит как зайчишка под кустом. А когда ранней весной расхворалась, даже лекарства не смогли сбить жар, врачиха сказала: надо изолировать девочку, и только тогда увидела, что всего- то одна комната. Грипп уложил и Марцелинаса. Но ведь больной мужик хуже малого дитяти. Криста бегала, сбиваясь с ног, думала, что сама отдаст богу душу, потому что жар и ее сжигал изнутри, но разве могли улечься все трое...
Ах ты господи, стала все чаще вздыхать Кристина. Точь-в-точь как мать когда-то.
— ...Я тебя спрашиваю, Криста... Уже который раз спрашиваю: ты правда так думаешь?
Ей хотелось бы скрыться. Не только от взгляда Марцелинаса, но и из этой клетушки с обшарпанными стенами, увешанными дешевыми случайными картинами, от этой жалкой, по одной штуке купленной мебели, от штабеля книг в углу... От всего... от всего мира она хотела бы уйти. Уйти от себя... От себя-то больше всего, поскольку уже довольно давно Криста ловит себя на том, что ее устами словно бы говорит другая женщина, утратившая покой, надежду, веру; женщина, которая сбитыми в многолетней схватке, окровавленными пальцами цепляется за скалистый берег и не может, ну никак не может больше оставаться Золушкой.
;
— Я ничего тебе не сказала,— не Криста — та, другая женщина отрицает, качает головой.— Я ничего не говорила, я просто думаю. Когда так... когда все вот так... человек может бог весть что выдумать...
— Но ты же намекнула, Криста...
— Я? Почему я? Не ты ли сам... добрых полгода назад...
Марцелинас откидывается на спинку стула, взгляд устремляет в окно, за которым ветер срывает покрасневшие листья клена, и сидит, выставив подбородок, склонив голову набок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67