..
Бросает взгляд в зеркало на стене, трогает пальцами горячие щеки.
— Может, все-таки сходим на кладбище...
— Не могу, сестра. Пойми меня, я правда не могу. И так засиделась, а через двадцать минут в швейном цехе собрание, коллектив принимает повышенные обязательства. Я отвечаю, меня ждут. Такая уж должность, сестра, хоть разорвись...
Кристина медленно, просто через силу отвернулась к окну. Такая уж у Виргинии работа... У каждого из нас своя работа и обязанности, которые следует выполнять...
— Я, может, после собрания забегу.
— Меня не будет дома.
Почему Кристине хочется, чтобы Виргиния сейчас начала разговор, стала бы оправдываться?
— Ведь еще не уезжаешь?
Сестра, младшая сестричка Кристины, с таким трудом выкарабкавшаяся, пробившаяся... У нее своя жизнь, своя дорога, так почему же я?..
— Не опоздай, Виргиния.
— Так и не потолковали.
Если она не уйдет, если встанет рядом, я„не выдержу, обниму Виргинию и заплачу... как в детстве, когда вытащила ее из озера. Я тогда плакала, а не она. От счастья, что не случилось непоправимое.
— Не опоздай.
Дверь скрипнула, захлопнулась, а когда шаги нервно застучали по каменным ступенькам, Кристина повернулась спиной к окну, крепко зажмурилась, стиснула зубы. Ах ты господи... Уже большой девочкой Кристина однажды майским вечером побежала в костел. Пахло сиренью и воском оплывших свечей, гудел орган, гремело песнопение во славу девы Марии. Кристина уселась на скамью, прошептала: «Пресвятая дева Мария, сделай так, чтобы папа поправился...» Подняла глаза к высокой сини сводов, изрисованных облаками и крылатыми ангелами, загляделась на смиренно опустившегося на колени у жертвенника Авеля и на Каина с камнем в руке. Она часто любила глазеть на своды, запрокинув голову, но никогда не испытывала ничего подобного. Ее обуял ужас. Она едва не вскрикнула, зажмурилась, но стоило открыть глаза, как взгляд взлетал к потолку. На этой же скамье сидела она и на похоронах матери, а глаза снова неумолимо притягивали Каин и Авель. И она шептала, как в детстве: «Всевидящий боже, почему ты не удержал руки Каина и позволил ему вознести камень?..» А может Каинов камень повис и над головой Кристины? Чья рука вознесла его?
Надев плащ, с букетом цветов спустилась к озеру, огляделась, словно не зная, в какую сторону направиться, и зашагала по тропе к бетонному мосту. В небе клубились черные тучи, лютый ветер сгибал прибрежные кусты, срывал листья с березок и приземистых ольшин, лохматил серые волны, швырял посаженные на цепь лодки. Над водой с пронзительными воплями метались чайки. Кристина бросила взгляд на лодку Паулюса Моркунаса, прошла мимо валуна, выставившего мокрую спину из воды — валуна их юности (не этого ли камня осколок вознес Каин над ее головой?), и все таким же мерным, казалось, спокойным шагом направилась к откосу. Левой рукой придерживала полы плаща, которые норовил распахнуть ветер, а правой сжимала букет.
Малая дверь костела была не заперта. Она остановилась у того места, где всегда молилась мать. Было пусто, прохладно, на алтарях алели и белели осенние цветы, со стены и из ниш с тоской глядели святые. Не сдержалась— посмотрела на своды. Длань Каина,. рассыпающая семена зависти и смерти... и приносящая в жертву небесам земные дары рука Авеля. А может, это две руки одного человека? Старалась вспомнить мать, опустившихся рядом с ней на колени Виргинию и Гедре, еще маленьких, но глаза снова и снова, против ее воли поднимались к высокой сини сводов. Разве это не наши собственные руки?.. Мои юные руки... мои усталые руки...
спутанные заботами, исхлестанные кнутами. Разве не обнимали они тебя, Индре, не ласкали? Разве были они равнодушны к тебе и тяжелы? Разве предали они тебя, что ты отвернулась? А может, они никого не умели любить?.. Кристина все спрашивала, спрашивала, но никто не мог ей ответить. Наконец, положила на мамино место гладиолус и вышла.
За серой каменной оградой, опоясавшей холм, между березами и редкими сосенками высились громоздкие деревянные и металлические кресты, огромные гранитные и бетонные глыбы. Пестрели фамилии прибывших сюда на вечный покой, глубоко высеченные в камне, отлитые из металла, написанные золотом.
ЮСТАС ПРАНАЙТИС 1935—1970
Кристина остановилась. Но ведь это... ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ. А я-то и не знала, Юстас, где ты. Увивался около меня, все норовил проводить домой с танцев, но я убегала, потому что ты был маленький и толстый. Возьми от меня цветок...
ПРАНАС БЯНДОРЮС. 1934—1983.
...В АВТО АВАРИИ...
Свежий холмик, ленты... Ах...
АЛЬФАС ТАУРИНСКАС.
СОСНЫ СКОРБНО ТЕБЕ ШЕЛЕСТЯТ, ЖЕНА И ДОЧКА ВЕЧНО СКОРБЯТ.
Не умел ты жить, Альфас, так и не научил тебя отец...
Мужчины, сплошь мужчины... Трагически погибшие, молодо глядящие с овальных фотографий, оттиснутых на фарфоре...
Мамина могила примыкала к главной дорожке. Обсаженная настурциями, усыпанная песочком, ухоженная. Спасибо тете Гражвиле. Она поставила небольшой памятник и надпись заказала: ОТ ДОЧЕК. Хотя дочки- то ни копейки не дали. Если б не она, не тетя... Вот тебе цветы Марцелинаса, мама. Но ведь для тебя он — мой муж, ты даже не знаешь, что мы теперь врозь. Прости меня, я однажды так ужасно подумала: хорошо, что ты умерла, что тебя не убил мой развод... А может, ты все знаешь, мама? Поэтому прошу: прости меня и прими эти цветы, потому что это твоего зятя Марцелинаса... последние цветы... из моих рук...
Кристина нашла баночку, сходила к озеру, зачерпнула воды и, пристроив баночку возле креста, поставила в нее цветы.
Ах, мама, если б ты была жива,— наклонилась к холмику, двумя пальцами выдернула лютый пырей;
белый корешок оборвался, остался глубоко в земле.
...через улицу... только через улицу...
После дождя улица мокрая, мрачная, какая-то сузившаяся, розовые кленовые листья прибиты к высокому бордюру, плавают в лужицах. Я торопилась (был такой же дремотный, ранний вечер), у филармонии меня ждала Марта Подерене с билетами, и неожиданно поскользнулась на листе. Сумочка выпала из рук, раскрылась, высыпались карандаши для бровей, губная помада, укатилась пудреница. За спиной фыркнул какой-то мальчуган. Подбежала старушка, подхватила за локоть. Болела нога в колене, я прихрамывала. Неподалеку у газетного киоска трое мужчин, по-видимому, ждали «Вечерку» и глазели на меня с нескрываемым любопытством. Старушка проводила до скамьи и спросила: «Одна? Как домой доберешься?» — «Спасибо за заботу».— «Когда нету плеча, чтоб опереться, крест, не жизнь. Чуть ли не весь свой век я так, знаю...» До концерта было еще десять минут, боль в ноге утихла, и я без особого труда успела бы, однако не сдвинулась с места, всем телом почувствовала, как гаснет во мне желание послушать сонаты Вивальди, побыть среди людей, посудачить с Мартой, в антракте выпить в буфете чашку кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Бросает взгляд в зеркало на стене, трогает пальцами горячие щеки.
— Может, все-таки сходим на кладбище...
— Не могу, сестра. Пойми меня, я правда не могу. И так засиделась, а через двадцать минут в швейном цехе собрание, коллектив принимает повышенные обязательства. Я отвечаю, меня ждут. Такая уж должность, сестра, хоть разорвись...
Кристина медленно, просто через силу отвернулась к окну. Такая уж у Виргинии работа... У каждого из нас своя работа и обязанности, которые следует выполнять...
— Я, может, после собрания забегу.
— Меня не будет дома.
Почему Кристине хочется, чтобы Виргиния сейчас начала разговор, стала бы оправдываться?
— Ведь еще не уезжаешь?
Сестра, младшая сестричка Кристины, с таким трудом выкарабкавшаяся, пробившаяся... У нее своя жизнь, своя дорога, так почему же я?..
— Не опоздай, Виргиния.
— Так и не потолковали.
Если она не уйдет, если встанет рядом, я„не выдержу, обниму Виргинию и заплачу... как в детстве, когда вытащила ее из озера. Я тогда плакала, а не она. От счастья, что не случилось непоправимое.
— Не опоздай.
Дверь скрипнула, захлопнулась, а когда шаги нервно застучали по каменным ступенькам, Кристина повернулась спиной к окну, крепко зажмурилась, стиснула зубы. Ах ты господи... Уже большой девочкой Кристина однажды майским вечером побежала в костел. Пахло сиренью и воском оплывших свечей, гудел орган, гремело песнопение во славу девы Марии. Кристина уселась на скамью, прошептала: «Пресвятая дева Мария, сделай так, чтобы папа поправился...» Подняла глаза к высокой сини сводов, изрисованных облаками и крылатыми ангелами, загляделась на смиренно опустившегося на колени у жертвенника Авеля и на Каина с камнем в руке. Она часто любила глазеть на своды, запрокинув голову, но никогда не испытывала ничего подобного. Ее обуял ужас. Она едва не вскрикнула, зажмурилась, но стоило открыть глаза, как взгляд взлетал к потолку. На этой же скамье сидела она и на похоронах матери, а глаза снова неумолимо притягивали Каин и Авель. И она шептала, как в детстве: «Всевидящий боже, почему ты не удержал руки Каина и позволил ему вознести камень?..» А может Каинов камень повис и над головой Кристины? Чья рука вознесла его?
Надев плащ, с букетом цветов спустилась к озеру, огляделась, словно не зная, в какую сторону направиться, и зашагала по тропе к бетонному мосту. В небе клубились черные тучи, лютый ветер сгибал прибрежные кусты, срывал листья с березок и приземистых ольшин, лохматил серые волны, швырял посаженные на цепь лодки. Над водой с пронзительными воплями метались чайки. Кристина бросила взгляд на лодку Паулюса Моркунаса, прошла мимо валуна, выставившего мокрую спину из воды — валуна их юности (не этого ли камня осколок вознес Каин над ее головой?), и все таким же мерным, казалось, спокойным шагом направилась к откосу. Левой рукой придерживала полы плаща, которые норовил распахнуть ветер, а правой сжимала букет.
Малая дверь костела была не заперта. Она остановилась у того места, где всегда молилась мать. Было пусто, прохладно, на алтарях алели и белели осенние цветы, со стены и из ниш с тоской глядели святые. Не сдержалась— посмотрела на своды. Длань Каина,. рассыпающая семена зависти и смерти... и приносящая в жертву небесам земные дары рука Авеля. А может, это две руки одного человека? Старалась вспомнить мать, опустившихся рядом с ней на колени Виргинию и Гедре, еще маленьких, но глаза снова и снова, против ее воли поднимались к высокой сини сводов. Разве это не наши собственные руки?.. Мои юные руки... мои усталые руки...
спутанные заботами, исхлестанные кнутами. Разве не обнимали они тебя, Индре, не ласкали? Разве были они равнодушны к тебе и тяжелы? Разве предали они тебя, что ты отвернулась? А может, они никого не умели любить?.. Кристина все спрашивала, спрашивала, но никто не мог ей ответить. Наконец, положила на мамино место гладиолус и вышла.
За серой каменной оградой, опоясавшей холм, между березами и редкими сосенками высились громоздкие деревянные и металлические кресты, огромные гранитные и бетонные глыбы. Пестрели фамилии прибывших сюда на вечный покой, глубоко высеченные в камне, отлитые из металла, написанные золотом.
ЮСТАС ПРАНАЙТИС 1935—1970
Кристина остановилась. Но ведь это... ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ. А я-то и не знала, Юстас, где ты. Увивался около меня, все норовил проводить домой с танцев, но я убегала, потому что ты был маленький и толстый. Возьми от меня цветок...
ПРАНАС БЯНДОРЮС. 1934—1983.
...В АВТО АВАРИИ...
Свежий холмик, ленты... Ах...
АЛЬФАС ТАУРИНСКАС.
СОСНЫ СКОРБНО ТЕБЕ ШЕЛЕСТЯТ, ЖЕНА И ДОЧКА ВЕЧНО СКОРБЯТ.
Не умел ты жить, Альфас, так и не научил тебя отец...
Мужчины, сплошь мужчины... Трагически погибшие, молодо глядящие с овальных фотографий, оттиснутых на фарфоре...
Мамина могила примыкала к главной дорожке. Обсаженная настурциями, усыпанная песочком, ухоженная. Спасибо тете Гражвиле. Она поставила небольшой памятник и надпись заказала: ОТ ДОЧЕК. Хотя дочки- то ни копейки не дали. Если б не она, не тетя... Вот тебе цветы Марцелинаса, мама. Но ведь для тебя он — мой муж, ты даже не знаешь, что мы теперь врозь. Прости меня, я однажды так ужасно подумала: хорошо, что ты умерла, что тебя не убил мой развод... А может, ты все знаешь, мама? Поэтому прошу: прости меня и прими эти цветы, потому что это твоего зятя Марцелинаса... последние цветы... из моих рук...
Кристина нашла баночку, сходила к озеру, зачерпнула воды и, пристроив баночку возле креста, поставила в нее цветы.
Ах, мама, если б ты была жива,— наклонилась к холмику, двумя пальцами выдернула лютый пырей;
белый корешок оборвался, остался глубоко в земле.
...через улицу... только через улицу...
После дождя улица мокрая, мрачная, какая-то сузившаяся, розовые кленовые листья прибиты к высокому бордюру, плавают в лужицах. Я торопилась (был такой же дремотный, ранний вечер), у филармонии меня ждала Марта Подерене с билетами, и неожиданно поскользнулась на листе. Сумочка выпала из рук, раскрылась, высыпались карандаши для бровей, губная помада, укатилась пудреница. За спиной фыркнул какой-то мальчуган. Подбежала старушка, подхватила за локоть. Болела нога в колене, я прихрамывала. Неподалеку у газетного киоска трое мужчин, по-видимому, ждали «Вечерку» и глазели на меня с нескрываемым любопытством. Старушка проводила до скамьи и спросила: «Одна? Как домой доберешься?» — «Спасибо за заботу».— «Когда нету плеча, чтоб опереться, крест, не жизнь. Чуть ли не весь свой век я так, знаю...» До концерта было еще десять минут, боль в ноге утихла, и я без особого труда успела бы, однако не сдвинулась с места, всем телом почувствовала, как гаснет во мне желание послушать сонаты Вивальди, побыть среди людей, посудачить с Мартой, в антракте выпить в буфете чашку кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67